Глава 2
Подготовка декораций
Я вздрогнул.
Неужто действительно удача улыбнулась парню? Да нет, показалось суетящимся близ него ратникам – шотландец от груди до ног залит кровью, плюс куча ран, так что…
Однако безумная надежда, что и впрямь чудеса бывают, оказалась сильнее. Я подбежал к Дугласу, прижал ухо к груди и замер.
Тук… тук… тук…
Сердце Квентина на самом деле билось – еле слышно, редко, но…
– Самоха, лекарей сюда! – распорядился я. – И на мое подворье немедля! Сам скачи, ты попроворнее. И чтоб одна нога тут, а другая там! Найдешь там мою ключницу Марью Петровну, скажешь, что князь за ней прислал. Но вначале растолкуй, для чего она нужна, чтоб прихватила все необходимое. Дубец, скажи ратникам, чтоб поискали на конюшне возок, и сразу с ним туда же, за нею. Пока она собираться будет, вы как раз поспеете!
Что ж, одно это неплохая награда за спасение Годуновых, если только парень продержится до появления Марьи Петровны и если она сумеет… Ох, как много «если», но что делать…
– Ничего, теперь все будет хорошо. Должно быть хорошо, – пробормотал я себе под нос и ласково улыбнулся Архипушке, продолжавшему жалобно кривиться от боли.
Впрочем, за мальчишку-альбиноса можно быть спокойным. Ему досталось куда меньше – в кровь разбитую о стену голову не сравнить с ранами Квентина.
Настроение сразу поднялось, и я даже одарил Голицына многообещающей улыбкой. Правда, боярин, завидев ее, лишь зябко поежился – видать, она больше походила на оскал.
Ну и пусть, так оно даже лучше.
– Федор Константиныч, – подошел встревоженный Христиер. – Тута… – И с опаской оглянулся на сидевших бояр.
Та-ак, кажется, начались проблемы, вот только непонятно какие, но по лицу видно – нешуточные. Ладно, отойдем в сторонку, а лучше вообще выйдем в сени, там поспокойнее.
Оказалось, что получилась накладка с одним из бояр. Причем по закону подлости это был самый опасный изо всех – Басманов.
Не обнаружили Петра Федоровича на его подворье. Позже он отыскался у Голицына, но время оказалось безвозвратно упущено, и успевший сообразить, что к чему, Басманов уже занял оборону, причем вместе с казаками, которые, судя по всему, собираются драться до конца.
Плохо, конечно. К тому же Голицын жил не в Кремле – в Занеглименье, и штурмовать боярский терем на глазах жителей Белого города, это…
– С ним позже, – отмахнулся я. – Пока повели, чтоб держали осаду, а потом я сам подойду, но только после Пожара. Сейчас нам куда важнее иное. – И увидел входящего вместе с Дубцом Игнашку. Указав, чтоб они прошли наверх, я наскоро принялся разъяснять Зомме требуемое: – Собери пять сотен и давай-ка займись с ними. От них надо следующее…
Растолковав все, что мне было нужно от Христиера, я не мешкая ринулся наверх.
Пока обнимал Игнашку, старался припомнить его отчество. Вообще-то я его в общении с ним – по его же просьбе, чай, не боярин какой – практически не употреблял и, если б оно не было столь чудным, нипочем бы не вспомнил, а так в памяти всплыло: Незваныч.
Поблагодарив его за столь своевременную поддержку, я завел Игнашку в одну из пустующих комнат на втором этаже.
Она, так же как и первая, предназначалась для прислуги, а холопов ныне не было – то ли сбежали от греха, то ли их накануне предусмотрительно удалили, чтоб не было свидетелей, так что практически все они пустовали, занимай любую.
– А теперь выручай меня еще раз, – вздохнул я, усадив Князя напротив себя. – Два важных дела, и ни одно из них кому иному, кроме тебя, не доверить. Во-первых, тебе надо переговорить с «сурьезным народцем», и когда придете к Цареву месту, то…
– Ишь ты, – крутанул головой Игнашка, внимательно выслушав меня. – Такую просьбишку выполнить – самому в радость. Как там гусляры сказывают? Я – тать, богатых граблю да тем и живу. А я – боярин, я бедных граблю.
Такой энтузиазм не мог не порадовать.
– Значит, выполнишь? – на всякий случай уточнил я, хотя и без того все было понятно.
– Не сумлевайся, – кивнул он. – Яко боярские ребра трешшат, еще не слыхивал, а чтоб самому их крушить невозбранно, о том и вовсе в мыслях не держал. Все сполним. Тока ведь у нас народец своевольный, удержу не ведает, потому ты уж не вели своим ратникам сабельки в ход пущать, ежели мы малость за край зайдем.
– А я краев вам и не отмеряю, – пояснил я. – И удерживать их ни к чему. Знай себе лупи да круши, пока… Ну ты меня понял.
– Вона как, – протянул Игнашка. – Выходит, ты порешил их…
– А что порешил, знаем только мы двое, – перебил я. – И то, что двум князьям ведомо, о том иным прочим знать ни к чему. Это наше с тобой дело, княжеское. Народцу же скажи, что есть у тебя должок к Мосальскому – думаю, они тебя поймут.
– И оное уразумел, – кивнул он. – Токмо тогда уж у меня к тебе тож просьбишка. Ежели ребятки помимо прочего привычным делом займутся, ты уж ратников своих не того…
– Одно обещаю, – быстро прикинув, заявил я, торопясь закончить разговор, меня ждал Федор. – Путь к отходу, если что, будет свободным, и людей своих по площади я расставлять не собирался, только близ Царева места. Ну а коль людям в руки попадутся – их беда. – Я развел руками. – Защищать не стану, так что пусть осторожнее кошели щиплют.
– А нам и таковского за глаза, – согласился Игнашка и, весело хихикнув, заметил: – Яко ты сказываешь – кошели щиплют? – Он хохотнул. – Ишь ты, словцо какое сыскал. Нашим поведаю – пондравится.
– Только про меня не говори. Пусть будет, что ты сам его придумал, – посоветовал я. – И про ратников, где и как их расставят, тоже сам. Ты ж дознатчик, вот и выведал, покрутившись среди моих людей. А теперь дельце поважнее будет. Пальцы твои как?
– Замок вскрыть надобно? – ухмыльнулся Игнашка.
– Хуже, – вздохнул я и направился к двери.
Выглянув наружу, убедился, что в коридоре, кроме ратников, что привели Князя, ни души, строго-настрого наказал никого в комнату не впускать и поплотнее притворил дверь.
– Шнурок разрезанный надо соединить, да так, чтоб никто не заметил, – пояснил я Игнашке, кладя руку на шкатулку, и сразу предупредил: – И это тоже – дельце тайное, Незваныч.
– Допреж глянуть надобно, – преисполнился важности Игнашка.
Я открыл шкатулку и еще раз прикинул.
Да, получалось, что иного выхода нет.
Попытаться влепить на другую грамоту старую печать Бориса Федоровича не имело смысла – именная.
Впрочем, чтобы понять подлог, людям ее и читать не надо – сразу видно, поскольку отличий выше крыши.
У Годунова и орел на гербе крылья не расправил, да и всадник с копьем не в ту сторону едет – постарался Квентин на мою шею, подсказал Дмитрию, как надо правильно.
Оставалось только одно – перекинуть печать с одной грамоты на другую.
Задача несколько облегчалась тем, что печать вислая, но шнурок был вдет в сам лист грамоты и намертво, как пломбой, стиснут с двух сторон блестящими плюшками-оттисками – не поскупился будущий царь-батюшка на серебро.
– Мне отсюда туда, Игнатий, – ткнул пальцем я. – Печать должна быть на этом листе, но чтоб ни следочка.
Тот задумчиво пожевал губами, ничего не ответив. Щурясь, он долго разглядывал печать, вертя ее в руках, затем сам лист. До шнурка добрался в последнюю очередь.
– Свету бы поболе, – заметил он.
– Это мигом, – оживился я, опрометью выскакивая в коридор.
Вскоре на столе у Князя стояло аж три подсвечника, а по обеим сторонам еще два здоровенных шандала на семь свечей каждый.
– Иному довериться никак нельзя? – уточнил он, повторно теребя в руках печать. – А то есть тут у меня один на примете…
– Дело такое, что вера у меня только к тебе, – пояснил я.
– Понял, – кивнул он. – А коль загублю, голова с плеч? – И криво ухмыльнулся.
Дипломатичное замечание я оценил по достоинству. Вроде бы и шутка, а вроде бы… Вон как дрогнули пальцы. Все правильно: я ж сам сказал, что дельце тайное, а на Руси наиболее популярный способ хранить тайны – ликвидация свидетелей.
– Ты так больше не шути, не надо, – устало попросил я. – И без того сегодня денек заполошный. Ты ж меня знаешь. Разведу руками, и вся недолга – коль не вышло, так уж тут ничего не поделаешь. Потому работай аккуратно, но за свою жизнь не опасайся, ничего с ней не случится.
– Уцелеет, стало быть, голова, – удовлетворенно кивнул он. – Это хорошо.
– Смотря чья, – поправил я его. – Твоя – да, а вот моя…
Игнатий посуровел, крякнув, и вновь принялся вертеть в руках печать.
Странно. Вообще-то менять надо шнурок, а он…
Я открыл было рот, но так ничего и не сказал. Коль доверился специалисту, так помалкивай, чтоб не обидеть.
– Лучше бы ты замок мне дал открыть, – проворчал он, предупредив: – Тут час надобен, не мене – терпит оно? Да еще кой-что – я ж с собой ничего не прихватил.
– Вот это другой разговор, – обрадовался я. – Давай командуй.
Игнашка оказался на удивление скромен, запросив лишь шильце повострей, пару ножей и еще кое-что по мелочи, включая шнурок точно такого же цвета, какой был на грамоте.
– Все тотчас принесут, – заверил я. – Значит, так: мне бежать надо, так что у дверей я стражу выставлю, чтоб ни одна зараза не помешала. Все, что ты заказал, принесут, но заходить не станут – постучат. Выйдешь сам и все примешь. Как только работу закончишь, пошлешь одного из ратников за мной, но сам отсюда ни-ни.
Пока я распоряжался насчет заказа, явился обескураженный Христиер, доложивший, что из бояр на Москве только двое – все прочие укатили к Дмитрию. Может, в Белом городе или в Китае и остался кто-то еще, но он не ведает, где их искать. Идти они не возжелали, потому пришлось обоих доставлять силой, и оба ждут на улице.
И в финале доклада он повторно известил, что Басманов по-прежнему держит осаду.
– Вот и славно, что не возжелали, – кивнул я, пропуская сообщение о строптивом боярине мимо ушей – с ним потом. – Коли они воле Дмитрия Иоанновича не покорились, с ними теперь иной разговор. А кто именно доставлен?
– Бельский Богдан Яковлич да Шуйский Василий Иваныч, – перечислил он.
– Понятно. Теперь слушай далее и запоминай…
Диктовал я не столь уж долго, но тем не менее Христиер под конец взмок – поручений и впрямь предостаточно.
– Сам всюду не лезь, сотников напрягай, – посоветовал я. – Только посмышленее да понаглее. Рукоприкладство ни к чему, но и чтоб перед всякими там постельничими и казначеями не робели. В царских рынд переоденешь самых смазливых ратников, ну и по росту чтоб не ниже тебя. Мне оставь пару десятков ратников под началом Самохи.
Зомме кивнул, нерешительно двинулся в сторону выхода, но на полпути остановился и повернулся ко мне:
– Князь, ты в полку второй воевода, а я токмо третий, но ты сам учил ратников, дабы всякий из них знал свой маневр. Ныне я его не ведаю. Поначалу все было понятно – выручать из беды воевод, так?
Я согласно кивнул, а Христиер загнул большой палец и продолжил:
– Зато потом, начиная с крыльца… Я тебе верю, князь, но… не понимаю. Все, что сейчас ты делаешь, это для кого? И мы… за кого?
Оставалось невольно восхититься. Никак Зомме и впрямь мне очень сильно доверял, коли даже тут исхитрился вопреки обыкновению сформулировать все очень деликатно. Обычно старый служака выражался куда прямолинейнее.
Даже слово «предательство» хоть и напрашивалось, но впрямую не прозвучало.
– Христиер Мартыныч, сейчас мне не до того, – честно сказал я. – Сам видишь, как у нас со временем. Давай отложим наш с тобой разговор. Чую, что тебя беспокоит, но скажу только одно: неужто ты помыслил, будто я появился на подворье Годуновых и принял неравный бой только для того, чтобы часом позже предать нашего первого воеводу?
– И впрямь, – смущенно протянул Зомме. – Но я и не сказывал, что…
– Не сказывал, а в уме все равно держал, – усмехнулся я и хлопнул своего верного помощника по плечу, ободрив: – Да ты не смущайся, Мартыныч. Я бы и сам на твоем месте подумал что-то в этом духе, уж слишком все странно получается.
– Вот-вот, – сразу оживился он. – Очень странно. Так странно, что…
– …поневоле закрадывается мысль о предательстве, – подхватил я и твердо заверил Зомме: – Слово полковника, не далее как завтра ты будешь знать «свой маневр».
– Да я бы и не спросил, но сотники, да и не токмо они, вопрошают, а что им поведать, мне невдомек, – развел руками он.
– Кое-что они узнают нынче же, на Пожаре, вместе со всеми. Остальное, если будет что непонятно, завтра, – повторил я. – И поверь, что таить ничего не собираюсь. Соберем их всех, включая даже десятников, и… Нынче же, если кто станет спрашивать, отвечай честно, примерно как я тебе. А пока даже не приказываю – прошу: верь мне во всем.
Он исподлобья покосился на меня, что-то прикидывая, после чего утвердительно кивнул и вновь двинулся по направлению к выходу, но опять затормозил на полпути.
Никак еще что-то.
Да когда ж это закончится?!
– А с боярами-то как быть, Федор Константиныч?
Фу-у-у! Камень с души свалился.
Раз я Константиныч, значит, все в порядке, да и мой авторитет еще ничего, коли, невзирая на кучу загадок, народ продолжает верить.
– Первого присовокупи к Голицыну, а Шуйского… – Я сожалеюще вздохнул. – Придется отпустить.
Вообще-то по здравом размышлении стоило бы и его присоединить к остальным потенциальным покойникам.
За что? Ну хотя бы за нахальную брехню.
То у него углицкий царевич набрушился на нож, то выжил, а потом будет говорить, что Дмитрия убили люди Годунова. И все это Шуйский, скотина эдакая, излагал или будет излагать, поминутно крестясь и божась, что уж на сей раз говорит истинную правду.
Но нельзя.
Кто еще участвовал в заговоре против Дмитрия, я не помнил, но этот был точно, причем одним из заводил.
Он и Голицын.
А учитывая, что последний, можно сказать, без пяти минут покойник, получалось, что Василия Ивановича трогать нельзя – эта зараза должна выполнить свое гнусное дело, а уж потом я с ним рассчитаюсь.
– Прямо сейчас отпускать? – педантично уточнил Зомме.
– Перебьется, – буркнул я. – Вначале прогуляется с нами до Царева места. Ему к вранью не привыкать, вот и пускай освящает своим присутствием грамоту Дмитрия.
Зомме кивнул и смущенно добавил:
– Тебе бы утереться, княже, а то эвон – половина рожи в крови.
Я удивленно провел рукой по лицу и, недоумевая, уставился на темно-красную ладонь. Странно, когда это я успел пораниться и где? Но тут же вспомнил – Квентин.
Поискал взглядом рукомойник и уже шагнул было к нему, но передумал и не стал умываться.
– Это кровь священная, – мрачно пояснил я. – К тому же думается, что разговор с боярами в таком виде пройдет куда доходчивее… Их как, уже развели по горницам?
– Все, как ты и сказал, наверху, и каждый наособицу, – подтвердил Христиер и смущенно добавил: – Грязновато там.
– Ничего, – кивнул я. – Грязным душам не привыкать, так что там им самое место.
Однако прежде чем идти туда, ненадолго задержался, чтобы поглядеть на Шуйского. Все-таки будущий царь, который – кто знает, как оно дальше сложится, – еще может напялить на свою голову шапку Мономаха.
Честно говоря, вид его меня не впечатлил. Понимаю, что правители бывают разные. Достаточно взять клички, которые давали некоторым королям Европы – тут тебе и Заика, и Шепелявый, и Лысый, и Толстый…
Словом, всякой твари по паре.
Но то убогая Европа, а у нас как-то в ходу больше были иные прозвища, и куда приличнее – Мудрый, Невский, Донской, Храбрый, Удалой и прочие, а здесь…
Иначе как плюгавым я бы лично этого старикашку, который жалко щурил подслеповатые глаза, не назвал. По-моему, Русь не заслуживала на царском троне такого сокровища, как этот приземистый, изможденный, сгорбленный мужичонка с большим ртом и реденькой бородкой.
Ну ладно внешность – ее не выбирают. Но он и своим поведением вызывал одно лишь отвращение.
Глядя на его заискивающие, подобострастные манеры, мне почему-то так сильно захотелось вывести его на Пожар не для «освящения присутствием», а вместе со всеми обвиняемыми, что я еле удержался от искушения дать соответствующую команду.
Кстати, любопытно, а чего это он тут, а не в Серпухове?
Но его ответ на мой вопрос прозвучал вполне естественно.
– Хвораю я, – сокрушенно пояснил он. – Вовсе болести обуяли. Не чаю, месяц хошь един проживу еще ай как. – И с опаской покосился на мою саблю, жалко улыбаясь и робко моргая крохотными слезящимися глазками.
На все мои суровые требования насчет участия в предстоящей процессии он тоже почти не возражал, лишь разок заикнувшись насчет старческой немочи и преклонных лет.
Пришлось прозрачно намекнуть на славный и богатый ассортимент хороших лекарств, оставленных мне по наследству главой Аптечного приказа боярином Семеном Никитичем Годуновым.
– И неподалеку совсем, – невозмутимо заметил я, – в Константино-Еленинской башне. Там же и лекари добрые имеются. Так как – туда или на Царево место?
Правильный выбор он сделал практически сразу, тут же принявшись многословно пояснять, что он совсем не то имел в виду и я его неправильно понял.
Что ж, теперь ясно, почему этого дяденьку с плюгавой внешностью и подобострастными манерами никто всерьез не воспринимал в качестве возможного конкурента кому бы то ни было.
Не знай я истории, пусть в крайне ограниченном объеме, но тем не менее тоже решил бы, что Василий Иванович – один из самых безобидных.
Одно хорошо: пока я изъяснялся с ним, то по ассоциации с этим стариком мне припомнился иной, по фамилии Годунов. Семен Никитич, правда, выглядел куда симпатичнее, но по характеру – аналогичная сволочь.
Не то чтобы я жаждал отомстить…
Получалось скорее уж напротив – как раз в Переславле-Залесском с ним расправятся очень быстро, только не помню как, а этот мерзавец был мне еще нужен. Глава тайного сыска – это фигура с такими связями, пренебрегать которыми не следовало.
Придется за ним послать.
И тут же в памяти всплыло еще одно имя, которое не раз поминал Дмитрий.
Отец Никодим.
Этот монах, насколько мне помнится, жил в Чудовом монастыре, который совсем рядом, так что тут проблем не будет, а потому оставим на завтра – раньше я им заняться не успею, да и продумать надо все как следует…
Последнее, о чем я распорядился, так это послал человека в приказы с требованием доставить письменные принадлежности в каждую из комнат, где сидели пленные бояре и Сутупов.
Исключение – та, где находился Бельский. Ему они не понадобятся.
А развели их, совсем как семью Годуновых этим утром, по комнатам дворни на втором этаже специально, выполняя мой приказ.
Для них, как я понимаю, такое было куда унизительнее, чем даже подвалы. Там-то вроде как узилище, то есть для пленного вполне приемлемо, а вот помещение для холопов – унижение.
И не то чтобы я норовил как-то оскорбить лишний раз. Скорее, дать понять, что раз с их титулами и званиями не считаются до такой степени, то костлявая не просто поблизости. Она уже замахнулась своей косой, и теперь только князь Мак-Альпин может остановить ее… если захочет.
Вначале я решил зайти в первую же попавшуюся комнату на втором этаже – плевать, кто именно в ней находится, но затем переиначил. Поначалу надо ломать самого упертого, а то потом может не хватить терпения, так что первый, к кому я заглянул в гости, был Голицын.
Я не особо церемонился. Многозначительно усмехаясь, я подошел к нему, неспешно извлек свой нож, отчего он беспокойно заерзал на лавке, и… разрезал веревки, стягивающие его руки.
Пока он с наслаждением разминал запястья, я коротко изложил свое деловое предложение, которое заключалось в следующем. Хоть он и заслуживает в моих глазах смертной казни, но я отменю ее. Разве что выведу на Пожар, вот и все, а там уж как народ…
Но взамен он должен быстренько написать покаянную грамоту, в которой объявляет, что вся сегодняшняя история – его личная инициатива, затеянная, дабы рассорить государя с его народом, ибо на самом деле тот вовсе не приказывал убивать Годуновых.
Поначалу он наотрез отказался, мол, я и так ничего не посмею с ним сделать.
Наивный.
Да у меня за одного Квентина такой должок, что в счет его уплаты можно на клочки порезать. А ведь есть еще Архипушка и отец Антоний. Это означает, что клочки будут мелкими.
– Забыл ты, боярин, что мне твои регалии, чины да титулы – не указ, – устало заметил я и ласково улыбнулся, откровенно заявив: – А что писать отказываешься, то хорошо. У меня руки чешутся за князя Дугласа с тобой посчитаться да ремней с твоей шкуры настругать, так что предлагал я тебе это с тяжелым сердцем. Ну а коль ты ни в какую, стало быть, не далее как нынче к вечеру я свое удовольствие насчет ремешков из твоей поганой шкуры получу. Или ты и впрямь подумал, что не посмею? Ну что ж… – равнодушно пожал плечами я и процитировал:
Хоть вобче расейский люд
На расправу и не лют,
Но придется мне, робяты,
Учинить над вами суд.
Боярин оторопел.
Еще бы, такого из моих уст он услышать никак не ожидал.
Вот и хорошо – чем больше странностей и непоняток в моем поведении, которые всегда настораживают и пугают, тем лучше. Пусть гадает, с чего бы князь Мак-Альпин решил в своей речи уподобиться бродячему гусляру.
А я еще добавил, что мне такая лютость как раз дозволительна, поскольку я хоть и православный, но к российскому люду не принадлежу, и вообще, у нас, потомков шкоцких королей, на этот счет строго и кара за подобные штучки вроде предательства предусмотрена только одна.
С этими словами я вновь вытащил из ножен тесак Серьги – тот самый, схожий размерами с римским мечом, и красноречиво вогнал его в столешницу.
– Острый, – прокомментировал я. – И поверь, что заниматься столь приятным делом не доверю никому. Потому даю тебе еще одну попытку подумать, если у тебя вообще эта самая думалка имеется.
– Не посмеешь, – повторил он, но куда менее уверенно. – Мы – всей Руси голова. У меня в пращурах и Гедеминовичи, и Рюриковичи. Мою кровь пролить…
– Плевать мне на твоих пращуров, – перебил я. – И не голова ты на Руси. Судя по непотребщине, которую вы ныне учинили, – ты самая что ни на есть безмозглая задница, потому как вони от вас много, а проку – ни на полушку.
– Я-ста из начальных бояр, – возмущенно начал было он, но договорить я не дал.
Выдернув из столешницы нож, я резко ткнул им в направлении боярина, и он испуганно отшатнулся, осекшись на полуслове.
– То-то, – поучительно заметил я. – И запомни: это ты до сегодняшнего дня был в начальных, а ныне ну какой из тебя боярин? Кат ты и больше никто. Вот тут – да, ты и впрямь начальный, коли сам давить Годунова не полез. К тому ж забыл ты, гниль подзаборная, что по сравнению с моим родом ты – сучье вымя и мразь. А что до крови, то мне после острога уж больно любопытно, отличается твоя кровушка от холопьей по цвету или нет. – И в такт своим словам продолжал водить клинком Серьги как мятником – туда-сюда.
– Царевич Федор Борисович не дозволит, – вякнул он.
– Вот это верно, – не стал спорить я, убирая нож подальше. – Он добрый и отходчивый, так что и впрямь может колебаться – то ли казнить, то ли нет. – И задумчиво осведомился у клинка: – Тогда зачем его спрашивать? Ни к чему, верно?
Металл тускло блеснул, отражая пламя свечи, словно подтверждая правильность моих слов и соглашаясь с ними.
– Думаю, проще всего избавить его от тяжких дум и действовать надежнее, – подвел я итог своим размышлениям вслух.
– То есть как? – выпучил на меня глаза боярин.
– А так, как учили, – развел руками я и опять насмешливо процитировал:
Чтоб худого про царя
Не болтал народ зазря,
Действуй строго по закону,
То бишь действуй… втихаря…
Но, глядя на его недоумевающую рожу – не дошли, видать, слова поэта – счел нужным сказать попроще: – Ни к чему мне спрашивать дозволения у Федора Борисовича. Лучше я ему доложу потом, когда прикончу тебя. – И вновь обратился к клинку: – Думаю, особо мудрить не стоит, верно? Чем проще, тем лучше, так что скажем мы Федору Борисовичу то, что сам боярин собирался объявить народу. Мол, пребывая в тоске и раскаянии, князь Голицын углядел веревку в келье, где мы его оставили, и удавился.
– Народ не поверит, – вякнул было он и вновь опешил. На сей раз от моего хохота.
Ну правда, как тут не смеяться, когда слышишь эдакие глупости, да еще от кого – от потенциального покойника, который уже приговорен к смерти, только пока этого не знает.
А может, прорвалось наружу то напряжение, которое с самого утра не отпускало меня, – не знаю, но мой приступ безудержного веселья длился не меньше минуты, даже слезы выступили.
– Еще как поверит, – уверенно заметил я, закончив хохотать. – Ты птица невелика, с Годуновыми не сравнить, так что никто особо и не станет интересоваться, как оно все произошло на самом деле. И лежать тебе, милок, там, куда ваша поганая боярская Дума переложила покойного Бориса Федоровича, то бишь на кладбище в Варсонофьевском монастыре.
Вот тут-то боярин заметно побледнел.
Даже странно! Муки, пытки – наплевать, а захоронение там, где позорно, – это, выходит, куда страшнее.
И пойми после этого живущий в двадцать первом веке своих соотечественников из семнадцатого!
Но удивляться некогда – у меня на очереди Мосальский с Сутуповым. Если это слабое место боярина – будем бить по нему, а рассуждать после, на досуге.
– Так что, будешь писать или я пошел?
Ждал я недолго – секунд пять, после чего, лениво пожав плечами, вразвалку двинулся к выходу.
– А ты словцо даешь, что не тронешь и не повелишь казнить, ежели я всю вину возьму на себя? – глухо спросил он, когда я был уже возле двери.
– А зачем мне тогда тебя убивать? – удивился я.
– И… отпустишь?
– Нынче же, – кивнул я. – Сразу после Пожара я тебя передам Басманову, и катись на все четыре стороны. – А для убедительности добавил, в очередной раз многозначительно поигрывая ножом: – Только запомни, боярин: больше ты мне на глаза не попадайся. На тебе кровь моего друга князя Дугласа, а убить его повелел именно ты.
– Он сам виноват, – вякнул было Голицын, но, глянув на мое лицо, сразу осекся и торопливо потянулся к бумаге и перу.
– Давно бы так, – заметил я и, вызвав из коридора стражу, велел бдить в оба, ибо сей князь опасен, как гадюка по весне, да сразу, как он закончит писать, немедля бежать одному из них ко мне.
С Рубцом-Мосальским я поладил куда быстрее. Очевидно, он посчитал, что сейчас самое главное выжить, да и не было в требуемой мною бумаге ничего такого, что бросало бы тень на государя – напротив, он ведь, получалось, обелял его, принимая вину на себя.
К тому же моя морда лица, наполовину покрытая густой коркой запекшейся крови, тоже внушала желание побыстрее закончить неприятный разговор. Не зря я не стал ее смывать – сгодилась.
Сутупов, правда, немного поканючил, что у него нет сил, пару раз норовя плюхнуться в обморок, но я живо привел его в чувство, сунув ему под нос жменю толченого перца. Судя по тому, как сразу распух и покраснел его шнобель, нашатырь куда менее эффективен.
Так, кажется, со всеми управился. Хотя стоп…
И, радуясь тому, что у меня вновь появилась причина, позволяющая чуть отодвинуть разговор с моим учеником, я вновь поспешил вниз, лишь задержавшись на минуту возле умывальника – теперь кровь ни к чему, да и неприятно ощущать на щеке подсохшую корку, – и вышел на крыльцо.
Ага, так и есть. Зомме действовал достаточно расторопно, так что спецназовцы из особой, пускай и несколько куцей по составу сотни Вяхи Засада – всего сорок человек – уже ожидали меня на подворье.
Это моя подстраховка.
Можно и без нее, но нежелательно, поскольку толпа подобна пьяному человеку. Чуть толкни – и подалась, пошатнулась в сторону. В какую? А уж это смотря кто толкнет.
Учитывая, что тайных врагов у Годуновых хоть пруд пруди, и не только среди бояр, особенно после столь неудачного правления Федора, могут и так пихнуть, что…
Вот тут-то и должны сработать мои спецназовцы. Враги толпу туда, а они – обратно, и поглядим, кто кого.
Первым делом я отделил от основной группы пятерку Лохмотыша, как уже побывавших в деле и на практике зарекомендовавших себя с самой хорошей стороны.
К остальным обратился с вопросом, с трудом припомнив название предмета Игнашки:
– У кого по «Выведыванию и ношению харь» стоит «плохо» – три шага вперед.
Из числа оставшихся в строю вышла чуть ли не половина – пятнадцать человек.
Жаль, но ничего не попишешь.
Второй мой вопрос прозвучал достаточно загадочно:
– Кто хорошо ведает Святое Писание, чтоб назубок, пускай и не всё…
К сожалению, подал голос лишь командир одной из пятерок – здесь деление было тоже иное, не на десятки – по имени Догад.
В соратники себе он выбрал еще троих. Им я поручил стать монахами.
«Нищих» подобралось изрядно – возглавили попрошаек Лохмотыш и Афоня Наян.
Остальные должны были изображать простое сословие – кому что сподручнее.
Оставив в резерве три боевые пятерки «двоечников» – мало ли, я прямо во дворе предложил отобранным ребятам потрудиться во славу… рекламы Федора Борисовича Годунова, кратко изложив суть своих требований.
Поняли не сразу, так что пришлось и тут потратить время на разъяснения.
– А теперь шагом марш в дом и ищите себе соответствующую одежду, – распорядился я и устало поплелся в дом.
Впереди меня ждало, пожалуй, самое трудное и неприятное – разговор с царевичем. Представляю, что мне предстоит услышать.
Но я ошибся – беседа оказалась куда неприятнее, чем предполагал.
С первых же секунд Федор – и откуда только прыть взялась – принялся обвинять меня во всех мыслимых и немыслимых грехах.
Его послушать, так я получался куда хуже тех же бояр.
Мол, они хоть просто его предали, я же совершил это дважды – когда сбежал в Путивль и второй раз сегодня, поскольку, одержав победу, решил немедля передать ее в руки заклятому врагу, а вместе с нею и всех Годуновых.
– Ты даже не дозволил мне посчитаться с Голицыным и прочими, – напомнил он в конце. – А они меня… – И губы Федора задрожали.
– Стоп, – оборвал я его. – Начну с последнего, хотя о том вроде бы и говорить ни к чему, поскольку я тебе уже все пояснил ранее. От своей смерти они все равно не уйдут, и ждет она их нынче же, поверь мне. Только нам с тобой пачкать руки в их крови нельзя. Пусть это сделает народ. Потому я тебе хоть и дал отвести душу, но ненадолго – нельзя пинать ногами свинью, предназначенную для убоя. Наоборот, она должна иметь вид откормленный, сытый и довольный.
Я перевел дыхание и внимательно посмотрел на своего ученика. Так, кажется, хоть в этом удалось убедить – поверил он в неотвратимость мести.
Это хорошо. Значит, можно переходить к следующему пункту.
– Что же касается передачи в руки Дмитрию тебя и всей твоей семьи для тягостных мук, то тут, как мне помнится, все наоборот, или ты уже забыл про утро? К тому же ты почему-то не включил в свой перечень будущих покойников меня, – напомнил я. – А зря. И поверь, что для князя Мак-Альпина Дмитрий Иоаннович выдумает особо изощренную месть.
– За что? – удивился Федор.
Я усмехнулся.
Вообще-то следовало бы все рассказать, поскольку ситуация складывалась таким образом, что мне необходимо было от него полное и безграничное послушание, а оно без такого же полного и безграничного доверия невозможно.
Но время… Оно не просто поджимало – давило.
Потому я приступил к самому короткому варианту – контробвинениям, а их у меня хватало.
Я припомнил и бездеятельность властей в течение этих полутора месяцев. И то, что он свалил все дела на советников, которые полностью и окончательно все загубили, не забыв указать и самую главную причину измены Басманова, который перешел на сторону Дмитрия только по вине главы Аптечного приказа боярина Семена Никитича Годунова.
– Если бы он самочинно не распорядился составить и прислать из Москвы в Кромы новый разряд по воеводам, в котором поставил своего зятя князя Телятевского на две ступени выше Петра Федоровича, ничего бы вовсе не приключилось! – бушевал я.
– Ты сам сказывал про мудрых советников, – слабым голосом оправдывался мой ученик, – кои для государя яко ходули.
– Сказывал, – согласился я. – Но ты ухитрился забыть мои последующие слова о том, что, на какие бы крепкие ходули ты ни встал, без своих ног тебе все равно не обойтись! К тому же я говорил про мудрых, а у тебя были такие, которых и врагу не пожелаешь. Смотри, что они успели натворить…
Когда я загнул четвертый палец на руке, Федор испуганно замолчал и, округлив глаза, лишь ужасался тому, что они, оказывается, натворили, действуя от его имени.
Изредка он еще пытался вякнуть что-то в свое оправдание, но я безжалостно отсекал все его попытки на половине фразы.
– Я надеялся, что…
– Надежда – хороший завтрак, но плохой ужин.
– Я не мог. Я хотел, но…
– Неправильно, – рубил я. – Надо было рассуждать иначе и говорить себе тоже иначе: «Я должен». И плевать на все остальное. Запомни, лишь когда юноша впервые в жизни говорит себе: «Я должен» и добивается задуманного во что бы то ни стало, он становится мужчиной!
Но окончательно его добил мой рассказ об отсидке в подземелье у Семена Никитича.
После этого он… заплакал.
– Ну что ты ровно красная девица, – грубовато, но в то же время и несколько смущенно буркнул я, опасаясь, что получился перебор с упреками. – Теперь-то ты понял, как и почему ты безнадежно упустил те дни, когда еще можно было пытаться драться в открытую?
Федор поспешно закивал, продолжая всхлипывать, и я понял, что пришла пора переходить к… утешениям – и впрямь перебрал.
– Верят только в тех, кто верит в себя, ты же пока в себя не веришь, – назидательно заметил я и махнул рукой. – Ладно, не расстраивайся. Это придет… со временем. Жаль только, что у нас его совсем не осталось.
– И что теперь?
– Да ничего страшного. Дмитрию Иоанновичу повезло со смертью твоего отца, уж очень кстати она ему пришлась, а с другой стороны, бог дарит от души, как ребенок – щедро и без оглядки, но, когда ему захочется, он все отбирает. Вот и подождем, когда он начнет отбирать подарки, а уж тогда…
– А когда это будет?
– Не знаю, – честно ответил я, но тут же ободрил вновь приунывшего Федора: – Но поверь, что случится непременно. Не исключено, что через полгода или год. А уж то, что в течение двух-трех лет, точно. Теперь для тебя главное не унывать – горе налегает сильнее, если замечает, что ему поддаются. Да и ни к чему впадать в уныние. Жизнь – колесо. Что сегодня внизу, то завтра наверху, так что нам осталось обождать пол-оборота.
– Но сейчас-то что мне делать?!
– То, что скажу, – отрезал я и очень кратко, не вдаваясь в подробности, пояснил, что говорить и как надлежит вести себя самому Годунову на Царевом месте.
Он, правда, пытался что-то уточнить, но я безапелляционно потребовал все свои вопросы оставить до вечера, если мы с ним, разумеется, до него дотянем.
– А что, меня сызнова могут… – Он даже не договорил, опасаясь произнести вслух страшное слово.
– Как тебе сказать, – задумчиво произнес я. – Все настолько опасно, что можно ничего не бояться.
И снова на его глазах, как по команде, выступили слезы.
Да что же это такое?! Слова ему уже не скажи.
Э нет, вьюноша. Такой ты мне тоже не нужен, а то с перепугу забудешь чего-нибудь.
– Знаешь, Федор Борисович, чем отличается боязливый человек от труса, а тот в свою очередь от храбреца?
– Наверное, тем, что один боится меньше, другой больше, а третий вовсе ничего не страшится, – вздохнул он и покраснел.
– Ничего подобного, – поправил я его. – Боятся все, кроме безумцев. Тут все дело во времени. Боязливый дрожит в ожидании опасности, трусливый – когда она настала, а храбрый – когда миновала. Так вот, я всегда считал, что ты храбрый.
Тот зарделся еще сильнее, но охотно подтвердил мои слова.
– Я… да, токмо… боязно, – простодушно пояснил он. – Я ведь и прежние твои словеса все памятаю, а яко до дела доходит… – И беспомощно развел руками.
– Одно дело помнить, другое знать! – наставительно заметил я. – Поверь, жизни не интересно, что ты учил, она сурово спросит, что ты знаешь.
– Уже спросила, – вздохнул он. – А я хоть и знал, да вот чтоб прямо как ты – не выходит у меня.
– И не надо, как я, – пожал плечами я. – Зачем? Истинное знание заключается в том, чтобы поступать как раз по-своему, не оглядываясь на учителя. Не становись второй книгой! Да и вообще, истинно мудр тот, кто знает нужное, а не многое. Впрочем, ладно. До этого мы с тобой дойдем потом на наших занятиях.
– А они будут?! – радостно встрепенулся Федор и жадно уставился на меня. На лице его проступила робкая улыбка.
– Вот таким ты мне нравишься куда больше, – одобрил я. – А что до занятий… Куда ж я от них денусь, раз недоучил…
Но тут нас прервали.
Заглянул сонно моргающий Дубец, оставленный у двери, где трудился Игнашка, и заявил, что меня кличут.
Посмотрев на осовелое лицо ратника, который трижды молодец, я пришел к выводу, что паренек явно нуждается в отдыхе, причем немедленном, и в приказном порядке отправил его на свое подворье, потребовав, чтобы в ближайшие три-четыре часа он мне на глаза не попадался, а сам с замиранием сердца направился к Незванычу.
Но боялся я зря – Игнашка сработал чистенько и незаметно, превзойдя мои самые смелые ожидания. Заново склеенный шнурок красовался на грамоте как новенький, и следов разреза я, как ни вглядывался, не обнаружил.
– А печать он удержит? – осведомился я.
– Так он же целехонек – чего ж не удержать, – самодовольно хмыкнул Игнашка и, с улыбкой глядя на мое изумленное лицо, пояснил: – Помыслилось, что куда проще заместо того, чтоб его резать, кой-что с печатью помудрить, а уж ежели не выйдет, тогда и за шнурок сей хвататься.
Я внимательно оглядел еще раз, но теперь печать. Да нет, выглядит совершенно нетронутой. Если присмотреться, то только профессиональным глазом, может, и удастся найти какие-то следы, но кто ж это станет делать, а главное – кто позволит?
Словом, работа не на пять, а на все шесть баллов.
– Ну ты и выручил, Игнатий! – восторженно воскликнул я.
– Ежели в острог попадусь, выпустишь? – ухмыльнулся он.
– Обязательно. Считай, что одно отпущение грехов за мной, – твердо заверил я.
Но долго рассыпаться в благодарностях мне не дали – пришел караульный от Голицына, извещая, что боярин все написал.
Да и сам Игнатий заторопился – времени до обедни оставалось всего ничего, а ему еще предстояло оповестить «сурьезный народец» насчет расстановки ратников и переговорить кое с кем насчет моего второго поручения.
Я тоже успевал еле-еле.
Пока вычитал все, что они понаписали, семь потов сошло. Мало того что до сих пор путаюсь в этих юсах, пси и кси, так еще и почерк…
Такое ощущение, что мне попалась целая бригада двоечников, невесть как вымучивших за три года один-единственный класс церковно-приходской школы и изгнанных после этого за потрясающее тупоумие.
Плюс надо было успеть отдать кучу мелких распоряжений, например, по поиску подходящего бирюча, то бишь глашатая. Не самому же мне орать грамоту будущего царя на весь Пожар – как пить дать охрипну, а голос мне еще сгодится.
Опять же тут надо без запинки и «не так, как пономарь, а с чувством, с толком, с расстановкой». Словом, как рекомендовал Фамусов своему Петрушке, так что наиболее оптимальный вариант – конкурсная основа.
С последним было просто.
Обещанная деньга в размере аж трех рублей привлекла сразу пятерых, которых притащил мне с Ивановской площади неутомимый Самоха.
Но и тут время – каждого выслушай, прикинь тембр, мощность голоса и… умение подать текст.
Про себя я решил, что позже, перед отъездом, непременно займусь на досуге поиском наиболее способных и утащу парочку самых талантливых горлопанов в Кострому, если… доживу до нее.
Впрочем, о плохом в эти часы не думалось. Когда такая нехватка во времени, о пустяках вроде шансов на жизнь и на смерть рассуждать недосуг.
Под конец, скептически посмотрев на вторую грамоту, быстренько спалил ее от греха – теперь точно никто не увидит. А уже перед выходом схватился за голову и ринулся в опочивальню Годунова, где лежал узел с моими вещами, принесенными с подворья, – забыл переодеться в чистое.
На миг в голове мелькнула мысль, что в чистое переодеваются перед смертным боем, но я сердито отогнал ее прочь.
Лезут тут всякие глупости в голову, да и неправильно оно. Мы, слава богу, не в зачуханной Европе и переодеваемся не только перед сражениями, иначе почти вся Русь, особенно в деревнях, ходила бы чумазой от рождения до смерти – когда им воевать.
Вот за такими пустяками и пролетело время.
Когда прибежал посыльный от Зомме и известил, что площадь давно забита битком, а народ пребывает в состоянии волнения, так что надо бы поторопиться, я еле-еле успел все сделать, после чего дал команду на выход, держась подле царевича.
