Книга: Царь Федор. Орел расправляет крылья
Назад: 5
Дальше: 7

6

— А вот кому сбитень, сбитень…
— Ткани персиянские, русские, голландские, немецкие…
— Валенки, а вот валенки… серые-дешевые, белые-узорчатые, на любу ножку — выкидывай рогожку!
Аким шел через торг, почти не оглядываясь. Новые Замоскворецкие торговые ряды, построенные на средства «московской гостевой тысячи» и открытые токмо в прошлом годе, шумели и бурлили. Москва разрасталась. Со всех сторон огромной страны сюда тянулся предприимчивый торговый и ремесленный люд, создавая шум, гам и толчею и стараясь ухватить свою копейку. По сравнению с тем, что он помнил с детства, город сильно изменился. Скородом, тогда застроенный не слишком плотно, так что кое-где люди еще держали обширные огороды, теперь представлял собой огромный лабиринт узких кривых улочек. Почти исчезла стрелецкая слобода, а ремесленные и торговые, наоборот, разрослись. В его родном Белом городе почти совершенно не осталось деревянных домов. Только лабазы, конюшни и заборы все еще оставались деревянными. Но зато все крыши теперь были крыты почти исключительно черепицей, а не соломой либо дранкой, как то было обыкновенно в его давно ушедшем детстве. Да и в Скородоме те дворы, что побогаче, примыкавшие к Стенной улице, тянувшейся вокруг стены Белого города, также сверкали нарядной черепицей. И там тоже кое-где уже высились каменные палаты.
— Шубы, шубы овчинные, полушубки смушковые, каракулевые…
Аким обогнул немного выступавшую из ровного ряда лавку (некоторые купцы таким образом расширяли свои лавки, прихватывая часть общего пространства) и остановился, любуясь открывшейся панорамой. Впереди, перекидываясь с одной стороны Москвы-реки до другой семью каменными арками, красовался первый московский каменный мост. Вернее, арки еще только возводились. По две ближние к берегам с каждой стороны уже были возведены, и сейчас рабочие разбирали ажурные деревянные подпоры, на кои и укладывались камни, а вот три центральных, самых широких пролета — еще строились. На двух дело дошло уже до выведения арки, а в проеме самого высокого центрального еще возводили подпору. Прежде чем ее собирать, пришлось почти две недели намораживать лед, ибо существовала опасность того, что тот может не выдержать самую тяжелую конструкцию.
Мост возводил Карло Домьери, итальянский архитектор… впрочем, на самом деле всеми работами заведовал старый знакомец Акима — Прокопий Полежаев, царев дьяк и мастер каменного устроения. За прошедшее время в России появилось несколько тысяч умелых зодчих каменного устроения, и приглашение итальянца на сии работы было вызвано скорее давней традицией и тем, что каменных мостов, да еще таких больших, на Руси давно не строили. И потому решили проявить опаску и пригласить иноземца, коий таковые мосты уже строил. А Прокопия и еще трех мастеров дали ему в помощь, дабы те все досконально изучили. Потому как через год, когда договор с итальянцем истечет, Московская дума планировала затеять постройку еще трех мостов и поручить их уже тем трем русским зодчим, кои ноне ходили под итальянцем. Домьери, в принципе, был бы не прочь и сам заняться этими тремя мостами, но уж больно дорого он обходился, и договор с ним решили не продлевать.
Впрочем, как стало известно, итальянец все одно не прогадал. Его уже дожидался договор с думой другого «государева города» — Ярославля, коя ждала, когда архитектор закончит этот мост, дабы оценить его прочность, удобство и красоту, а потом и затеять таковой у себя. А что, война с Польшей завершилась полной победой, введенное на ее время «большое военное тягло» с этого года было полностью отменено, так что деньги в кошельках не только Москвы, но и иных «государевых городов» должны были появиться очень быстро. А Москва эвон и при этом тягле умудрилась затеять большое каменное строительство…

 

Аким покачал головой и двинулся вниз, на лед, куда вел наезженный санный путь. Покамест мост не был построен — народ переправлялся на тот берег реки по старинке. Впрочем, можно было ожидать, что, несмотря на все удобство, обеспечиваемое мостом, ибо строился он широким, дабы на проезжей части могли свободно разойтись две большие армейские повозки, кои ныне частенько использовались и купцами, да и те части, что были устроены по обе стороны от проезжей для пешего проходу, были по ширине вместях не менее, чем проезжая, по зиме этот путь сохранится. Ибо Московская городская дума собиралась устроить по обеим сторонам моста будки для сбора пошлины за проезд по нему повозок и конного. Ну а пока иного пути просто и не было…
— Заходи, народ, баловство идет! Через малый час — забава у нас! Погляди, народ честной, ты на мяч, да на ручной!
Аким приостановился. Перед самым съездом на лед стоял зазывала, а рядом с ним перекидывались продолговатым, будто кабачок, мячом двое дюжих молодцов, одетых в разноцветные фуфайки. Аким усмехнулся. Эвон как оно… И здеся уже в ручной мяч играют. Сии забавы государь велел ввести лет двадцать тому назад в царевой школе. Всего их было четыре, и именовались они ножным мячом, ручным мячом, летающим и еще конным испоганским. Затем, когда государь затеял военную реформу, поля для всех сих игрищ были устроены и в военных городках. Ну а ноне, как видно, уже и в народе начало приживаться. Эвон как ловко мяч-то перекидывают. Знамо дело, не первый раз в руки взяли…
И в этот момент Аким почувствовал, как чьи-то пальчики ловко потянули за цепочку его часов. С тех пор как на вооружение русской армии стали поступать новые пистоли с ударным кремневым замком, многие из мастеров государевых мастерских, кои были занятые на производстве замков колесцовых, остались без работы. Акиму, который лично обучил многих из них, было перед ними шибко стыдно, он даже взялся помогать самым обремененным семьей деньгами, тратя на сие часть своего жалованья. Но государь прознал о сем, вызвал его к себе и отругал, говоря, что мастер-де должен своим трудом жить, а не чужой подачкой. И что он, Аким, своим этим некстатным вспомоществованием мастеров токмо губит, потому как отучает от того, что человек должен зарабатывать, и приучает к иждивению…
А потом велел идти с глаз его долой, но не прочь, а в приказ Большой казны, где получить ссуду и немедленно учинить большую часовую мануфактуру. Что Аким, выскочив от государя как ошпаренный, и сделал. Так что теперь часы его мануфактуры продавались не только в России, но и еще в десятке стран, принося государеву розмыслу солидный доход. А изготовленные им по государеву заказу специальные пушкарские часы, в коих можно было не токмо часы и минуты, но и даже самые мелкие секунды отсчитывать, так вообще везде именовались русскими. Хотя они делались теперь уже не токмо в России. Так и говорилось — «русские часы английского бо швейцарского производства», и всем было ясно, что у сих часов непременно есть специальная стрелка, что мелкие секунды считает…
— Ай! Дяденька, пусти!
Но Аким, ухвативший воришку за локоть, только сильнее сжал пойманную руку и подтянул к себе мальца, попытавшегося разжиться часами.
— Пустить, значит… — усмехнулся государев розмысл. — А кто ко мне в карман полез?
Мальчуган прекратил вырываться и, сурово насупившись, пригрозил:
— Пусти, дядя, а то хуже будет.
— Хуже? — удивился Аким. — Этот как же? Поколотишь меня, что ли?
— Я-то — нет, — с угрозой в голосе пообещал мальчуган. — А вот мои соватажники…
Аким удивленно покачал головой. Эвон как… значит, новая ватага на Москве появилась. За последние двадцать лет Москва, как, впрочем, и вся страна, планомерно и неуклонно очищалась от воров и разбойников. Закладываемым на Урале рудникам и шахтам постоянно требовались люди, так что ватаги столичных и придорожных татей старательно вылавливались, имались в железа и скорым маршем отправлялись на Урал. Отчего в Москве и других крупных городах, а также на дорогах и водных путях с каждым годом становилось все спокойнее и спокойнее. Так, Москва, например, уже лет десять как успела забыть о рогатках, коими на ночь перегораживались улицы, и вооруженной страже, ходившей между ними… Нет, совсем, конечно, от ворья избавиться не удалось, но единственной относительно многочисленной и сплоченной корпорацией в Москве остались токмо папертные нищие. Остальные ватаги долго на Москве не жили…
— А ну, пусти мальчонку-то… — угрожающе произнес дюжий мужик, нависая над Акимом.
Государев розмысл усмехнулся:
— А то что будет?
— А вот ужо тогда увидишь… — еще более угрожающе донеслось из-за его спины.
Малец бросил на Акима торжествующий взгляд… почти сразу же сменившийся испуганным. Спереди и сзади от Акима раздалось несколько хлестких ударов, и оба ватажных с легкими всхлипами рухнули на снег. Аким оглянулся. Двое его охранников, что были приставлены ему службой государева постельничего взамен сопровождавших его раньше, но привлекавших излишнее внимание воинов сначала царева холопского, а затем царева кирасирского полка, сноровисто вязали обоих ватажников.
— Вот оно как бывает-то… — эдак слегка извиняясь, сообщил Аким пареньку. Тот вздрогнул, захлопнул разинутый рот и, поняв, что помощи ждать неоткуда, изо всех сил дернул руку, попытавшись освободиться. Но Аким держал крепко. — Ну будет, будет… — примирительно сказал он пареньку, когда тот наконец умаялся вырываться. — Не бойся, ничего с тобой худого не случится. Эвон ты какой тощий. Когда ел-то?
Паренек наконец совсем прекратил вырываться и, тяжело дыша, уставился на Акима.
— Вчерась… — нехотя отозвался он. — А куда это моих ватажных поволокли?
— Да рыночной страже сдадут, — пояснил ему Аким. — А чегой-то у тебя говор эдакий… не московский совсем. Откель будешь-то?
— С Литвы мы… — буркнул мальчуган и тут же испуганно закрыл рукой рот.
Именовать вновь присоединенные западные земли Литвой не разрешалось. Литва она и есть Литва. И ныне эвон существует себе запросто. А то все земли русские, той самой Литвой захваченные. В Киеве эвон и первая русская столица была, и первый русский митрополит сидел. Потому то — Русь. Самая обыкновенная и ничем от той же, скажем, Новгородчины или Смоленщины не отличающаяся. Просто некогда от страны той же Литвой отторгнутая, а ныне — обратно возвернутая…
Но Аким сделал вид, что сей оговорки не заметил.
— С Полоцка, — поправился мальчуган. — От войны бежим, — заученно произнес он.
— От какой такой войны? — удивился Аким. — Она же еще в прошлом годе окончилась. А в Полоцке ее так и вообще вроде как не было.
Мальчонка насупился. Как видно, ранее это заявление срабатывало безотказно. О том, что идет или, ныне, уже победоносно закончилась Польская война, — в народе знали. Но подробности — где стоят войска, какой город взяли, как ноне еще воюют, доносились до страны редко, от случая к случаю. И потому для большинства людей все земли, что западнее Смоленска или Новгорода-Северского, были «под войной».
— А не твое дело.
Аким покачал головой.
— Ну ладно, пойдем со мной.
— Куда?
— Увидишь.
— Не пойду! — заорал парнишка. — Ой, помогите, люди добрыя, ой, тати от отца-матери забирают!
Аким остановился и несколько мгновений смотрел на разорявшегося мальчонку.
— И не стыдно? А ну замолчи, а то велю вот им, — он показал на молодцев, уже передавших задержанных ватажников подоспевшей рыночной страже и теперь снова занявших свое место неподалеку от Акима, — заткнуть тебе в рот твой же онуч и волочь тебя на руках… да еще кверху ногами.
Мальчонка отшатнулся и испуганно покосился на охранников. Они сурово насупили брови, как бы подтверждая, что все исполнят, не помилуют… А Аким произнес уже гораздо ласковей:
— Я ж тебе сказал, что ничего худого с тобой не случится. Пойдем, покормлю хоть.
— И отпустишь?
— Коль захочешь уйти — отпущу, — кивнул головой Аким. — Токмо вот идти тебе куда?
— А найду куда, — упрямо заявил мальчуган.
— А вот и не найдешь, — поддразнил его Аким. — Ватажников-то твоих небось уже городскому капитану-исправнику передали. Он их живо разговорит. Так что еще до вечера всю твою ватагу уже в железа поимают. А кого нет — тот в бега ударится. — Аким сделал паузу и, покачав головой, сообщил мальчонке, на глазах которого от нарисованной перспективы навернулись слезы: — Тут тебе, брат, не Литва…
Мальчонка всхлипнул. Его жизнь ну вот только что разлетелась в мелкие дребезги. Еще час назад он был пусть самым маленьким и забитым, но все же членом сильной и хищной стаи, коя прибегла на Москву, соблазненная рассказами о тех богатствах, которые крутятся на торгах и в посаде этого самого большого города их новой страны. У него был угол, где его ждали кус хлеба и привычная дерюга, на которой он спал. И вот все это, если этот странный споймавший его мужик говорит правду, исчезло без следа…
— Ладно, не реви, — пробурчал Аким, от детских слез у него защемило сердце, — я же сказал, что ничего с тобой не случится, — повторил он уже в третий раз. — Пошли!
Дарья встретила их улыбкой.
— Замерз? — поинтересовалась она у мальчугана, ошеломленно уставившегося на нее. — Ну беги вон к печи, погрейся. А я пока на стол соберу.
Мальчуган недоверчиво покосился на Акима, потом снова перевел взгляд на Дарью и осторожно, бочком, двинулся к печи.
— Па-а-а-апка пришел! — с визгом скатились по лестнице две Акимовы младшенькие. — Ой, а кто это? — защебетали они. — А ты тоже с папкиной мастеровой школы? А ты новенький, да? А ты с приюта бо городской?
Мальчуган лишь ошарашенно вертел головой. Аким вскинул руки.
— Ну-ну, егозы, угомонитесь. Мужики с мороза пришли. Нам по первости отогреться надо, поснидать, а потом уже и начнете пытать…
Обед прошел шумно. Младшенькие все время стреляли глазками в сторону мальчугана и наперебой рассказывали отцу, как ходили «с дядькой» на торг, а на обратном пути зашли к брату в мастерские. И что он подарил им по блестящей цепке о семи звеньях, коими они тут же и похвастались. Аким усмехнулся. Такие обрывки цепок оставались, когда в лавке подгоняли часовую цепочку под конкретного клиента. Брюхи-то у всех разные, кому цепочки еще и надставлять приходится. А мальчуган хлебал молча, но сдержанно, хотя было видно, что есть ему хотелось. Дарья ела с ласковой улыбкой. Она уже привыкла, что муж время от времени приводит домой вот таких невесть откуда взявшихся голодных галчат. Первые из них уже выросли и стали видными мастерами. Свои дома и семьи имеют. Иногда по старой памяти в гости заглядывают…
А началось все тогда, когда одной вьюжной зимней ночью Бог забрал у них первенца. Он в лихоманке за три дня сгорел. Вот такого ж возраста был, родимый… может, чуток постарше…
Всю вторую половину дня мальчуган провел, косясь на дверь и ворота. Дарьюшка накормила его так, что у него пузо раздулось, будто ротный барабан, а потом отправила на двор — «отрабатывать», велев собрать нарубленные одним из охранников, кои, когда Аким торчал дома, частенько помогали Дарье по хозяйству, дрова и сложить в поленницу. А потом еще накормила киселем из брусники, вместе с младшими дочерьми, кои совсем мальца загнобили своим щебетанием…
Уже поздним-поздним вечером, когда весь дом уснул, а Аким сидел у себя в кабинете, на лесенке, ведущей на верхний этаж его дома, послышались осторожные шаги. Аким оторвался от чертежей, над которыми работал, и прислушался. Шаги проследовали до входной двери, затем она скрипнула, приоткрываясь, и несколько мгновений более никаких звуков не было. А потом дверь беззвучно закрылась. Только лишь дрогнувшее пламя свечи показало, что сквозняк, коий образовался из-за открытой двери, исчез. Аким продолжал ждать. Спустя несколько мгновений неплотно прикрытая дверь его кабинета тихонько распахнулась, и на пороге появился давешний мальчуган.
— Что, — усмехнулся Аким, — решил не убегать?
Мальчуган окинул его сумрачным взглядом и нехотя произнес:
— Покамест — да. — И после короткой паузы спросил: — А чего там девчонки… кхм, ну… это… баяли про мастеровую школу?
— А вот завтра и увидишь, — пообещал ему Аким. — А зовут-то тебя как?
— Акакием, — солидно отозвался мальчуган…

 

До Цны Аким добрался уже после Крещения. На канале в такие морозы работы не велись, поэтому Аким отыскал Потапа Микушкина, главу недавно образованной розмысловой избы обустройства плотин и путей водных, не в главной конторе, а на каменном карьере. Потап самозабвенно ругался со старшим бригадиром, поляком.
— А я тебе, пан Гонсевский, говорю…
— Пся крев…
— И неча тут ругаться!
— Но, матка боска, пан Микушкин, уж не хочешь ли ты сказать…
— Да, мать моя Богородица Пресвятая, вот уж непонятливый какой…
Аким, выбравшийся из возка еще у крайних изб поселка, занимаемого пленными поляками, кои и работали на постройке канала, и тихонько подошедший к ругающимся, некоторое время стоял, прислушиваясь к мастерским пассажам на русском и польском языках, а затем громко кашлянул. Спорщики оглянулись… и тут же попытались втянуть его в свой спор:
— О-о, пан государев розмысл, вот послушайте, пан Микушкин говорит…
— Ты представляешь, Аким, этот…
— Все-все-все, — вскинул руки Аким, — будет. Не трещите, будто бабы на базаре. Пошли в избу, там все и скажете. А то эвон уже раскраснелись, будто петухи. Еще чуток, и носами клеваться зачнете.
Спорщики посмотрели друг на друга и… расхохотались. Януш Гонсевский был из первой партии пленных, коих взяли во время первого сражения царева войска под командой генерал-воеводы князя Скопина-Шуйского с королем Речи Посполитой Владиславом в первый год войны. Из тех пленных на стройке никого почитай уже не осталось. Местные мужики, кои работали на стройке канала, придумали хитрый способ обзаводиться видными зятьями-поляками. Дело в том, что созванный перед войной Земский собор едва ли не единодушно постановил, что православный подданный русского царя холопом быть не может. Ну да таковых на Руси, в отличие от той же Речи Посполитой, к тому времени не так уж много и осталось-то. С тех пор как царь, начав военную реформу, дал вольную холопам своего холопьего полка, да еще и записал их в дети боярские, заявив, что-де желает, дабы ему служили по воле и долгу, а не по неволе да закупу, иметь холопов на Руси стало как-то… ну не шибко правильно, что ли. Даже в боярских домах, где они всегда пребывали в избытке, от них начали потихоньку избавляться. Большая часть из желания угодить царю, а некоторые даже и просто разделяя его взгляды… Вернее, не то чтобы избавляться, а опять же по примеру царя переводить дворню в разряд домашних слуг, публично разорвав или пожгя закупные грамоты и начав платить какое-никакое, а жалованье. Правда, по большей части малое, чисто чтобы было… кто по копейке в месяц получал, а кто и по деньге. Но бывших холопов больше волновало то, не станут ли их гнать со дворов, где они уже прижились. И когда выяснилось, что — нет, никто их гнать из обжитого места не собирается, их это очень даже устроило… Так что холопьев как таковых к началу Польской войны держали только самые упертые из бояр. Да и то не по скудности, а более в пику царю, потому как делать что-либо иное супротив государя никто не рисковал. Государь правил жестко, ну да чья кровь-то…
Так вот, крестьяне, коих также работало на строительстве канала великое множество, начали уговариваться с поляками и приводить к ним батюшек, кои шустро перекрещивали поляков в православие, да тут же и быстро оженивали новоиспеченных православных с их православными невестами. После чего новоиспеченный тесть являлся к начальнику строительства и, кивая на установление Земского собора, просил… а когда и даже требовал (эвон как крестьяне-то волю взяли) отпустить его зятя и православного поданного русского царя домой «на жилое», потому как община отрядила в посошную рать на строительство канала с его двора токмо его одного.
Впрочем, в целом таковых было не шибко много. А человек шесть-семь даже уже и прибежали обратно, спасаясь от «отцова» пригляда и жениной тяжелой руки. И рассказывая хохочущим над ними соотечественникам, что у русских-де бабы сами мужиков бьют, когда те им поперек натуры становятся…
Большая же часть поляков, а также немцев и литовцев из тех сорока пяти тысяч, что попали в плен, покамест держались своей веры и ожидали, когда же их король окончательно расплатится с царем и они согласно договору смогут отправиться по домам… Ну или переселиться куда в другое место огромной Руси, кое сами выберут. Потап сказывал, что и таких уже среди пленных оказалось немало…
— Ну сказывайте, о чем спор, — велел Аким, когда они, войдя в избу и раздевшись, уселись за стол, на котором стоял самовар с горячим сбитнем.
— Вот пан Микушкин, пан государев розмысл, требует, чтобы мы делали работы, кои планами строительства никак не предусмотрены.
Аким развернулся к Потапу.
— Да, — упрямо набычив голову, кивнул тот, — требую. Потому как ежели по энтим самым планам все творить, летом, по малой воде, по каналу суда ходить не смогут.
— Почему это? — удивился Аким.
Проект канала составляли опытные голландские инженеры, кои считались лучшими строителями каналов в мире. Сейчас, на зиму, когда работы на канале были приостановлены и работники занимались только заготовкой материалов — камня, леса и остального, голландцы перебрались в Великий Новгород, где имелась обширная Немецкая слобода, а Потап остался, так сказать, на хозяйстве. Где, поди ты, решил посвоевольничать.
— Да потому, — огрызнулся Потап. — Потому как тут у нас не ихние Соединенные провинции. Был я там, видел… У них-то страна будто стол ровная. Да и почитай треть ея ниже моря лежит. Оне каналы не копают, а насыпают. Так и мыслить привыкли. Вот и ошиблись малешко. Ежели канал так, как они нарисовали, рыть — то по малой воде в ем и лодка малая начнет дно скрести, не говоря уж о торговых лодьях!
— А ну, покажи чертеж, — распорядился Аким.
Потап встал, подошел к стоявшему в углу шкапу и распахнул заскрипевшие дверцы. Достав папку с чертежами, он разложил их на столе.
— Эвон гляди — вода отсель самотеком пойдет, и вот досюда все нормально будет. А вот тут перелом большой. И потому вот здеся, как паводок пройдет, глубина всего-то с поларшина будет. И вот отсель и досель по малой воде большей глубины — никак не получится. Хоть ты тресни!
Аким некоторое время молча рассматривал лежащие на столе чертежи. Он, конечно, в каналах разбирался не шибко, но чертежи читал умело. По всему выходило, что Потап прав.
— Касселю о сем баял?
Голландец Ян Кассель был главным руководителем стройки.
— Баял, — помрачнел Потап.
— И что он говорит? — поинтересовался Аким.
— Лается, — угрюмо отозвался Потап. — Говорит, что того, о чем я баю, быть не может. Что его чертеж верный и ничего более делать не надобно.
— Лается, значит… — задумчиво произнес Аким. — Ну-ну… а знаешь что, дай-ка мне чистый лист и перо.
Потап сходил до шкапа и принес оттуда чернильницу, песочницу, заточенное гусиное перо и чистый лист бумаги. Аким взял перо, пододвинул к себе лист и быстро написал что-то. Затем достал из мешочка на поясе свою личную печать, подышал на нее и приложил к листу. А потом насыпал из песочницы мелкого песку и промокнул чернила.
— Вот. — Он протянул Потапу лист. — Завтрева пошлешь гонца в Новгород к Касселю.
Потап принял лист, покосился на Акима и, решив, что, поскольку тот протянул ему письмо незапечатанным, следовательно, его можно прочитать, приник к листу взглядом. И спустя минуту расплылся в улыбке.
— Ну спасибо, Аким, ну благодарствую.
— Что там? — поинтересовался пан Гонсевский.
— А то, — злорадно сообщил ему Потап, — что ежели все окажется так, как я сказал, то все работы по исправлению будут производиться за счет выплат, что положены твоему Касселю. Вот так-то…
— Ну… не такой уж он и мой, — глубокомысленно заявил поляк.
И все сидящие за столом расхохотались.

 

До Верхотурских заводов Аким добрался уже в начале апреля. Где-то уже вовсю звенела капель, текли ручьи, и земля выставляла на свет божий свою черную спинку, покамест еще не покрывшуюся свежей зеленой шерсткой, а здесь еще стояли такие морозы, что по ночам трещали деревья.
Начальник пороховой розмысловой избы Ерофей Подлящин встретил его с крайне довольным видом.
Аким усмехнулся:
— Никак сумел?
— А то ж! — отозвался Ерофей и удовлетворенно улыбнулся.
Еще три года назад государь велел пороховых дел розмыслам измыслить, как сделать так, чтобы весь порох, коий из государевых пороховых мельниц выходил, как можно более одинаков был. А то уж больно шибко одна партия от другой отличалась. Иной раз разброс чуть не в три деления мерной линейки выходил! А сие означало, что ружья надобно было снаряжать навеской пороха, рассчитанной на самый сильный заряд, дабы, ежели он таким окажется, не допустить разрыва ствола. И ежели порох оказывался хуже, как чаще всего и случалось, — то и ружье било также хуже, ближе и слабее. Так что прицельная стрельба до того момента, как стрельцы приноровятся к этому пороху, оказывалась практически невозможной…
— Пойдем, — потянул его за собой Ерофей, — успеешь еще свою дуру громоздкую посмотреть.
Аким усмехнулся и двинулся за Ерофеем. И действительно, успеет…
Спытанная изба пороховых розмыслов располагалась за дальним оврагом. Аким с Ерофеем подъехали к ней на заводских розвальнях.
— Вот, — гордо произнес Ерофей, когда они вошли, — вот, гляди. Семь разных пробных заводов сделали. С трех селитерных обозов. И уголь тоже с разных порубок. А разница всего в полделения.
Аким уважительно покачал головой. Что и говорить — молодцы…
Тут в дальнем конце спытанной избы что-то грохнуло, и оттуда повалил едкий дым.
Ерофей подпрыгнул и кинулся туда.
— Дёмка! — послышался из-за клубов дыма его разъяренный голос. — А вот я тебя ужо, шельмец! Сколько раз говорено — брось свои глупые придумки!
Аким покачал головой и двинулся в ту же сторону. Ох, Ерофей, ну сколько раз говорено и им, и государем — розмыслы для того и надобны, чтобы всякие глупые придумки… ну или каковые кажутся глупыми, спытывать и чего полезное в них отыскивать.
— Ну что тут у вас? — потирая слезящиеся глаза, спросил он.
— Да Дёмка, — сердито кашляя, досадливо пояснил Ерофей, — розмысл мой младший. У нас же тут китайска бумагоделательна мельница устроена. Так вот среди тех китайцев, что на ней работают, отыскался один искусник, коий всякие потехи огненные делать горазд. Вот с им Дёмка-то и задружился. А тот его своими россказнями совсем с толку сбил. Дёмке в голову втемяшилось, что те огненные потехи, кои в небесах лепо взрываются, можно так приспособить, чтобы они не в небесах, а во вражьих рядах взрывались и врагов побивали… Нет, ну придумал же глупость какую!
— И ничего не глупость! — упрямо проворчал парень. — И вообще, у меня нонича почти получилось нужную пороховую смесь подобрать…
— А я тебе говорю — глупость! — снова взъярился Ерофей. — И ежели старший тебе…
— А давно сим занимаешься? — прервав начальника пороховой розмысловой избы, поинтересовался Аким.
Паренек окинул его настороженным взглядом. А Ерофей, мгновенно переменив настрой, кинулся выгораживать подчиненного:
— Да нет. Это он так, балуется слегка. А так он все время над государевым делом трудится. Уголь спытывал разного обжигу…
— А знаешь что, Ерофей, — задумчиво произнес Аким, — а ослобони-ка его ото всех иных дел. Пущай он эти свои огненные потехи попытается до ума довести. Авось что и выйдет из этого путное.
Ерофей вытаращил глаза:
— Да… как же это?
— Ну так ведь с государевым заказом ты вроде как справился? Ничего такого срочного более нет. Так пусть парень и повозится… К тому же я там вам новую вещь привез. Мелкоскоп называется. В стекольной розмысловой избе придумали. У их наконец-то начали стекла увеличительные добро получаться. Так что теперь они и за такие вот штуки принялись. — Он доверительно наклонился к пороховым розмыслам. — Дюже забавная штука. Когда стальной излом под сей прибор подносишь, то кажется, будто с горы на землю смотришь — вместо мелкой зерни скалы да горы видятся…
Молодой экспериментатор тут же встрепенулся:
— А где он? Мне бы уголь березовый в него глянуть…
— Цыц, Дёмка! — оборвал его Ерофей. — Не лезь поперед батьки… сперва сам этот мелкоскоп спытаю, а потом уж посмотрю, кого к ему допустить, понятно?
До своей, по выражению Ерофея, «громоздкой дуры», в первую очередь из-за которой он и ехал сюда, в цареву Уральскую вотчину, Аким добрался только через два часа. Ему пришлось распаковать и собрать этот самый мелкоскоп, а потом еще и учить Ерофея, а также прилипшего к нему Дёмку, да и подтянувшихся к ним со своих рабочих мест еще двоих пороховых розмыслов, как устанавливать линзу, как настраивать зеркальце и как двигать винтом вторую, более мелкую линзу, в кою и надобно было смотреть. Впрочем, как он и думал, от такой затяжки ничего недоброго не случилось. Трое розмыслов под руководством Иринея Акинфиевича, коего, несмотря на то что этому розмыслу исполнилось всего-то двадцать семь годов, все вокруг именовали именно так, спокойно дожидались его в своем сарае. О том, что государев розмысл прибыл в цареву Уральскую вотчину, известно стало еще неделю назад. Так что часом больше, часом меньше…
— Здравия тебе, государев розмысл, — степенно поприветствовал его Ириней Акинфиевич.
— И тебе не хворать, Ириней Акинфиевич, — так же степенно отозвался Аким. — Ну показывай, чем порадуешь…
Ириней Акинфиевич развернулся и кивком указал на громоздкий агрегат. Аким несколько мгновений рассматривал неуклюжее сооружение, а затем медленно обошел его по кругу.
— Значит, вот она какова…
Ириней Акинфиевич степенно кивнул.
— Запускали уже?
— Шашнадцать раз, — коротко сообщил Ириней Акинфиевич.
Аким удивленно вскинул брови. Эх ты… вон оно, значит, как… а он-то думал…
— И как?
— На первый раз эвон, где шов заварен, пар прорвался и Гаврше всю левую сторону обварило. На второй — эвон тот клапан вырвало, — начал степенно перечислять Ириней Акинфиевич. Он вообще, несмотря на возраст, все делал степенно. Потому-то его так все и кликали…
Аким выслушал доклад с нахмуренным лицом.
— Значит… не работает покамест?
— Почему не работает? — удивился Ириней Акинфиевич. — Работает. Я же сказал — на последний, шашнадцатый раз ажно двадцать восемь минут проработала, прежде чем вот энтот золотник сорвало. Мы сюда валки притащили и через шкив ремнями к оси присоединили, так она за это время столько жести вытянула, что на водяном приводе и за час не сделаешь. Просто… ну думать надобно. И вообще… — Ириней Акинфиевич прошелся вдоль своей машины и похлопал ее по черному железному боку. — Не совсем так ее ладить надо было. Котел, в коем пар образуется, надобно…
Аким молча слушал пояснения и терзался тем, что уже сообщил государю, что тот самый механизм, коий они так долго обсуждали, совсем-де почти готов. А тут выясняется, что до того, как он готов будет, еще столько сделать надобно…
— Ладно, — прервал он степенные объяснения Иринея Акинфиевича. — Ну а сейчас-то он как? Все исправно? Показать его работу вы мне сможете?
— Сможем, — все так же степенно отозвался Ириней Акинфиевич, — токмо лучше завтра. Покамест у ей пар до той силы дойдет, чтобы поршень двинуть смог, ее часа два топить надобно…
Испытания нового парового привода начались ближе к полудню. Пока прогрели агрегат, пока натаскали из проруби и залили в бак воду (а как же — в баке ее не оставишь при таких морозах-то, враз бак разорвет), пока вода в баке нагрелась, прошло почти четыре часа. Наконец Ириней Акинфиевич, все это время с эдаким колдовским видом обихаживавший постепенно оживающий агрегат, степенно кивнул и повернулся к Акиму, положив руку на какой-то массивный рычаг. Аким внезапно вспотел. Неужто… Он сглотнул, снял шапку, вытер выступивший на лбу пот и махнул рукой. Ириней Акинфиевич навалился на рычаг, раздалось шипение, затем глухой удар, и… ничего не произошло. Массивное колесо с кривым рычагом, прикрепленным к ободу, коий другим концом был шарнирно прикреплен к рычагу, выходящему из цилиндра, дернулось и осталось на месте. Тут с Иринея Акинфиевича внезапно слетела вся его степенность, и он, резким движением вернув рычаг в прежнее положение, громко выругался:
— Николка, кто маховик в таком положении остановил, бурундей ты эдакий?!
— Виноват! — Из-за механизма выскочил другой розмысл, с массивной кувалдой, и с размаху засадил по одной из толстых спиц маховика, а затем еще раз и еще.
Маховик чуть стронулся, но тут же вновь остановился.
— Готово, Ириней Акинфиевич! — радостно проорал розмысл, снова исчезая где-то за машиной.
Ириней Акинфиевич мрачно, не встречаясь глазами с Акимом, кивнул и, напрягшись, снова дернул за тот же рычаг. Опять послышалось шипение врывающегося в цилиндр пара, удар… и массивный маховик медленно начал проворачиваться. Он сделал один оборот, другой, с каждым разом его скорость все более и более нарастала, а сарай заполнялся клубами пара.
— Пошла, родимая, — выдохнул Ириней Акинфиевич, — пошла.
А Аким стоял и смотрел, как впервые человек сам, силою, так сказать, токмо лишь собственной мысли, научился приводить в движение мертвое железо…
Ночью Аким долго лежал без сна, а перед его глазами вставали картины того, как из глубоких рудников, влекомые механизмами, текут наружу рудничные воды, как тяжелые молоты, коих на царевых заводов были многие десятки, допрежь замиравшие, едва лед сковывал заводские пруды и питающие их ручьи, продолжают стучать и стучать, как горят жаркие печи, в коих тух огонь, как только останавливались приводившие в действие их могучие меха водяные колеса… И это было прекрасно! Потому что наступало новое время. Время, в каковое разум человеческий, а не силы природные будет определять, чему и как быть. И потому будущее людей виделось ему величественным и прекрасным…
Назад: 5
Дальше: 7