Глава 7
Вторжение в личную жизнь
Три дня, начиная с обеда субботы, восьмого апреля, и по утро понедельника – десятого, были самыми покойными, и самыми долгими в моей жизни за два последних года. Никто не вбегал, выпучив глаза в мою спальню, ставшую за последние сорок с чем-то дней неофициальным штабом по организации встречи в Томске нового наместника. Не гремели сапоги в коридорах, не слышно было площадной брани моего Апанаса, потерявшего последние капли почтительности к чинам и званиям. Не бродил, уткнув глаза в свои записи в изрядно распухшем блокноте, похожий на привидение с синими кругами под глазами, вечно невысыпающийся Карбышев. И даже доведенный до белого каления, багровый от гнева добрый доктор Маткевич, не грозился взять грех на душу, и поколотить тростью засидевшихся до полуночи у постели больного господ. Тишина и покой. И сон.
И лютая зависть. Очень, до сведенных в бессильной злобе кулаков, хотелось хотя бы через оконное стекло взглянуть на кортеж наконец-то приехавшего Николая. Жаль, все-таки, что позволил обществу уговорить себя на то, чтоб предоставить его высочеству в пользование бывший особняк разорившегося купца Горохова, на Почтамтской, где с января 1864 года пребывало Благородное собрание. Тогда этот вариант показался хорошей идеей. В обширной, двухэтажной усадьбе были и собственные конюшни с каретным сараем, и амбар для продуктов, и почти два десятка спален, и большой удобный кабинет, и обширный зал для массовых мероприятий. В принципе, все это было и у меня, но то здание использовалось, как говорится – эпизодически, и ни в одном из многочисленных его помещений не валялся прикованный к постели, раненый чиновник в отставке.
Итогом, совершенно естественно, стало то, что все события прошли мимо меня. Народ от души вопил "ура!", грохотали залпы из ружей, а я не имел возможности глянуть на все это верноподданническое безумство даже одним глазком.
Вечером в первый день прибытия на минутку заглянул Миша. Заявил с порога, радуясь неизвестно чему, что, дескать – все проходит замечательно, и великий князь с княжной просто великолепны. И убежал. Я говорил себе, что у человека масса дел, что на Карбышеве висит ответственность за целую орду малолетних посыльных – учеников Томской гимназии, и ему, наверняка, совсем невозможно отвлечься. Врал – конечно. Это я себя так уговаривал, чтоб не сорваться, и не начать орать на единственного оставшегося в огромной усадьбе человека – верного моего Апанаса. И слава Богу, что Миша так и не пришел в любой из следующих, пустых и скучных, вечеров. Я бы брякнул что-нибудь злое, он бы обиделся…
Выпросил у белоруса несколько листов бумаги и карандаш. Пришлось пообещать, правда, что ничего писать не стану – Маткевич строго-настрого запретил мне пока и читать и бумагу марать. Рисовал картинки, пытался думать, но мысли вновь и вновь поворачивались на те дела, что творились нынче за оконными стеклами.
Я мог быть спокоен. Все, что планировал было сделано должным образом. Сам-то по понятным причинам на улицы города взглянуть не мог, но все единогласно сходились во мнении, что таким нарядным Томск никогда еще не был.
Все городские гостиницы стояли пустыми, в ожидании неопределенного количества гостей – к нашему удивлению, часть свиты наследника, не доезжая Колывани, свернула на юг, в сторону Барнаула. В особняках Асташева, Тецкова, Поповых, Тюфиных и Мартинса гостевые комнаты тоже привели в порядок.
Четыре недели подряд солдаты Томского губернского батальона грохотали подкованными каблуками по промерзшим улицам, отрабатывая неведомые им прежде перестроения. По Соборной площади, в той части, что осталась пустой после возведения стеклянного павильона нашего, губернского Экспоцентра, безсоновские казаки выделывали совершенно цирковые трюки на лошадях.
В одном из особнячков на Обрубе, доставшемся Магистрату "за неимением иных наследников" обустроили целебные бани. Их уже опробовали горожане, и признали штукой хоть и чудной, но весьма полезной.
В застекленном, похожем на изрядно выросший торговый киоск из двадцать первого века, две последние недели кипели совершенно мексиканские страсти. Размеры экспозиции неожиданно для нас, организаторов, оказались много меньше, чем число предлагаемых для размещения экспонатов. Купцы и промышленники, явившиеся в столицу края, как только слухи о скором приезде царевича подтвердили в губернских "Ведомостях", готовы были бороды друг другу выдрать в спорах – чей товар имеет больше прав на то, чтоб попасть под ясны очи великого князя. А потом приехал обоз из Барнаула, и все, даже только что готовые выцарапать конкуренту глаза, сплотились уже против наглецов с юга. Скандал был неминуем. Пришлось даже отправлять на площадь дежурный казачий десяток. И тем не менее, за решением неожиданно возникшей проблемы все-таки пришли ко мне.
Дело в том, что змеиногорские мастера, притащившие в Томск здоровенную малахитовую скульптуру, выбрали беспроигрышную тему. Они высекли из цельного куска орла о двух головах в натуральную величину. Хищно поглядывающий в четыре глаза на беснующихся от ярости купцов, птиц занял бы сразу три места на выставке достижений губернии!
— Пристроить стеклянные же сени, — решил я. — По центру поставить полуколонну с птицей. Надписать имена мастеров…
— А рудник?! — петухом вскинулся гость с юга губернии. — А Горное правление?!
— У нас этакая красота только в одном месте водится, — разом отмел я все возражения. — И рудник сей, на весь мир известен. Неужели государю Николаю Александровичу о вотчинных землях своих неведомо?!
Так двуглавая птица поселилась на входе в наше ВДНХ. А павильон все-таки пришлось немного расширять. Совсем чуточку. Магистрат принял решение собирать небольшой взнос в пользу города за участие в экспозиции. Часть особенно прижимистых купчин сразу куда-то испарились…
Ссыльных, признанных неблагонадежными, перевели в другие селения губернии. За тех, что остались должен был кто-то из уважаемых горожан поручиться. Жандармский штабс-капитан, генерал Сколков и мой полицмейстер решили, что этого будет вполне довольно, но я настоял на том, чтоб в домах, где было спрятано приготовленное для восстания оружие, поместили небольшие отряды солдат или казаков. И все равно на сердце было неспокойно, пока не стало известно, что кроме атаманцев, с Никсой прибудет еще жандармский полуэскадрон и два эскадрона конногвардейцев. Ах, как красиво, должно быть, они, блестящие господа в парадных мундирах на великолепных скакунах, въезжали на улицы моего города…
Вечер третьего дня нашим планом отводился на большой бал. Утром Тецков с Тюфиным должны были сопровождать великого князя в Черемошники, где намерены были похвалиться только-только достроенным речным портом. Время примерно с обеда и до вечерних сумерек, оставляли молодому наместнику на отдых и подготовку к вечернему мероприятию, которое должно было, словно царская корона, венчать всю эту трехдневную суету.
Вполне логично для меня было ждать посетителей в первой половине дня. Я и ждал. Как юный влюбленный прислушивался – не хлопнут ли входные двери, не заскрипят ли половицы под каблуками с последними новостями спешащих ко мне соратников. Я даже велел белорусу убрать из комнаты часы, чтоб не смотреть на то, как ленивая стрелка ползет от одной цифре к другой.
Потом Апанас принес опостылевший за прошедший месяц мясной бульон. Ни куриный, ни свиной, ни тем более – говяжий уже в горло не лезли. Хотелось самых обычных пельменей, или котлету с макаронами. Что-нибудь осязаемое, что-нибудь, во что можно было бы впиться зубами, а не цедить, как воду. Слава Богу, я хотя бы право на то, чтоб самому держать ложку дней десять назад отвоевал. Я понимаю – поначалу! Руки так дрожали от слабости, что я и капли бы до рта не донес. Но теперь-то! Теперь мне доктор разрешил даже иногда сидеть, обложившись подушками. И раз голову не простреливало при каждом произнесенном слове, значит – и кушать так, как это делают все обычные люди, я уже был вполне в состоянии.
Похлебал. Слуга крошил в тарелку хлебную мякоть, словно я беззубый старик, но я даже ругаться с ним не хотел. Маткевич и это пока запрещал. Благо хоть у Апанаса было собственное мнение на процесс моего лечения.
То ли сравнительно более твердая пища так на меня подействовала, то ли снова переоценил свои силы, только сразу после трапезы меня потянуло в сон. Белорус убрал лишние подушки из-за моей спины, поправил одеяло, и, шлепая задниками войлочных чуней, ушел.
Спал вроде бы не более получаса, а проснулся уже в серых сумерках. Почивал бы, быть может, и дальше, но кто-то догадался приложить тыльную сторону ладошки к свободной от повязок, правой стороне лба. Мне сейчас много и не нужно – муха по ставшей вдруг сверхчувствительной коже лица пробежит, у меня все внутри сжимается в ожидании нового всплеска боли. А тут – рука! Легкое прикосновение, словно аварийная катапульта, вышибла сознание из царства Морфея.
Я открыл глаза, и попытался разглядеть человека, догадавшегося потрогать мой лоб в дюйме от раны. Лица из-за заслоняющей обзор этой самой пресловутой руки видно не было, но то, что у моей постели сидит женщина – определил со всей определенностью. Ладно, хоть не догадался вслух перебирать имена в попытке отгадать, кто из местных дам, может решить вот так – вдруг – почтить своим присутствием мою гм… больничную палату.
— Сударыня, — негромко выговорил я.
Она резко, будто испугавшись звука голоса, отдернула ладонь, и я, к вящему своему удивлению, узнал в посетительнице Надежду Ивановну Якобсон.
— Здравствуйте, Герман, — поджав нижнюю губку, строго сказала она.
— Здравствуйте, Наденька, — поздоровался и я. — Простите, не ожидал вас здесь увидеть. Тем более, сейчас.
— Отчего же? — укоризненно дернула бровью девушка. — Мы, кажется, уже договорились отринуть те глупые обиды! Жаль, что у вас не сыскалось время еще тогда, в Петербурге, рассказать мне о ваших делах. Даже наш милый Бульдожка куда более меня осведомлен о том, что вы здесь затеяли!
— Как вам понравился Томск? — направление разговора мне не понравилось. Пришлось срочно менять тему.
— Интересный городок, — улыбнулась мадемуазель Якобсон. — Не ожидала, что здесь так много людей. И все эти толпы вдоль улиц… Ее высочество даже жаловалась, что это излишнее внимание начинает ее утомлять.
— Они искренни, — вернул я улыбку. — Они действительно рады… таким гостям.
— Да-да. Это понятно. Но… Нам говорили, вы уже больше месяца не встаете?
— Мне уже лучше. Думаю, уже через неделю доктор позволит мне…
— Вот как?! — мне показалось, или она действительно оказалась слегка разочарованной? — Выходит, я могла зайти к вам завтра?
— Как вам будет угодно, сударыня. Двери моего дома всегда для вас открыты!
— Спасибо. Кстати, симпатичный у вас, Герман, дом. В Петербурге болтают всякое. Я опасалась увидеть здесь что-нибудь… этакое… Его высочество намедни даже изволил остановить санки, дабы получше рассмотреть ваше обиталище.
— Передайте их высочествам мое приглашение осмотреть мой дом изнутри. Я, к сожалению, пока не в силах их сопроводить… Но секретарь, Михаил Михайлович Карбышев, я уверен, с большим удовольствием, сделает это за меня.
— Я передам. Боюсь, сегодня уже не выйдет. После бала у их высочеств вряд ли найдется время…
— Ах да. Сегодня же бал, — с деланным энтузиазмом воскликнул я. — Что же вы, Надежда Ивановна? Неужто, ради меня решили отказаться от этакого-то развлечения?
— Да что бал, — с видом матерой светской львицы, отмахнулась девушка. — Что такого в том балу? Мне право неловко, что я только теперь, на третий день после приезда, выбрала время вас навестить. Вам должно быть скучно и грустно здесь… одному.
— Последние несколько дней – да, — отчего-то вдруг решился признаться я, прекрасно осознавая, что наверняка сюда, вместо бала в бывшем доме Горохова, Наденьку отправила принцесса. И что теперь эта девушка ждет от меня оценки своей жертвы. — Прежде у меня было довольно гостей. Они не давали мне заскучать.
— Видно, снова какие-то заговоры?! — блеснула глазами фрейлина датской принцессы.
— Да. Сговаривались, как все устроить к вашему приезду…
— Фи. Это тоже скучно…
Если мог бы, я бы пожал плечами. Понятно, что она изо всех сил подводила меня к тому, чтоб я рассказал о творящихся здесь делах. Этакая разведка боем, едрешкин корень. Только я вовсе не намерен был доверять такую информацию этой девушке. Опасался, что после ее пересказа, в этой саге останется мало правды…
Тем не менее, нельзя сказать, будто бы ее присутствие было мне неприятно. Честно говоря – рад был, что нашелся хоть кто-то, еще о моем существовании помнящий. Ну и кроме того – прекрасно понимал, что рано или поздно, но нам с этой чудной девушкой придется обвенчаться. И жить вместе. Как-то терпеть друг друга. Быть может, даже родить и воспитывать детей.
В прошлой жизни, я был, прямо скажем, никудышным супругом. У меня была своя жизнь, у жены – своя. Я всегда был занят, всегда находились дела поважнее, чем пустые, как мне казалось, разговоры с человеком, воспринимающим меня этаким ожившим кошельком. Одушевленным носителем средств для осуществления доступных желаний. Меня это устраивало. В той среде, где я вращался, нельзя было оставаться холостым. Супруги, что первая, что вторая, блистали бриллиантами на приемах и фуршетах, а я делал свои дела.
Здесь, во второй, новой жизни, ни о каких серьезных отношениях с туземными женщинами я и не задумывался. Конечно, молодое Герочкино тело жаждало любовных утех, и мне пришлось пойти у покойного на поводу. Итогом стала связь со ссыльной полячкой Кариной Бутковской, но даже мысль о возможности создать с кем-то семью, приводила меня в ужас. Мне казалось, что серьезные отношения станут занимать существенную долю моего времени. Что, отвлекшись на устройство своей личной жизни, я не успею сделать что-то важное. Необходимое для того, чтоб чаша весов при определении места пребывания души в посмертии, качнулась в ту или иную сторону. Одна из этих сторон вызывала у меня столь яркие чувства, что я готов был пожертвовать всем чем угодно, только бы никогда – никогда – никогда больше туда не попасть.
Потому столь спокойно, внешне – послушно, отреагировал на принятое за меня решение Густава Васильевича женить меня на дочери старинного его друга – Ивана Давидовича Якобсона, Наденьке. Это был, по моему мнению – лучший выход. Навязанная чужой волей жена оставляла мне моральное право не задумываться о необходимости уделять ей чрезмерно большое внимание, и в то же время – удовлетворять сексуальные потребности ныне покойного Герасика.
А потом, точно не скажу когда. Скорее всего во время долгого, скучного пути из Санкт-Петербурга в Сибирь. О чем только не передумаешь на протяжении четырехтысячеверстного тракта… Потом, однажды – так будет верно – пришло в голову, что раз Ему было для чего-то нужно, чтоб именно так все произошло, чтоб Герман Густавович Лерхе женился на девице Якобсон, значит – так тому и быть. И кто я такой, чтоб спорить с Провидением?! Но, с другой стороны, что мешает мне получить от этой обузы, если и не любовь, то хотя бы взаимопонимание?! Супруга – друг. Что может быть лучше?
И вот суженая сидела у постели, трогала мой лоб ладонью, говорила какие-то бессмыслицы, а я смотрел на нее, и решительно не находил ни единой точки соприкосновения. Ничего, что могло бы стать основой нашей будущей симпатии. И когда она, наконец-таки ушла, я продолжил размышлять об этом.
Наденька не была красавицей ни по каким канонам. По представлениям двадцать первого века – ее фигура отличалась излишней пышностью, кожа – болезненной белизной, а форма лица – простотой. В теперешнем же времени – ее посчитали бы чрезмерно худой, что давало повод подозревать девушку в предрасположенности к чахотке. А высокие скулы и по-скандинавски глубоко посаженные глаза, и вовсе не считались привлекательными. В моде были кукольные, с пухлыми розовыми щечками личики, с рыбьими, навыкате, глазками. Поэты воспевали красоту отягощенных изрядной прослойкой подкожного жира пышечек, с полными, в ямочках, руками.
Слишком умной она тоже не была. Образованной – да. Начитанной – спорно, но прочла она, особенно всякой мыльно-любовной ахинеи, явно куда больше чем среднестатистическая жительница столицы. Совсем недавно, около года назад, Надежда Ивановна стала фрейлиной датской принцессы Дагмар, что автоматически вовлекло ее в сферу придворных интриг. На счастье, Наденька однажды приняла верное решение, и выбрала себе покровительницу в лице супруги наследника императорского престола. Минни, пока не слишком хорошо разбирающаяся в хитросплетениях столичной политики, еще не успела показать характер. Еще не затеяла свою игру. Мария Федоровна еще только прицеливалась и приценивалась к многочисленным вельможам. Я знал, видел в ее прекрасных карих глазах, что это время обязательно настанет. Как верил и в то, что даже не будь я ее верным поклонником, остерегся бы заводить себе такого врага, как эта женщина со стальным стержнем внутри.
Пока же Минни явно использовала Наденьку в качестве шпиона. Не удивлюсь, если выяснится, что и в Зимнем и в Аничковом дворцах и в Царском Селе и в Ораниенбауме, мадемуазель Якобсон принимают за романтичную пустоголовую простушку, и не боятся высказывать при ней то, что остереглись бы говорить в компании с другими придворными дамами. А та тотчас же несет эти оговорки своей госпоже, которой наверняка не хуже меня известно, что отношения у двери Самого Главного и складываются из таких вот нюансов…
Появись у меня желание обзавестись чинами и придворными званиями, захотел бы я принять участие в тихой грызне у трона, лучшей партии, чем с профессиональной простушкой и неисчерпаемым источником информации, нечего было бы и мечтать. Однако у меня другие цели и устремления. Я занят реальными делами, приносящими осязаемый результат. И где тут применить ее таланты – совершенно себе не представлял. Должно же что-то быть в ее устремлениях такого, что как-либо перекликалось с моими интересами! Только, как, спрашивается, это что-то обнаружить?!
Фердинанд Юлианович, мой добрый доктор, пришел рано утром. Так рано, что наверное солнце еще и из-за горизонта выглянуть не успело, а он уже своими чуткими пальцами искал пульс у меня на запястье.
— Ну же, доктор, — сразу после краткого ритуала взаимных приветствий, потребовал я. — Рассказывайте, как все прошло? Как вам показался его высочество? Не случилось ли каких-нибудь неприятностей? Я изнываю без известий…
— Ну-ну, голубчик, — зачем-то укладывая мою руку поверх одеяла, словно я сам был не в состоянии это сделать, успокаивающим тоном выговорил Маткевич. — Полноте. Я вам настоятельно не рекомендую волноваться! Все прошло просто чудесно. Была одна заминка, воспринятая, тем не менее, государем цесаревичем с юмором…
Несколько дней спустя я узнал, наконец, в чем именно заключался единственный затык в организованных нами мероприятиях. Я забыл уточнить, а местным деятелям и в голову не пришло, что наш Экспоцентр следует открывать уже в присутствии высоких гостей. И, конечно же, честь перерезать ленточку предоставить новому наместнику. Вроде бы – совершенно логичный и естественный шаг для человека моего времени. Однако же Петру Ивановичу Менделееву, ответственному за создание и наполнение выставки-ярмарки на Соборной площади, показалось, что сделать вид, будто бы выросший за какие-то недели павильон – совершенно естественная, привычная Томскому обществу деталь пейзажа. Мол, а что тут этакого? Живем мы так. Есть чем хвалиться, и нечего скрывать…
В итоге публику, без шума и помпезных ритуалов, запустили в тот же день, когда стало известно, что кортеж великого князя Николая Александровича к середине дня прибудет в губернскую столицу. Естественно, за половину дня желающих подивиться разложенным и расставленным по полкам экспонатам, меньше не стало. И когда на следующий день царевича со свитой привезли на, так сказать, плановое мероприятие, оказалось, что ко входу в павильон стоит длиннющая очередь, а внутри самой выставки не протолкнуться. Полицейские, было, ринулись выгонять народ, но вмешался наместник, заявив, что, дескать, он вполне в состоянии обождать, и что ему любопытно наблюдать этакую-то тягу местных жителей к достижениям науки.
Свитские офицеры и чиновники сочли эти высказывания за шутку, и даже позволили себе засмеяться. Видимо, по их мнению, слова "наука" и "Сибирь" никак не могли употребиться в одном предложении. Тем забавнее было бы взглянуть на их лица, когда гостей все-таки запустили внутрь.
В дощатой пристройке установили выделенную Хотимским паровую машину. Через систему ременных приводов, она вращала два диска, напоминающие те, что демонстрируют школьникам в двадцать первом веке на уроках физики. Ну знаете – там еще два шарика таких, между которыми скачет искра электрического разряда. Теперь представьте, что диски были чуть ли не в полтора метра диаметром, а дуга между медными шарами висела почти постоянно. Ручная молния! Наука дала в руки людям чуть ли не божественное могущество!
Этот агрегат непременно назвали бы гвоздем программы, если бы до изобретения этого термина не должно было еще пройти двадцать с чем-то лет. Или когда там французский инженер Эйфель начнет строить свою, похожую на огромный гвоздь, башню?
— А вы, голубчик, настоящий разбойник! — подвел неожиданный итог доктор. — Разве же можно так, Герман Густавович? Я ведь не просто так, из желания причинить вам неудобства, запрещаю кушать твердую пищу! Сие ограничение – есть только забота о вашем, голубчик, организме! А вы что же! Подговорили своего Апанаса, и думаете, будто бы я не узнаю?!
— Но ведь хочется, Фердинанд Юлианович! — пришлось брать всю вину на себя. Не выдавать же слугу. Да и выглядело бы это как-то беспомощно и жалко.
— Конечно хочется, — охотно признал Маткевич. — Тогда надобно уже и вставать попытки делать. Иначе – вред один…
— Так давайте пробовать, — обрадовался я покладистости врача.
— Непременно. Сейчас слугу вашего кликну, и станем пробовать. Только давайте так! Ежели вы в себе силы не сыщете, чтоб хотя бы минуту простоять, так и спорить со мной более не станете! Ну как, голубчик? Могу я полагаться на ваше слово?!
— Конечно, — легкомысленно согласился я. — Давайте же начинать…
Пока Маткевич ходил за белорусом, я изъерзал в опостылевшей кровати. Желание встать, наконец, на ноги, настоящим цунами смыло все опасения, которые могли возникнуть после намеков доктора. Я сжимал и разжимал мышцы в конечностях, и мне казалось, что тело полно сил. Неужели я не буду в состоянии простоять, просто стоять, не двигаясь, некоторое время?!
На мне была одета длинная, напоминающая женскую ночнушку, рубаха. Раз в пару дней я, с помощью слуг, переодевался в свежую. Потому, как прежняя начинала неприятно пахнуть и выглядела так, словно ее непрестанно жевала какая-то лошадь. И, к несчастью, именно в тот день нужно было бы провести эту процедуру…
В общем, когда дверь неожиданно распахнулась, и в спальню вошли ее императорское высочество, цесаревна Мария Федоровна с какой-то незнакомой девушкой, я не просто выглядел тополем на ветру – бледный и шатающийся, а еще и пах, как портянки кавалериста. Такой конфуз…
— Вот как?! — воскликнула Дагмар, распахнув свои невероятные, цвета кофе, глаза. — Неожиданно! Мы полагали, вы еще не встаете…
— Вы были совершенно правы, — проскрипел я, сквозь сжатые от боли зубы. — Но я обязательно должен был это сделать. Я дал слово…
— Ах, мой рыцарь, — всплеснула цесаревна по-немецки. — Вы неисправимы! Стоит ли такая малость того, чтоб так себя мучать?!
— О да! Ваше высочество, — представив на миг ложку с желто-зеленым, приправленным травами, мясным бульоном. — Присаживайтесь, моя госпожа. Я уже скоро…
— Я буду стоять, пока стоите вы, Герман, — нахмурилась молодая женщина. И тут же, уже по-русски, добавила. — Знакомьтесь, Герман. Это Сашенька Куракина. Моя приятельница и фрейлина.
И по-немецки:
— Она не говорит на этом языке.
— Рад знакомству, мадемуазель, — до белых пальцев впившись в плечо терпеливо переносящего мои издевательства Апанаса, медленно и совсем чуть-чуть, поклонился я.
— Что же это, мой рыцарь, — на языке Гёте, покачав головой, продолжила Минни. — Что за страшная страна! Все, совершенно все дорогие мне люди, не отличаются крепким здоровьем. Вы, Никса, Мария Александровна…
— А с… — начал было я спрашивать, и тут же вспомнил о платочках с кровяными пятнами, про которые рассказывала великая княгиня Елена Павловна. — Я выздоровею, ваше высочество.
Дагмар вскинула на меня огромные, полные влаги глаза. Задержала на миг, и отвела взгляд в сторону.
— Я весьма на это надеюсь, — тихо проговорила она.
— Ну что ж, голубчик, — то ли не осознавая, что в его "больничной палате" присутствует будущая императрица, то ли, просто игнорируя этот факт, Маткевич отвел, наконец, глаза от циферблата часов. — Вы меня убедили. Завтра станем учиться ходить.
Доктор близоруко обвел стоящих у дверей дам глазами.
— Апанас. Уложи Германа Густавовича. А я спешу откланяться. Сударь. Сударыни. Честь имею. У меня еще масса больных…
— Я сам, — улыбнулся я белорусу, когда он усадил-таки меня на край кровати и нагнулся уже, чтоб помочь закинуть дрожащие от чрезмерных усилий ноги. — Спасибо.
Слуга что-то буркнул себе под нос, криво поклонился дамам, и пошаркал в сторону дверей.
— Милейший, — обратилась к нему Дагмар. — Будь любезен. Принести сюда еще… три стула. У твоего хозяина сегодня много гостей.
Я откинулся на гору подушек, расслабил мышцы и теперь уже мог улыбаться.
— Кто-то еще должен прибыть? — сделал я вид, словно не понимаю намеков.
Девушки переглянулись, и, похожая на милого котенка фрейлина, с легким акцентом, какой бывает, если родным языком пренебрегают в пользу другого, раскрыла страшную тайну.
— Мы приехали вместе, сударь. Ваша невеста, Наденька Якобсон, показывает усадьбу его высочеству. Володя Барятинский, конечно же, сопровождает Николая Александровича.
— Кхе… А…
— Ваш секретарь, господин Карбышев, любезно согласился их всех проводить.
— Вот как, — осторожно кивнул я. — Значит, они не смогут заблудиться во всех этих переходах и тупиках.
Дамы оценили мою шутку и хихикнули. Так вот и вышло, что когда в комнату вошел Никса, у них на лицах сияли улыбки.
— Здравствуйте, Герман, — подождав, пока Апанас, с совершенно счастливой рожей, поставит стул рядом с креслом Дагмар, и усевшись, поздоровался царевич. — Как вы себя чувствуете?
Банальный вопрос, но я был благодарен будущему царю за внимание. В последние несколько дней, мне, этого внимания, недоставало.
— Герман уже пробует вставать, — похвасталась принцесса.
— Здравствуйте, ваше высочество. Прошу прощения, но больше раза в день я пока это сделать не могу.
— Это ничего, — пряча ладонь жены в своей, и улыбнувшись, покладисто ответил Никса. — Главное, что вы живы. Признаюсь, мы были…
— Мы переживали за вас, Герман, — ринулась на помощь Дагмар. — Зачем вы ведете себя, как какой-то античный герой? Откуда это юношеское желание непременно лично извести всех разбойников?
— Не думаю, что у нашего героя был выбор, дорогая, — вдруг принялся защищать меня цесаревич. — Мне доложили, что ограбленный теми злодеями караван, был весьма ценен для Германа Густавовича.
— И что же там было такого, ради чего стоило бы рискнуть жизнью? — заспорила великая княгиня.
— Мечта, моя государыня, — сказал я. — Там была мечта.
— Ну о чем вы, Герман Густавович, мечтаете, то нам известно, — хмыкнул Николай. — Неужто и теперь не отступились? Так, что и под пули готовы?
— А почему, собственно, ваше императорское высочество…
— Давайте по-простому. Здесь же все свои.
Миша Карбышев, тенью просочившийся в мою спальню вслед за адъютантом цесаревича, тихонько отступил за широкую спину князя Барятинского. Глаза моего секретаря даже не блестели – горели. На щеках полыхал румянец. Его нетрудно было понять. Одно дело знать, что твой начальник ведет переписку с наследником престола империи. И совсем другое – слышать выражения особого расположения из уст самого царевича.
Странные, все-таки, теперь живут люди. В церковь ходят поговорить с Богом, который ни разу им не отвечал. Жилы рвут ради страны, которая принадлежит небольшой, в общем-то, семье. А стоит представителю этой самой семьи появиться в пределах прямой видимости – так их аж распирает от любви к своим хозяевам. Вот как среди такого народа могли появиться люди вроде Володи Ульянова, искренне желавшего Родине проигрыша в войне?
— Почему же, Николай Алесандрович, я теперь-то должен отступиться? Отставка – еще не конец жизни. Более того…
— Более того? — вскинул брови наместник. — Даже так? Отчего же? Не поясните?
— Прежде я был связан необходимостью заниматься бесчисленными делами, входящими в обязанности гражданского начальника этого обширного края. Теперь, у меня нет этой необходимости. Теперь, уволившись с государственной службы, я могу полностью посвятить жизнь труду на благо этой прекрасной земли.
— Что же это? Выходит, должность губернатора вас, Герман Густавович, только стесняла?
— Не должность, ваше высочество! Ни в коем случае, не должность. Циркуляры и инструкции. Отчеты и меморандумы. Бумагооборот. То, чем занято большинство чиновников.
— Шли бы на воинскую службу, Герман, — хмыкнул адъютант. — Вот уж где ваши таланты пришлись бы к месту. И никакой тебе бумажной волокиты…
— Рад видеть вас в здравии, Володя, — разулыбался я. — Только какой из меня военный. Я ведь и в армии примусь шахты рыть и заводы строить… А от седла, князь, у меня, простите, ноги судорогами сводит.
— Значит, вновь на государеву службу вы, Герман, не стремитесь? — коварно поинтересовался великий князь.
— В качестве кого, Николай Александрович? — совершенно по-еврейски, вопросом на вопрос, ответил я. — Насколько мне известно, место гражданского начальника губернии уже занято…
— Ну, скажем, в качестве председателя совета главного управления. Господин Валуев рекомендовал мне действительного статского советника, господина Воинова. Уверял, будто бы он столь же сильно радеет за Сибирь, как и вы. Однако же вполне управляем и не так силен характером, нежели вы. Герман Густавович. И, признаться, я всерьез раздумывал над этим предложением…
— Поймите, Герман, — подхватила Дагмар. — Мы не просто так вызывали вас в Петербург. Прожект о назначении Николая наместником Сибири и Туркестана готовился давно. И нам нужен был кто-то, способный организовать наш переезд через половину страны. Нам нужны были вы, мой рыцарь.
— Простите меня, ваши высочества, — искренне покаялся я. — Откуда мне было знать?! Этот Панин еще со своими жандармами…
— Мы так и поняли, — ободряюще улыбнулась мне Мария Федоровна. — И милейший господин Мезенцев что-то в этом роде докладывал…
— Но совершенно отринули кандидатуру господина Воинова, — продолжил, как ни в чем не бывало, начатую не им фразу Никса. — Мы после того, как стало известно, что, даже пребывая под призрением врачей, вы сумели организовать это незабываемое приветствие. По пути в Томск, нам довелось посетить множество городов. Однако же, нигде нам не было так интересно и…
— И уютно, — блеснула глазами Минни. — Да, милый?
— Конечно, — кивнул Николай. — Именно так. Уютно. Мы словно, наконец, после долгого пути, прибыли домой…
— Я рад, — неожиданно, прежде всего – для самого себя, растрогался я. — Мы старались вам услужить.
— У Володи… Володя?
— Тут, ваше императорское высочество.
— У Володи в папке лежит подписанный государем рескрипт о назначении вас, Герман Густавович, Председателем Совета Главного гражданского управления Западносибирского наместничества. С присвоением вам, достойного такой должности чина – тайного советника.
— Что я должен буду делать, ваше высочество? — хрипло выговорил я. Такого я не ожидал.
— Строить, как и прежде Царство Божие на земле Сибирской, — улыбнулся наместник. — Управлять всеми гражданскими чиновниками. Развивать и украшать ваш край.
— И избавить Никсу от этой обузы, — хихикнула Дагмар. — Ныне Николай увлечен военными играми.
— Последний вояж Черняева принуждает меня оказать самое пристальное внимание нашим войскам в Туркестане, — сразу стало понятно, что это тема не единственного спора в молодой семье.
— Случилось что-то серьезное? — озаботился я. Ну и заодно – решил таким образом поддержать наместника. Всегда полагал, что русское завоевание Средней Азии – дело совершенно необходимое и важное для страны.
— Не то, что вы, Герман, подумали, — улыбнулся молодой великий князь. — Просто не слишком удачный для нас поход.
Тогда для меня этой отговорки было вполне достаточно. О том, что же там, на далеком юге, случилось на самом деле, я узнал несколько позже.
Конечно же, я знал, что еще в середине прошлой осени в Бухаре русское посольство было арестовано. Астроном Струве, представитель русских торгово-промышленных кругов Глуховский и горный инженер Татаринов оказались в яме-тюрьме. Реакция последовала незамедлительно – оренбургский генерал-губернатор Крыжановский приказал задержать бухарских купцов, следовавших в Нижний Новгород на ярмарку. А чтоб особо подчеркнуть отношение властей империи к непонятному демаршу эмира Бухары, рекомендовал генералу Черняеву каким-нибудь образом продемонстрировать мощь оружия дерзкому соседу.
Военный начальник Туркестана воспринял эту рекомендацию, как официальное дозволение на продолжение завоеваний, и во главе большого – только в обозе было более тысячи верблюдов – отряда двинулся по Голодной степи к городу Джизаку.
По дороге генералу встретились гонцы от эмира, с посланием, в котором не слишком внятно объяснялись причины опалы наших послов, но, тем не менее, содержались просьбы не начинать боевые действия. Письма отправились в ящик с бумагами экспедиции, а четырнадцать рот пехоты, шесть сотен казаков и две батареи пушек продолжили поход. По словам самого Михаила Григорьевича – он сам не был уверен в исходе этой, по сути, разведки боем, а потому – не счел необходимым ставить в известность о сношениях с Бухарой кого бы то ни было.
В первых числах февраля отряд разбил лагерь в пределах видимости стен Джизака. И уже через день русские войска подверглись нападению бухарского гарнизона. Налеты продолжались еще несколько дней. Около сотни бухарцев было убито, несколько наших солдат получили легкие ранения, было захвачено с дюжину старых английских ружей и пару младших командиров гарнизона.
Ничего страшного не произошло, но Черняев все-таки отдал приказ об отступлении. Злые языки утверждали, что обжегшись уже один раз об укрепления Ташкента, генерал-майор попросту не рискнул штурмовать куда более грозную твердыню. Сам Черняев, в интервью корреспонденту "Русского Инвалида", объяснял свое решение опасениями остаться без фуража и продуктов питания – между ближайшим русским фортом и Джизаком лежала безводная степь, а активность бухарских военачальников оказалась неожиданностью.
Как оно там было на самом деле, я тоже узнал. Много-много позже, когда имел честь лично побеседовать со знаменитым "Львом Ташкента". Все оказалось куда проще, чем об этом можно было подумать. И об истинных причинах отступления ни в коем случае нельзя было писать в газетах. Дело в том, что в руки начальника Туркестана попали данные о помощи Бухарскому эмиру оружием и советниками из Индии. За зиму англичане успели привезти в столицу эмирата более десяти тысяч ружей и полторы сотни пушек. Конечно же, атака двойных стен Джизака в такой ситуации была смерти подобна.
Михаил Григорьевич называл и имя штабс-капитана Генерального Штаба, которому удалось бежать из плена и добраться до лагеря у стен Джизака, и принести известия об обширной английской военной помощи эмирату. Только я фамилию того отважного офицера подзабыл. Надеюсь, командование по достоинству оценило этот его подвиг…
К началу апреля войска вернулись к своим зимним квартирам, а генерал-майор Черняев получил предписание передать командование Дмитрию Ильичу Романовскому, и спешно следовать в Санкт-Петербург.
В апреле полыхало уже на всей протяженности русско-бухарской границы. А в мае Бухарский эмир официально объявил Российской империи священную войну – джихад. Исправляющий должность воинского начальника Туркестана, генерал-майор Романовский немедленно запросил подкрепления. Он еще не знал, что три из четырех, прибывших с новым наместником Западной Сибири и Туркестана полков были уже на подходе к Верному.
— Прибывшие с вами, ваше высочество, войска должны как-то исправить ситуацию?
— Да-а-а. Здесь мы не можем допустить и тени сомнения… Впрочем, это не важно. Вы, как я понимаю, принимаете наше предложение?
— Почту за честь, Николай Александрович, — я тоже умею понимать намеки. Если о военных планах мне знать не положено, так и незачем пробовать. Не скажу, будто бы совершенно не интересно. Просто – всему свое время. Все тайное рано или поздно становится явным.
— Вот и славно, — неожиданно искренне, обрадовался наследник. И переглянулся с супругой.
— Только, ваше высочество? А как же быть с жандармским расследованием? Я ведь до сих пор, в некотором роде, обвиняюсь в государственных преступлениях. И мои люди…
— Я уже было решил, будто вы не спросите, — весело рассмеялся теперь уже мой прямой начальник. — Не волнуйтесь, Герман Густавович. Расследование прекращено, а дело отправлено в архив. Вам с вашими помощниками более ничего не грозит.
— О! Благодарю! Это замечательный подарок, ваше императорское высочество!
— Ну что вы, — отмахнулся молодой принц. — Это пустяк. Не мог же я, представитель государя в этих землях, доверить все гражданское правление какому-то заговорщику и сепаратисту. Некоторые…
— Приверженцы традиций, — подсказала Минни, едва только заметила малейшее затруднение с подбором эпитетов в речи мужа.
— Вот-вот. Эти убеленные сединами приверженцы традиций могут нас не понять. Станут еще болтать… А кто-то ведь и станет слушать…
— Володя? Рескрипт, — тихо, будто бы чтоб не помешать супругу, попросила Дагмар у адъютанта.
— А вот это, — протягивая руку в сторону князя, мигом сориентировался великий князь. — Действительно подарок.
— Что это? — щурясь, как слепец, пытался разглядеть я плывущие перед глазами буквы. — Простите, ваше высочество. Потрясение столь сильно… И доктор… Он пока запрещает мне читать.
— Позвольте мне? — жалобно попросил, выглянув из-за широких плеч Барятинского, Миша Карбышев.
— Да-да. Прочти, пожалуйста.
Секретарь осторожно, как величайшую ценность, кончиками пальцев, принял документ, украшенный императорской печатью, прокашлялся и замер, побледнев. Его брови взлетели так, словно бы он увидел в тексте царского повеления вынесенный ему лично смертный приговор.
— Герман Густавович, — почему-то шепотом, наконец, сказал он. — Здесь сказано, что наш государь император, Александр Второй Освободитель, сим дозволяет акционерному обществу "Западносибирская железная дорога" начать строительство согласно проведенных изысканий. И повелевает: "проложить путь железный, со станциями от четвертого до первого класса, на всем протяжении из Красноярска, до Тюмени, с заходом в виднейшие города и поселения".
— Наш государь, Миша, — безуспешно пытаясь унять бьющееся, как дикая птица в клетке, сердце, выговорил я. — Весьма разумен и мудр. Это поистине судьбоносное для востока страны решение! Начало Великого Транссибирского пути, который свяжет два великих океана!
— Ха! Ни хрена ж себе… — выдохнул, под дружный хохот всех моих гостей, бравый Владимир Барятинский.
— А я вам говорил, Володя. Дайте этому Лерхе палец, он непременно постарается откусить руку по локоть, — утирая слезы из уголка глаза, сквозь смех, выговорил Никса. — Погодите, наш Герман еще и в Пекин свою чугунку протянуть пожелает!
— Эх, — горько вздохнул я. — Ваши слова, Николай Александрович, да Богу в уши бы! Как было бы здорово…
Чем, естественно, вызвал новое обострение хорошего настроения у всех присутствующих. И пока гости смеялись, жестом подозвал растерянно выглядевшего Карбышева, и прошептал ему на ухо несколько слов. Тот аккуратно, как бомбу, положил царский рескрипт мне на одеяло, и вышел из спальни.
— Коли так, ваше высочество, то и у меня будет вам подарок, — втиснулся я в первую же образовавшуюся паузу. — Только прежде позвольте вопрос? Скажите, что теперь будет с Горным правлением?
— Это вы к чему? — в один миг вернув серьезное выражение лица, нахмурился Николай.
— Я, ваше императорское высочество, желал бы видеть в вашем краю порядок и единообразие в управлении. В Томске, смею надеяться, уже удалось покончить с разного рода злоупотреблениями…
— Да-да. Этот ваш Фонд! Наслышан. И дозволяю расширить это благое начинание на прочие области и губернии наместничества. Подготовьте потребные документы, я подпишу.
— Это хорошо, — кивнул я. — Однако же, деятельность барнаульских начальников…
— Летом там примется за работу особая сыскная команда. Жандармы и чины контрольной палаты. Вы довольны?
— И это хорошо, — вынужден был признать я, наблюдая, тем не менее, явное неудовольствие на лице начальства. — Значит, есть все-таки шанс, что какая-то часть горных инженеров окажется свободной от исправления должности гражданских чиновников.
— Вполне может статься, — не слишком, впрочем, решительно согласился царевич.
— Тогда мой подарок непременно окажется к месту, — разулыбался я. И Миша вернулся так вовремя!
— Вот мой ответный подарок, Николай Александрович, — указал я на серый неряшливый булыжник, который Карбышев пристроил у меня на постели.
— Что это? — даже слегка привстав от любопытства, удивленно спросила Дагмар.
— Это, ваше высочество, серебряный самородок. В этом камне – не меньше трети чистого серебра. Изрядная часть свинца и меди, а остальное – пустая порода. И большая часть найденного моими людьми месторождения – необычайно, знаете ли, богатого – возлегает прямо на поверхности. Там даже слишком уж глубокие шахты рыть не придется.
— И сколько же, вы полагаете, можно там за год добывать?
— Думается мне, никак не меньше тысячи пудов уже очищенного металла. Предполагаю – даже существенно больше.
— По меньшей мере – миллион рублей, — кивнул цесаревич. Протянул руку и взял с одеяла камень. — Так вот о чем она говорила…
— Кто? — мне даже показалось, что я неверно его расслышал.
— Эта ваша… Сумасшедшая. Как ее там…
— Мы днями посещали Алексеевский монастырь, — от волнения в речи Дагмар прорезался резкий скандинавский акцент. — И у входа нас остановила эта… женщина.
— Домна Карловна? — уже зная ответ, все-таки спросил я. — Она вам что-то подарила?
— Она сказала… Эта юродивая…
— Она говорит по-французски, — вскинув брови, перебил жену Никса. — Представляете! Нищенка совершенно легко говорит по-французски!
— И по-немецки, — обрадовал я его. — Она обычно что-то дарит.
— Эта ваша…
— Домна Карловна, — напомнил я.
— Мадам Домна пообещала каждому из нас по подарку. Сказала, что все получат желаемое, и что мы верно сделали приехав в Сибирь. Минни она обещала…
— Гм… Она заявила, что здесь у нас родится будущий император, — слегка порозовев от смущения, улыбнулась Дагмар. — А Никсе она напророчила… Ваша юродивая сказала, что он здесь перестанет болеть.
— И еще она заявила, что наибольший подарок преподнесет нам здешняя сибирская земля, — нежно пожимая руку жены, улыбнулся наместник. — Судя по вашим лицам, господа, я начинаю подозревать, будто бы прежде все ее прорицания сбывались?!
— Именно так, ваше императорское высочество, — поклонился Карбышев.
— Мистика какая-то, — крякнул князь.
— Именно – мистика, Володя, — согласился я. — Мне она тоже вещала. И знаешь, все именно так и свершилось.
— Но ведь это же славно, господа! — вспыхнули глаза молодой великой княгини. — Слава Господу, она не обещала никакой беды. И о земляном подарке не солгала. Вот же он…
— Вы верно, Герман, берегли эту пещеру Али-Бабы для себя?
— Нет, Николай Александрович. Как я мог?! Да и не по силам мне этакое великое дело. Дорогу к "пещере" мы почти выстроили, но там ведь еще и люди горным наукам обученные нужны. И шахтеры, и плавильный завод…
— Тем не менее, я думаю передать вам десятую часть будущих акций нашего предприятия. Это будет справедливо.
— Как вам будет угодно, ваше высочество. Не смею противиться вашей воле.
— Ну еще бы! — рыкнул адъютант. Чем вызвал очередную волну смеха.
— И вот еще что, господин Председатель, — строго сказал Николай, и улыбнулся. А учитывая то, что он к тому времени успел подняться, я должен был догадаться, что высочайшее посещение больного заканчивается. — Не вздумайте сбривать эту вашу бороду! Нам кажется, что она как нельзя лучше…
— Никса тоже решил отращивать, — хихикнула Дагмар. — Оставьте и вы, чтоб он не чувствовал себя жутким модником. Тем более что вам, Герман, это… к лицу.
Женщина еще раз внимательно, так обычно делают, когда хотят запомнить образ надолго, посмотрела на меня, грациозно поднялась, и вышла следом за мужем. Князь кивнул, как старому знакомому перед уходом, пропустив прежде вперед загадочно, по-джокондовски, улыбающуюся фрейлину. Миша отправился вместо меня проводить дорогих гостей до дверей, а я откинулся на подушки – снова мокрый от пота и обессиленный. Следовало хорошо подумать и отдать первые распоряжения в качестве Председателя Совета Главного управления. Раз уж свалилось мне на плечи начальствования всеми гражданскими делами по всей Западной Сибири, нужно было немедленно известить об этом максимальное количество людей. Слишком долго обширнейший край оставался без потребного надзора. Да и остававшиеся еще в Омске чиновники, пребывая в подвешеном состоянии, вряд ли исправляли службу. И пока я не наведу хоть мало-мальский порядок, о собственных проектах можно было забыть. Легкомысленного отношения к обязанностям я себе позволить не мог. Знал уже – чем это может закончиться.
Впрочем, прежде чем поднимать шум, предстояло выяснить еще один немаловажный для моего кошелька аспект. А для этого было необходимо, чтоб мой дом посетил старый Гинтар. Ничего сложного в том, чтоб отправить посыльного с приглашением бывшему моему слуге не было, если конечно не считать нашей с ним небольшой… ну скажем – аферы. Дело в том, что в некотором роде было даже выгодно, что мой вексельный "рейтинг" за последнее время существенно снизился. Если раньше мои долговые обязательства пребывали в первой десятке наиболее обеспеченных, и учитывались – то есть – обналичивались банками под минимальный дисконт, то после побега имя беглого экс-губернатора вообще исчезло с доски в холле банка. Это значило, что обратившиеся с выписанными мной векселями должны были прежде разговаривать с самим управляющим, и только он мог отдать распоряжение операторам принять бумаги. А у себя в кабинете, прибалт, по нашему с ним соглашению, должен был делать сочувствующее лицо, и предлагать незадачливым кредиторам, выкупить у них мои долги.
Даже Варешка не смог отследить пути возникновения слухов, куда уж мне-то, никакими талантами в криминалистике не обладающему! Не стоило и пытаться. Тем не менее, принимать их в расчет, третий год живя в Томске, я себя приучил. И тогда, размышляя о дальнейших планах, пытался отгадать – как быстро известия о моем возвращении на государственную службу, да еще и с повышением в чине, успеют расползтись по губернии. На какую сумму и с какой скидкой успел приобрести господин управляющий Томского Промышленного банка моих векселей. А самое главное – посмеет ли кто-нибудь обвинить нас со старым Мартинсом в сговоре, и как эти обвинения могут повлиять на нашу деловую репутацию.
Я так и не успел прийти к каким-либо выводам, потому как мой Самый Главный Начальник принял все решения за меня. И в спальню, пропустив прежде Апанаса с тарелкой ненавистного бульона, вошла Наденька, о присутствии которой в усадьбе я уже благополучно позабыл. И в руках у девушки были хорошо мне знакомые бумаги, которые, по идее, должны были, как и прежде, мирно спать в ящиках моего рабочего стола в кабинете.
Бедный Герочка непременно бы выдал что-нибудь о том, что эти двое успели спеться за моей спиной, и Карбышев наверняка тоже член этой банды. Но раз Господу было нужно, чтоб мой мозговой партизан покинул это, прежде спорное, тело, приходилось шутить самому.
— Мне казалось, вы, Надежда Ивановна, отправились вместе с их высочествами, — прибавив в голос сарказма, выговорил я. Хотелось есть, и то над чем слуга колдует, что добавляет в опостылевшее кушанье, занимало куда больше чем порозовевшие от смущения щеки мадемуазель Якобсон. Но вовсе не смотреть на гостью было бы невежливо.
— Мария Федоровна едва ли не приказала мне оставаться и как следует о вас, Герман, заботиться… Там у вас фотографии их высочеств…
— Вашей карточки у меня все еще нет, — я на самом деле опасался окосеть. Ну трудно же глядеть на Надю и одновременно коситься на тарелку.
— Я не знала, что она вам необходима, — смутилась девушка. — В Томске, кажется, есть ателье…
— Да, Надежда Ивановна. Мадам Пестянова делает отличные изображения.
— Я сегодня же ее навещу, — решительно заявила невеста, и взглянула прямо мне в глаза. — И впредь либо я сама, либо мое фото будем всегда с вами рядом. До полного вашего излечения.
— О! Это так любезно с вашей стороны! Достоин ли я такого к себе отношения?! Мне право неловко лишать государыню цесаревну ее фрейлины ради такой мелочи, — едрешкин корень! Герасик уже бился бы в череп изнутри в полнейшей истерике, а мне нужно было выговаривать всю эту чушь с совершенно серьезным, и где-то даже возвышенным выражением лица. Не знаю, понимала ли Надя, что это не более чем игра? Или воспринимала все как должное? Во всяком случае, я полагал, что именно такие диалоги должны были находиться на страницах ее любимых любовных романов.
— У ее высочества большое любящее сердце, — поджав губу, словно бы случайно выдала какую-то несусветную тайну, выдала мадемуазель Якобсон. — И она непременно меня поймет, и не станет корить за некоторое пренебрежение обязанностями.
— Тем не менее, милая Наденька! Мне будет печально осознавать, что ради меня вы лишили себя Света. И если вы вдруг передумаете, я никогда не стал бы вас осуждать. Я уже привык лежать здесь, в одиночестве… — ха-ха три раза. Уж кому как не мне было отлично известно, что как только о моей новой должности станет широко известно, от посетителей отбоя не будет.
— Не отговаривайте меня, Герман, — строго выговорила суженая, полыхая щеками. — Я знаю, вам нужно мое участие, и вы можете на него рассчитывать. Тем более, что…
— Тем более?
Гостья, отчего-то вбившая себе в голову, что обязана без роздыху дежурить у моего изголовья, запнулась, смутившись еще больше. И немедленно сменила тему разговора.
— Тем более, что, как я обнаружила, ваши дела, сударь, находятся в совершеннейшем беспорядке. В книге, где вы вписываете свои долги, я не нашла ни единого упоминания о доходах. Как же вы понимаете, что еще вовсе не разорены? И еще…
— Я уже в высшей степени удивлен, — улыбнулся я. — А есть и что-то еще?
— Конечно! Герман, не смейте улыбаться, словно я маленький ребенок, и сама не понимаю, о чем веду речь! Вы, сударь мой, верно позабыли, что я дочь кригскомиссара Императорской армии. Часто отец на ночь вместо сказки, читал мне интендантские ведомости с подробными комментариями…
— И вам это нравилось?
— Нравилось? — девушка задумалась на несколько секунд. — Пожалуй, вы правы. Нравилось. Это был наш с Иваном Давидовичем секрет. Я чувствовала себя взрослой…
— Видимо, ваша мама была не слишком довольна этими вашими беседами на сон грядущий.
— Да уж, — хихикнула мадемуазель Якобсон. — Папа постепенно распалялся, и начинал ругать каких-то незнакомых офицеров нехорошими словами. На шум, конечно же, прибегала мама. И она была совершенно недовольна!
— Таким образом, вы и научились разбирать финансовые бумаги?
— Не только. После я стала помогать отцу в его кабинете. Мы сверяли приходные ведомости с ценами столичной биржи, проверяли прогоны английской линейкой по карте. Было интересно. Я даже испытывала настоящий азарт, когда получалось разоблачить мошенничество какого-нибудь недобросовестного поставщика или полковых интендантов.
— Вы опасный человек, Наденька, — совершенно искренне заявил я. — Мне уже боязно просить вас оказать мне услугу и заняться моими делами. Было бы горько узнать, что люди, коих я полагал за своих друзей или даже соратников – банальные мошенники и недобросовестные… как вы говорили? Интенданты?
— Поставщики, — вновь прикусив губу, поправила меня девушка. Тут же сцепила ладони вместе, и холодно блеснув глазами, заявила:
— И тем не менее, мне придется этим заниматься. Мой отец считал, будто жена должна уметь вести домашнее хозяйство. И что с того, что ваше, так сказать – собственность, рассыпана по всей стране?
— Иван Давидович образец отцовской мудрости, — ничуть не кривя душой, признал я. — И, коли вам это действительно интересно, был бы рад, если бы моими побочными делами занимался такой очаровательный комиссар. Тем более что сам я, в силу своего возвращения на государственную службу, ими заниматься уже не должен.
— Кто же это делал, пока вы служили здешним начальником? — удивилась Надя. — Что же касаемо вашего возвращения, это мне уже известно. Сашенька Куракина уже успела мне все пересказать… вкратце. Вас можно поздравить с повышением в чине, Герман Густавович? Мой батюшка получил третий класс только на пятидесятый год беспорочной службы…
— Я слышал, что прежде чины давали менее охотно. Зато признайте, Наденька, Иван Давидович не обижен другими выражениями признания его заслуг. Я имею в виду ордена.
— Ну что вы, как маленький, — изогнула она губы в понимающей улыбке. — Вздумали с папой меряться заслугами? Оставьте. Ныне вам благоволит наследник императорского престола, и ежели вы его не разочаруете, ваше будущее может вызывать только зависть иных, не таких активных и трудолюбивых господ. Однако, сударь, вы меня удивляете. Как же можно доверять ведение своих дел кому-то иному? Это ведь, по меньшей мере, опасно…
— Вы хотели сказать – неумно?! — расшифровал я ее иносказания. — Я бы предложил вам, Надежда Ивановна, отправиться моим поверенным к управляющему Томским Промышленным банком, господину Мартинсу Гинтару Теодросовичу. Пока я в некотором роде отсутствовал в Томске, именно он занимался моими финансами, а теперь я бы хотел, чтоб эту обязанность взяли на себя вы.
— Уместно ли будет…
— Ах, оставьте, Наденька, — поморщился я, верно ее поняв. Так-то она конечно была права. Молодой незамужней девушке отправиться в кабинет директора банка несколько неприлично. — Неужели вы думаете, я позволю вам ехать в логово этой акулы капитализма одной?! Конечно же, с вами будет…
— Как вы сказали? — вскинулась дочь грозного кригскомиссара в отставке, члена Военного Совета империи. — Акула капитализма?
— Ну да. Именно так.
— Надо же, — покачала головой девушка. — Кто бы мог подумать! Никогда бы не поверила, если бы не слышала этого сама! Наш идеалист и реформатор, как оказалось, знаком с романами мистера Теккерея! Признаюсь, меня тоже восхитила уместность этого нового, им изобретенного, термина… У нас в вами, милый Герман, много больше общего, чем мне прежде казалось! И я несказанно этому рада. Было бы печально, волею родителя, выйти замуж за недалекого, ограниченного крючкотвора и интригана!
Мать моя женщина! Это она была такого обо мне мнения? Ничего же себе! Я ее романтичной дурой считал, а она меня тупым чинушей?! Да еще и интриганом впридачу. Вот, блин, и поговорили.
А причем тут какой-то мистер Теккерей я тогда и вовсе не понял. Так-то имя вроде знакомое, где-то что-то слышал. Но что этот американец наваял, чем знаменит – понятия не имел. И словечко это – "капитализм" – прежде считал изобретением герра Маркса. Блеснуть хотел удачным словосочетанием, а оно вон как вышло…
Благо продолжения темы не последовало. Надежда разложила реквизированные в кабинете бумаги поверх одеяла, уселась рядом, и стала с пристрастием меня допрашивать. Это что, и какова моя там доля. И где документ, который это мог бы подтвердить? Сколько у меня этого, сколько того, и как часто распределяется прибыль? Дотошная дамочка оказалась. Я уже и сомневаться стал – такой ли уж ее отец датчанин, как утверждает, и настолько ли ее мать обрусела, как это принято считать?!
Я рассказывал и объяснял. Мне и самому оказалось полезным напрячь память, и припомнить различные нюансы договоров с различными людьми. Девушка хихикала над моими, надеюсь действительно смешными, эпитетами моим деловым партнерам, но что-то там себе помечать в блокноте не забывала.
Потом в спальню робко прокрался Миша, с известием, что прибыл господин Цыбульский, и просит его превосходительство уделить ему время. Велел переставить стулья и звать золотопромышленника. Знаете, как забавно было наблюдать осторожничающего в присутствии незнакомой девушки богача! Какие выверты великого и могучего звучали из его уст, в попытке завуалировать сведения, о которых черным по белому было написано в лежащих на коленях Наденьки бумагах! Я наслаждался! Имел же я право на маленькую месть людям, бросившим одинокого раненого, ради пышных церемоний встречи нового западносибирского наместника!
— Вот и думаю ныне, ваше превосходительство, куда же мне теперича людишек-то отправлять? Вроде и деньги на розыск есть, и горы Алтайские куда доступнее стали, а решиться не могу.
— Ну по Пуште пусть поищут, — с показным равнодушием выговорил я. — Речка такая есть. Кажется, в Лебядь впадает… И по Ямань-Садре еще. Это там же.
— На чертеже показать не изволите ли? — засуетился достать из внутреннего кармана кафтана карту, тем не менее, не забывая искоса поглядывать на Мишу с Надей, Захарий Федорович.
— Извольте, — легко согласился я. — Вот здесь. Прииск Царе-Александровский видите? А вот здесь – ищите!
— Вот так, просто? — вскричал золотопромышленник.
— Ну да, — вынужден был согласиться я. — А что тут такого? Будто бы…
— Мы с Михаилом… — начала мадемуазель Якобсон, и взглянула, не без гордости за такого удивительного меня – конечно, на секретаря.
— Михайловичем, — словно зачарованный, подсказал Карбышев.
— С Михаилом Михайловичем посетим вас, господин Цыбульский, дабы оформить участие в новых приисках. Условия, надо полагать, те же?
— Да, конечно, — выпучив глаза, тряхнул бакенбардами тот.
— Значит, как и прежде, тринадцать процентов, — вбила последний гвоздь Наденька. — Отлично! Вы отправите изыскателей этим же летом?
Гости ушли сговариваться, когда именно следует встретиться для оформления бумаг, в гостиную. Потом Надежда Ивановна, решившая не откладывать ревизию собственности будущего мужа на потом, с Карбышевым уехали к Гинтару. А я остался размышлять о том, какой же все-таки вышел сегодня удивительный, полный приятных неожиданностей, день! И пусть в мою жизнь вторглась эта странная, романтично-прагматичная девушка, я все равно считал, что все теперь у меня будет хорошо.