3
Само воссоединение семьи произошло как-то буднично — тихо и трогательно.
Я как раз остался в палате один — Литуса санитары утащили на какие-то процедуры. Мне же пора было принимать положенные порошки и пилюли.
Употребив лекарства, я запил их водой и, поставив стакан на стол, собрался предаться так полюбившемуся мне в последнее время занятию — наблюдению за жизнью города Москвы образца 1917 года.
В коридоре послышался торопливый топот множества ног, а потом голос нашей сестры милосердия Мэри произнес:
— Вот его покои…
Дверь скрипнула, я обернулся…
Они стояли и смотрели на меня, выстроившись как на семейной фотографии: впереди матушка и брат, а отец на заднем плане. Эффект старинного фотоснимка портил насыщенный цвет и объем «изображения», сопряженный с небывалой его четкостью.
И взгляды… Взгляды у всех были разные: отец смотрел спокойно, хотя в глазах светились радостные огоньки, тринадцатилетний Федя разглядывал меня со счастливым испугом, а в глазах мамы плескались беспокойство и тревога.
Выглядел я, конечно, так себе: тощий, бледный, в сером больничном халате, пижаме и войлочных тапках.
«Мхатовская» пауза, отведенная на обмен взглядами, истекла, и мы бросились навстречу друг другу…
Матушка сидела рядом на больничной кровати, держа меня за руку и, промокая глаза кружевным платочком, причитала:
— Сашенька, сыночек мой миленький… Как же это? Что же это?
Федечка примостился рядом на стуле, зажав ладони между коленями, и продолжал таращиться на меня как на какое-то заморское чудо-юдо.
Отец стоял у окна, разглядывая меня с затаенной гордостью, и время от времени одобрительно кивал.
А я…
Я пересказывал закрученные перипетии своей военной жизни, вызывая горестные ахи-вздохи, перемежающиеся слезами у мамы, восторженные повизгивания у братца и молчаливое одобрение главы семьи.
Ближе к концу повествования к нашей теплой компании присоединился Генрих, доставленный обратно суровыми усатыми дядьками-санитарами.
Литус, восседая на носилках подобно римскому вельможе в паланкине, торжественно поздоровался:
— Добрый день. Прошу прощения, что прерываю вашу беседу, но в силу моего положения сие можно считать не зависящим от меня обстоятельством. Позвольте представиться: подпоручик Литус Московского 8-го гренадерского полка.
— Мой друг и сослуживец! — закончил я обязательные формальности.
На мой взгляд, Генрих появился как нельзя кстати, ибо я уже устал говорить, да и матушкины причитания одновременно и радовали, и утомляли.
После взаимных приветствий я предложил родным переместиться в сквер при больнице.
Там, на скамеечке под сенью старых тополей, наш разговор продолжился.
— А потом немцы вновь атаковали, и мы отошли в третью траншею… Тогда-то меня и ранило…
— Господи! — Мама вновь разразилась рыданиями. — Тебе было больно, Сашенька?
— Нет, мама! Я сразу потерял сознание…
— А потом? Ты, наверное, сильно страдал, сыночек?
— Успокойся, мама. Особенных мук от ранения я не испытывал. Боль была, но скорее неприятная и беспокоящая…
Вру, конечно…
Одно время болело так, что я был готов на стенку лезть… Это уже в сознательной фазе моего ранения. А первые две недели остались в моей памяти калейдоскопом из тягостной, режущей боли и горячечного бреда…
Расспрашивала меня в основном мать, так как отец был в курсе моих приключений и только время от времени задавал невинные на вид вопросы, призванные в основном отвлечь внимание от тягот воинской жизни.
Под конец батюшка огорошил меня новостью — за беспримерную стойкость в обороне при Розенберге и недопущение прорыва фронта офицеры Московского 8-го гренадерского полка представлены Кавалерской Думой при штабе фронта к награждению Георгиевскими крестами!
Ух ты! Не было ни гроша, да вдруг алтын! Месяц провоевал — и уже второй орден падает…
Хотя и ранения тоже — два, если контузию считать… так что получается, что из статистики я не выбился: во время Первой мировой войны прапорщик проводил на фронте до смерти или ранения в среднем четырнадцать дней.
— Александр Михайлович сообщил? — поинтересовался я у отца.
— Именно так.
Мама осторожно меня обняла:
— Поздравляю, мой мальчик!
Федя, благовоспитанно молчавший все это время, убедившись, что разговор взрослых окончен, радостно возвестил:
— Сашка, да ты настоящий герой! Да я… Да мне теперь все в гимназии завидовать будут!!! А твою Анненскую шашку можно посмотреть? А револьвер? А когда тебе Георгия дадут?
Это сразу же разрядило обстановку — мама перестала всхлипывать и строго посмотрела на своего младшего, а отец с облегчением рассмеялся…
