Дождь льет уже второй день подряд. Мы с Генрихом увлеченно играем в шахматы в станционном буфете Госслерсхаузена, изредка поглядывая в окно на то, как первый батальон загружается в прибывший поутру поезд.

Поезд был самым что ни на есть немецким — на вагонах красовались черные прусские орлы. Это было вполне естественно: все-таки у немцев колея другая — не будешь же перешивать полотно. Как нам пояснил прапорщик железнодорожных войск, командовавший конвоем и поездной бригадой, в Торне наши войска захватили значительное количество подвижного состава — противник просто не ожидал от нас столь стремительного продвижения. Теперь это здорово помогало в снабжении и переброске резервов.

Поезд представлял собой комбинированный пассажирско-грузовой состав: два вагона 2-го класса, десяток светло-серых вагонов 4-го класса, пять теплушек и шесть открытых грузовых платформ.

В самый раз перевезти батальон.

Кстати, шахматную доску мы позаимствовали у немца — начальника станции. Седой дядечка почтенного возраста с видимым душевным сопротивлением передал нам ее во временное пользование.

— Конем ходи! Конем! — азартно подсказывал наблюдавший за нашей игрой прапорщик Остроумов. Этот румяный здоровяк был младшим офицером двенадцатой роты.

— Спокойно, Платоша! Всему свое время… — отмахнулся я.

— Но ты же упускаешь такую возможность!

— Платон, не вмешивайся! — просил сидящий с нами за одним столом адъютант батальона подпоручик Цветаев.

— Скажи-ка мне, Данила, как всезнающий оракул, — куда мы путь держим?

— В Дойче-Эйлау.

Вчера по прибытии на станцию полковника встречал штабс-капитан Тищенко из штаба дивизии, ответственный за нашу передислокацию. Он-то и разъяснил порядок и цель нашего передвижения. На многочисленные вопросы он ответил просто: что уже отправил отсюда Самогитский 7-й гренадерский полк на Дойче-Эйлау.

— А какие новости с фронта?

— Хорошие новости таковы: Грауденц наконец-то взяли вчера вечером, после того как позапрошлой ночью охотники подорвали мост через Вислу, лишив немцев подкреплений. Ударная дивизия понесла огромные потери в предыдущих боях, потому и возилась несколько дней. Тищенко сказал, что поддержки у нее практически не было, так как гвардия ушла дальше — на Мариенвердер. К тому же немцы подтащили несколько батарей тяжелой артиллерии и стреляют через Вислу со своего берега.

— А плохие?

— Похоже, что наше наступление выдыхается. Обозы и подкрепления отстали. Кроме того, снабжение затруднено из-за необходимости перегружать грузы с наших поездов на немецкие, с узкой колеей. В настоящий момент линия фронта проходит от Алленштайна через Остероде, далее по южному берегу озер за Дойче-Эйлау и далее вдоль железной дороги на Розенберг — это такой мелкий городишко. Дальше непонятно. В районе Ризенбурга немцы удрали без сопротивления, открыв фланг наступления на Мариенвердер. А сама крепость пока держится, но это ненадолго.

Еще сообщил, что германская 10-я армия блокирована под Кенигсбергом. 8-я армия практически разгромлена и отходит на линию Мариенбург — Бартенштайн, где есть подготовленная линия обороны, а у нас нет сил, а главное — возможности ее преследовать.

— А на черта они вцепились в Мариенвердер? Их же отрежут от основных сил!

— В штабе полагают — для того, чтобы выиграть время. По последним разведывательным данным, с запада по морю в Эльбинг перебрасываются две полных дивизии. Кроме того, Мариенбург они будут держать до конца — там последний железнодорожный мост через Вислу. И по этому мосту они спешно перебрасывают подкрепления из Центральной Германии.

— Предполагается контрнаступление?

— Да! Весьма вероятно!

— В самое пекло лезем…

Как там у группы «Любэ» поется?

Навеяло, знаете ли.

Колеса звенят, вагоны летят, погоны скучают… Народ опять же разночинный, от рядового до капитана…

И думаю я и о многом, и о разном… И еду в вагоне по пусть не прекрасной, но Прусской восточной земле…

Не хватает только шутников-студентов, гармошечки и папироски…

До пункта назначения — городка Розенберга — два часа пути. Первый и второй батальоны, саперная и пулеметные роты с частью обоза уже там. Теперь настала и наша очередь.

Трофейный поезд ходит чартером — до места и обратно за сутки он сумел обернуться четыре раза.

Раннее утро, за окнами мелькают укрытые туманом леса и поля.

Наш батальон весь предыдущий день просидел в Госслерсхаузене в ожидании погрузки.

Я просто опупел от скуки.

В шахматы играть надоело, в карты я не играю по идеологическим соображениям, читать нечего, да и телевизора опять же в ближайшие лет сорок не предвидится…

Развлекается народ исключительно байками навроде той, что рассказал намедни штабс-капитан Ильин. Когда кто-то всуе упомянул печально знакомого мне историка-любителя в чине вольноопределяющегося, командир 9-й роты припомнил подходящую по случаю историю.

— Нам вообще везет на вольноопределяющихся, — повествовал Ильин, развалившись на потертом ковровом диване. — Нынешний — Жорж Комаровский, это еще ничего. А вот в пятнадцатом году был у нас тако-о-о-ой фрукт! — Рассказчик мечтательно закатил глаза. — Некий Валентинкин… Из Харькова, кажется… Но сие — не суть. Большой, знаете ли, был философ и мистик. Такие теории разводил — ум за разум заходит. Вот только слушать весьма утомительно, а главное, бессмысленно. Об эфирных полетах, о космосе, о тайных властителях мира толковал. О каком-то «оке силы» мистическом, об иезуитах и древних греках. И все… сумбурно все как-то. Непонятно.

Штабс-капитан некоторое время помолчал, что-то обдумывая, а потом продолжил:

— Хотя припоминаю: как-то один адъютант из корпуса все ж-таки оценил его сентенции — сильно пьян был, бедняга. Вот его и пробрало, и пока не протрезвел — не отпускало. А как протрезвел да вспомнил, что ему Валентинкин наплел, — так сразу пошел и заново напился: к черту, говорит, такую философию…

— И что же? — полюбопытствовал Литус.

— Было дело, отправил его как-то полковой адъютант проследить, как саперы офицерский нужник сооружают. Занял делом, дабы не надоедал людям со своими поучениями, а то от него уж и вестовые да денщики прятаться стали. Он же как в ажитацию войдет, то и до помрачения рассудка заговорить мог. Так вот, руководит он, значит, возведением сего военного объекта да и саперам все об устройстве мира рассказывает. И объясняет сугубое несовершенство вселенной на примере сортира — то яма неглубока, то стенки кривые…

— Большой оригинал этот ваш Валентинкин, — усмехнулся поручик Павлов.

— Слава богу, не мой! — расхохотался в ответ Ильин. — Так вы будете слушать или нет?

— Будем-будем! — хором отозвались офицеры.

— Тогда я продолжу! В общем, солдатики поскорей работу сделали — лишь бы от него отвязаться, а унтер саперный ему и говорит: «Вы, дескать, посмотрите на этот мир — и посмотрите на этот нужник. Ежели умеючи делать, то и совершенство достижимо». И предлагает ему испытать, так сказать, творение на себе. — Штабс-капитан откашлялся и возобновил повествование: — Как только Валентинкин удалился в нужник, а саперы бегом в роту — лишь бы от философа этого подальше. И тут ка-а-а-а-к ухнет…

Ильин замолчал, выдерживая паузу…

— Обернулись они — ни сортира, ни вольноопределяющегося. Мистика?

— …??? — Слушатели недоуменно переглянулись.

— А вот и нет! Всего лишь снаряд германской мортиры. Девятидюймовым «чемоданом» нас попотчевали. На кого, как говорится, Бог пошлет… А вы говорите — судьба. Вот оно как на войне-то бывает.

Офицеры размещены в вагоне 2-го класса. Очень похоже на купе поезда дальнего следования моего времени, только просторнее и отделка из натуральных материалов.

Попив с Генрихом чаю, я вышел в тамбур — подышать свежим воздухом.

Поезд идет со скоростью около тридцати верст в час — не ахти…

А теперь еще и стал замедляться — мы въехали в пригород. Состав шел все медленнее — и наконец практически накатом вполз на небольшой вокзал и остановился. На обгорелом и посеченном осколками здании покосившаяся вывеска «Deutsch-Eylau»…

Привокзальная площадь представляла собой ужасное зрелище.

И совсем не оттого, что сильно пострадала во время боев в городе.

Раненые…

Сотни раненых…

Вся платформа и площадь кишит ранеными.

Они лежат всюду — на земле, на деревянных скамейках и просто на голом цементном полу. Они сидят у стен, на обломках, на кучах битых кирпичей.

Я вижу измученные глаза, пепельно-серые лица. Кто-то мечется в горячке, выкрикивая непонятные слова. Кто-то просто стонет…

Раненые то и дело хватают за ноги суетящихся между ними санитаров, обращаются к ним с мольбами и жалобами. Несколько докторов в забрызганных кровью халатах с криками бегают среди всего этого безумия:

— Ну что делать? Что делать? Санитары!

— Где этот чертов поезд? Да вы шинелями их накройте!

— Морфину сюда! Этого в операционную!

— А вы чего трупы тащите? Складывайте в стороне, вот там, у пакгаузов…

Мне стало жутко…

Вот он, истинный лик войны!

— Езус Мария! — раздался у меня за спиной потрясенный возглас. Это Генрих решил составить мне компанию и тоже увидел эту шокирующую картину. — Откуда их столько?

— Не знаю… Бои сейчас только под Мариенвердером. Наверняка оттуда!

Генрих встал рядом со мной и стал напряженно всматриваться в лица раненых солдат:

— Ты знаешь, Саша, я впервые вижу что-то подобное. В бою видишь все как-то урывками, там некогда отвлекаться… Там тобой владеет или азарт, или холодный расчет… Нет места для созерцания или осмысления… За этот год я видел множество смертей и разнообразных ранений… Но столько страдания одновременно — это ужасно!

— Согласен с тобой! Апофеоз войны — это не только черепа или могильные кресты. Это еще и люди, искалеченные душой и телом…

Лязгнула сцепка, поезд тронулся и стал набирать ход, увозя нас прочь…

Я на всю жизнь запомнил этот маленький полуразрушенный вокзал в Дойче-Эйлау…