Книга: Крест и посох
Назад: Глава 17 Решающая схватка
Дальше: Примечания

Вместо эпилога

Друзья, скажу еще два слова – и потом
Без грусти навсегда закрою этот том.
В. Гюго.
После тех бурных событий прошел уже месяц. Спокойный и теплый август плавно перешел в погожий сентябрь. Выдалось затишье и в делах хлопотливого Миньки. Заразив энтузиазмом ремесленный люд и удивительно ловко и споро наладив с помощью Константина все производство, он теперь лишь изредка заглядывал в кузни, где лучшие ковали осваивали литейное дело, а также в мастерские, где за обещание полного освобождения всего через один год энергично трудились обельные холопы. Все остальное время он проводил в своем небольшом домике, где день и ночь напролет что-то вычерчивал на больших листах, в обилии поставленных заморскими купцами по княжескому заказу.
Вячеслав продолжал упорно тренировать всю дружину, постепенно добиваясь не просто слаженности, а монолитности в движениях. Попутно он занимался со специально отобранными людьми рукопашным боем, вдалбливая в голову будущим средневековым спецназовцам разные необходимые премудрости. Благодаря сотнику Стояну и дружиннику Константину, надежным и верным помощникам, которые взвалили на себя большинство повседневных будничных хлопот и забот, времени на своих спецназовцев у него было вполне достаточно.
Все увереннее себя чувствовал и отец Николай. После тех страшных событий он ничуть не ожесточился душой. Напротив, стал несколько реалистичнее смотреть на многое, в том числе и на ту политику, которую проводил Константин. Нет, целиком и окончательно он с ней не смирился, но, во всяком случае, понял, что одними библейскими проповедями добиться мира с неугомонными соседями навряд ли получится. Иное дело, когда слово Божье для особо тупых наглядно подкреплено увесистой дубинкой в виде крепкого войска, которое стоит за спиной проповедника и готово к отражению любой агрессии.
Со всей троицей, как подметил Константин, за сравнительно недолгое время пребывания в этом мире произошли изрядные перемены. О самом себе судить было трудно, да он и не пытался, однако, видя перед собой веселые оживленные лица друзей, оценил, как разительно и в первую очередь внутренне изменился, например, Славка. Это отчетливо просматривалось и в его спокойно расправленных плечах, и в горделивой осанке, и в спокойном, чуточку ироничном прищуре глаз.
По пустякам он уже не задирался, вскипал далеко не так быстро, как раньше, и не до такой степени, даже его шутки стали не такими колкими и острыми, как раньше. Можно сказать, что он начал плавный переход от едкой сатиры к добродушному юмору. Впрочем, перемены коснулись и его физических параметров. В росте он прибавил всего за одно лето чуть ли не пять сантиметров, хотя до самого Константина ему осталось расти еще столько же. «Коли дальше так пойдет дело, так он через пару-тройку лет на меня и вовсе сверху вниз смотреть станет», – мелькнула у князя мысль.
Хотя если уж говорить о росте, то тут безусловным лидером стал Минька. На сытных казенных харчах он прибавил чуть ли не вдвое больше Вячеслава и в самом скором будущем явственно грозился не только догнать, но и перегнать своего старшего товарища.
Ответственность за столь важное дело, каковым была модернизация вооружения, тоже сказалась на его характере. От самого изобретения до его внедрения на практике путь лежал долгий, а ведь надо было по возможности еще и поставить все на поток. Главным же везде, на всех линиях и участках оставался пока он. Успевая всюду, Минька, тем не менее, даже передвигаться стал более солидно и степенно. Шаг его по-прежнему оставался быстрым, а походка все такой же стремительной, но бегущим его уже никто не видел. Обращение к себе по имени и отчеству он уже воспринимал как должное и ничуть не смущался этого.
Мало того, он теперь стал значительно бережливее и рачительнее в расходах, поскольку отводимые Константином суммы, в связи с постоянно увеличивающимся количеством новых проектов, и все из числа крайне необходимых, имели неуклонную тенденцию к сокращению, а качество и количество продукции при этом страдать были не должны. Идей в его голове по-прежнему витало превеликое множество, но прежде чем подойти с какой-либо из них к Константину, он уже стремился каждую тщательнейшим образом обсчитать. Сколько необходимо рабочей силы, какое сырье потребно и в каком количестве, необходимые размеры требуемых помещений и общий итог – во сколько гривенок встанет та или иная затея. Последнее, впрочем, делал уже не он, а персональный бухгалтер, которого выделил ему Зворыка, заверив, что малец хоть и не вышел годами – тот и вправду выглядел немногим старше Славки, – зато разумен на диво, а торгуется так, что и самому Зворыке за ним порой не угнаться.
Отец Николай не подрос – годы не те, однако уверенность в себе и в своих силах, а главное, в необходимости и полезности тех дел, которыми он занимается, постепенно стала все явственнее проявляться и в нем. Раны его вроде бы окончательно затянулись, и уже ничто, кроме легких полотняных повязок на обеих руках, не напоминало о том, какие муки перенес совсем недавно мужественный священник.
Единственное, что иногда и совсем немного омрачало его вдохновение, так это непреходящая до сего времени боль в руках, пробитых месяц назад огромными гвоздями. Все усилия Доброгневы и самого Всеведа ни к чему не приводили. Сам отец Николай старался не подавать виду, но иногда по закушенной нижней губе и выступившей на лбу испарине Константин понимал, что выздоровление почему-то затягивается и далеко не все обстоит так хорошо, как говорит сам священник.
К счастью, он оказался далеко не фанатиком и без малейшего сожаления отказался от тех религиозных правил, которых еще не было в тринадцатом веке и которые, содрав их из униатских и католических книг, введет неугомонный патриарх Никон лишь спустя четыреста с лишним лет.
Даже крестился он, как и все его прихожане, только двумя перстами и имя Христа произносил только по-старому – Исус, не удваивая первую букву. «Главное, чтобы Бог в душе у человека был, – пояснял он свое спокойное отношение ко всему официальному, но признанному впоследствии неправильным, добавляя: – Ежели тигра свиньей назвать, в лужу он от этого все равно не полезет».
Более того, он несколько раз на весь день уезжал во владения волхва – в его заповедную дубраву, возвращаясь каждый раз аж поздним вечером, и как это ни удивительно, спокойным и умиротворенным. С ходу отвергнув догадки Константина о возможных попытках священника заманить старого волхва в лоно Христианской церкви, отец Николай поначалу попросту шокировал князя своим кратким ответом.
– А зачем? – спросил он, отнюдь не лукавя при этом. – У каждого человека в душе свой Бог – тот, что ему ближе и понятнее. И тут не столь важно – какой именно. Главное, чтобы он был.
– Но ведь он может оказаться и страшным, увлечь человека на злое, – возразил Константин, на что священник, снисходительно посмотрев на князя, как на ребенка, изрек:
– А вот таким Бог быть не может. Все зло только от дьявола.
Причину же своих визитов он объяснил тем, что сейчас, к сожалению, только у Всеведа можно найти ответы на многие вопросы – начиная с особенностей древнеславянского алфавита и письменности, которая была на Руси задолго до Кирилла и Мефодия, и заканчивая пониманием всего окружающего их мира.
А недавно отец Николай обратился к Константину с просьбой ускорить начатое Минькой производство своей бумаги – завозная была страшно дорога. При этом он не удержался и похвастался почти по-мальчишески, что уже договорился с Всеведом и получил его разрешение на переписку древнейших рукописей, свято хранимых им и датируемых, судя по описываемым событиям, временами, намного отстоящими даже от официальной даты сотворения мира. В ответ же на шуточный княжеский вопрос, как может сочетаться его сан служителя Христианской церкви с кипучей деятельностью по сохранению для потомков важнейших языческих документов, он кратко и серьезно ответил, что эти документы – память народа.
– А не боишься, что там обнаружится что-то противоречащее Библии и Евангелиям? Ведь их тогда в этом случае не сохранять, а, наоборот, уничтожать надо в интересах Церкви? – осведомился Константин.
– Я ведь Богу служу, а не Церкви, – парировал выпад священник, пояснив: – Церкви можно послужить ложью, Богу – нельзя.
Если же брать в целом, то все они были не просто при деле, но каждый из них именно при своем, что не могло не радовать. Впрочем, то же самое можно было сказать и про других соратников нового князя Рязани.
Доброгнева все хлопотала по своим лекарским делам, причем теперь не одна, а в окружении сразу доброго десятка девчонок, которых по настоянию Константина она сама подобрала себе из числа тех, кто посмышленее. Выбор у нее был большой. Когда в семье каждая куна на счету, а тут не просто в учебу дите отдаешь, да еще и кормить притом не надобно – от желающих отбоя не будет.
Все прочие разъехались кто куда. Евпатий Коловрат хлопотал все больше по посольским делам, причем вместе с Хвощом, который один и остался Константину в наследство от всех бояр князя Глеба.
Уборкой урожая викинги не занимались – весной они посадить ничего не успели, – но забот у Эйнара хватало. Одни укрепления вокруг селища чего стоили, посмотрев на которые Константин пришел к выводу, что все это уже куда больше напоминает город, чем деревню, и тут же с ходу придумал название исходя из специфики проживающего в нем контингента.
– Пусть он зовется отныне Эйнарград, – предложил он ярлу, на что засмущавшийся донельзя гигант попросил, тем не менее, назвать их новое место жительства как-нибудь поскромнее. После небольших дебатов и легкой непродолжительной дискуссии окончательно было утверждено другое, более нейтральное – Северград.
Ратьше нездоровилось. Что-то гадкое занес в рану наконечник шальной стрелы, угодившей в его левую ключицу во время штурма Рязани, к этому добавлялось немалое количество прожитых лет, и он, добровольно приняв на свои плечи восстановление укреплений Ожска и ставшего приграничным с Ингварем Ольгова, еле-еле справлялся с этой в общем-то не столь уж и сложной задачей.
Давно нагуливали жирок по привольным степям Поволжья и Таврии громадные табуны половецких коней хана Данилы Кобяковича. Расстались они, как положено побратимам, после горячих объятий, и длились проводы довольно долго – чуть ли не неделю.
Гусляр, невзирая на все предостережения Константина, спустя пару недель, окончательно оклемавшись от мучений, перенесенных в Глебовом порубе, ушел к Ингварю – старшему сыну погибшего князя Ингваря, дабы рассказать тому обо всем, что произошло под Исадами на самом деле, и пропал. Молодой князь пока сидел безвылазно в своем Переяславле-Рязанском. По слухам, он собирал рать для похода на Константина, желая отомстить за своего отца. Письма, неоднократно посылаемые рязанским князем в Переяславль, успеха не имели.
Да и не могли они иметь этот успех, поскольку, невзирая на обилие плюсов, что подарила та страшная колдовская ночь бывшему узнику и его сотоварищам, имелся в ней и один минус – успели каким-то образом уйти от законного и справедливого суда Константина не только ближние люди князя Глеба, но и Мосяга с Онуфрием. Посланный в погоню отряд половцев, сопровождаемый надежными княжескими людьми для опознания мятежников, долго гнался за ними. Затем дороги беглецов разошлись, и потому успеха добилась лишь та часть отряда, которую возглавлял Гремислав. Спустя неделю он воротился назад в Рязань и бросил на пол перед князем кожаный мешок, из которого выкатилась окровавленная голова боярина Мосяги.
Самый же главный изменник успел добраться до владений Ингваря, и о том, что он там наговорил молодому княжичу о событиях, произошедших в Исадах, а позже и в самой Рязани, остается только догадываться. Вполне понятно было, что после таких слов юный правитель Переяславля-Рязанского, да и прочих градов и сел на западной стороне княжества, никогда не смирится и сделает все возможное, чтобы отомстить. Не успокаивало и то, что он не выступил против Константина немедля и не торопится со своей местью. Напротив, это говорило как раз о том, что Ингварь – враг серьезный, следовательно, главные события и разборки еще впереди.
Возможно, что хитромудрый Хвощ и лукавый Евпатий Коловрат сумели бы поправить ситуацию, но к молодому Ингварю Константин их не посылал, не желая рисковать ценными людьми – о посольской неприкосновенности в ту пору на Руси мало кто слыхивал, а боярин Онуфрий мог про них наговорить много такого, что и во сне не приснится.
Вот потому-то затишье, которое пока царило на Рязанщине, воспринималось Константином всего лишь как краткая передышка перед неизбежными грядущими потрясениями.
Честно говоря, сразу после уничтожения Хлада он рассчитывал, что пусть не тотчас же, но хотя бы на другой день или на третий будет ему и его друзьям, говоря языком отца Николая, какое-нибудь чудесное знамение от нагорных сил, а попросту – сигнал о том, что сверхзадача ими выполнена. А там, как знать, глядишь и оттранспортируют назад, в родной двадцатый, так что эти потрясения достанутся на долю кого-то другого. Правда, в этом случае Ингварь неминуемо одолел бы своего супостата, то есть сменщика Константина в этом теле, но оно было бы даже и хорошо – молодой княжич хорошо помнился еще по зиме и впечатление оставил о себе самое благоприятное. Чувствовалось, что с ним Рязанское княжество не пропадет.
Так что вполне можно и уехать. Не то чтобы очень плохо ему жилось в этом веке, но уж слишком много потрясений сразу выпало на его долю, да к тому же и заканчиваться они вовсе не собирались, а весь запас адреналина – Константин был в этом уверен на сто процентов – израсходован его организмом лет на пятьдесят вперед. Да и вообще, такой явный перебор событий и эмоций его никак не устраивал. Очень хотелось чего-то спокойного и лирического. Вот если бы остаток дней можно было бы прожить в Березовке с Купавой – куда ни шло, но кто ж ему даст.
Однако Высшие Силы упорно молчали, и не было понятно решительно ничего: то ли они что-то еще не доделали, то ли занимались вообще ерундой, а сверхзадачей был не Хлад, а нечто иное и отнюдь не такая мелочь, хотя назвать Хлада неким незначительным пустяком сам бы Константин никогда не решился. Лишь спустя неделю он окончательно разочаровался и в небесных силах, и в своем ожидании, трезво рассудив, что, коли для них, как где-то говорилось, тысяча лет – один миг, было бы бессмысленно дожидаться, когда он пройдет.
Стало быть, надо вновь погружаться в повседневные заботы о княжестве, не мечтать о всякого рода несбыточных химерах, тем более что если уж его троица была при деле, то он сам и вовсе являлся основной движущей силой, так что тунеядствовать здесь никак не получалось. Жизнь продолжалась.

notes

Назад: Глава 17 Решающая схватка
Дальше: Примечания