Глава 16
А я с улыбкой загнанного зверя...
– Да чего ты с ним рассусоливаешь?! – еще издали истошно заорал во всю глотку неожиданно появившийся на крутом косогорье нарядный всадник.
Этого я узнал сразу же еще тогда, когда он вместе со мной сопровождал Дмитрия в Москву, – все-таки его мне доводилось лупить дважды, так что ошибки быть не могло – Никитка Голицын.
Всадник меж тем пришпорил коня и, не обращая внимания на крутизну, стал стремительно спускаться, продолжая все так же истошно вопить:
– Два раза ушел, на третий никуда не денешься!
Мне немедленно припомнилась палатка Бучинского и тупой, обессиленный скрежет арбалетной стрелы, чиркнувшей по металлической пластине подаренного Серьгой юшмана.
А еще теплый летний вечер у реки, костер и беспомощно заваливающийся набок Басманов.
Теперь понятно, чья работа.
Ладно, пацан, я тоже два раза лишь пожурил тебя, а теперь спуску не дам.
Однако сдергивать шапку с головы – условный знак для стрельбы в цель – медлил, еще надеясь, что стоящая передо мной троица образумит зарвавшегося щенка. К тому же и время-то работало на меня – только десять ратников, выставив пищали, стояли в полной боевой готовности, а остальное уже переворачивали струг.
Скорее же, скорее!
Словом, я упустил подходящий момент, а через секунду стало поздно – на берегу с правого бока неожиданно вынырнули из-за поворота всадники, которые с саблями наголо во весь опор неслись на моих ребят.
Я отчаянно закричал, указывая им на атакующих.
Те послушно повернулись и тут же открыли стрельбу, а на меня в это время сверху прыгнул один из бородачей, решивший, что арбалетчикам теперь уже не до них, и вознамерившийся под шумок разгорающегося боя геройски пленить меня.
Удержаться на ногах у меня не получилось, и мы покатились вместе с Плетнем вниз по косогору чуть ли не до самой реки.
Усачу-бородачу не повезло дважды. Во-первых, он переоценил свои силы, связавшись со мной, а во-вторых, когда мы оказались на относительно ровном месте, то я был наверху, правда, лежал на своем противнике спиной – так вышло, и тот продолжал держать меня, обхватив и не давая пошевелить руками.
Хватка у него была качественная, вырываться нечего и думать, да я и не пытался, вместо этого с силой ударив его несколько раз затылком в лицо, после чего он застонал и обмяк.
Второй, который Митрофан, тоже не успел. Он еще подъезжал ко мне, обнажив саблю, а я уже был на ногах, поэтому достать меня прямо с седла не получилось – я увернулся, но сделал вид, что оступился.
Он сразу замахнулся еще раз, уверенный в своей безнаказанности. Сабли-то у меня не имелось, ведь я шел на переговоры, а потому был почти без оружия – засапожник не в счет. Однако ударить Акундиныч не успел, взвыв от жгучей боли, – песок в глазах и впрямь штука неприятная.
Я даже не стал его убивать, благодарный за саблю, которую он столь любезно мне подарил, отбросив почти к моим ногам, но подобрать ее не удалось, ибо вмешался сопляк.
Последний из троицы переговорщиков почти достал меня своим клинком, но «почти» не считается, зато я сработал наверняка. Причем для надежности не стал колоть засапожником в корпус, еще во время беседы подметив у него поддетую под кафтаном кольчугу, а полоснул по ноге, но зато именно так, как в свое время, еще в Путивле, учил меня ясновельможный пан Михай Огоньчик, а также казак Гуляй, то есть почти у паха.
Бедро Шереметева сразу окрасилось темно-красным, и с него не закапало – тонким ручейком полилось на землю, а сам Иван Петрович, жалобно скривив лицо, неподвижно застыл, растерянно уставившись на свою рану – не иначе как еще не успел почувствовать боли.
Но разглядывать его мне было некогда. Там в нескольких десятках метров от меня вовсю дрались мои гвардейцы, и потому я, быстро подняв лежащую неподалеку саблю, поспешил к ним.
– И-и-и, – донесся до моего уха жалобный скулеж, когда я пробегал мимо сопляка, который успел кулем свалиться на землю, и как неисправимый гуманист счел своим долгом хоть как-то его утешить, бросив на ходу:
– Зато через час у тебя насморк пройдет... совсем. – И прибавил скорость, уже на бегу прикидывая, где именно встать, чтоб помочь ребятам удержать тоненькую цепочку строя.
Однако сразу присоединиться к своим гвардейцам у меня не получилось. Словно из-под земли вырос Никитка Голицын, про которого я совсем забыл. Зато он про меня помнил хорошо.
Рубанул он от души – если б я не увернулся, то, как знать, мой юшман мог и не выдержать, но я, выбросив обе руки вперед, кубарем прокатился под конским брюхом и несколько опешил – лошадь тут же, жалобно всхрапнув, осела на задние ноги.
Скорее всего, я в полете, сам о том не думая, достал одну из них или обе своей саблей, которую, чтобы не пораниться при прыжке, выставил в сторону.
Обалдевший Никитка, вместо того чтоб быстро соскочить, изо всех сил пытался удержаться в седле, туго натягивая поводья и от этого еще сильнее заваливаясь вместе с конем набок.
Не воспользоваться таким удобным случаем – дураком надо быть, и я постарался выжать из него по максимуму, подскочив к мальчишке и что есть мочи звезданув его по затылку.
Ага, так и есть, потерял сознание.
Ах ты моя спящая красавица!
Теперь осталось бесцеремонно вытащить обмякшее тело из седла и, ухватив за шиворот, быстренько взвалить себе на плечо.
Расчет был простой, как и на царском дворе. Если один сопляк возглавлял свору своих холопов, то и второй тоже должен быть командиром у своих.
Оружие они, конечно, не сложат – Русь не голливудское кино. Но хоть отойдут подальше из страха, что я перережу глотку сыну боярина, а то как бы и не первенцу, жизнь которого дороже вдвойне.
– Не замай, – рявкнул я на подлетевшего ко мне всадника, – а то убьешь княжича! – И, видя, что тот продолжает гарцевать подле, пригрозил, размахивая засапожником: – Только замахнись, и я его сам прирежу.
Кое-как перекинув тело в струг – борта-то из-за царевны специально наращивали, я залез следом и, прижав его к нашей куцей мачте, которой мы так и не воспользовались из-за отсутствия попутного ветра, заорал во всю глотку:
– Я убью его!
Теперь выдержать паузу и вновь повторить, но уже с добавкой:
– Назад, или я убью его!
Так, вроде бы утихомириваются. И сразу отлегло от сердца, потому что по логике, если бы и третий мой вопль не возымел должного эффекта, мне и впрямь надлежало его...
Конечно, как человек он дрянь – порядочный не станет подкрадываться из-за угла и стрелять в спину. Да и сейчас он спутал мне все карты, но...
И все же, и все же...
Кое-что за время пребывания здесь мною уже усвоено, и довольно-таки неплохо, так что убивать я научился и испытывать при этом угрызения совести давно перестал. Но вот искусством полоснуть по беззащитной глотке, да еще вдобавок пацана – ну пускай юношу, который по годам даже старше Федора Годунова, хотя и ненамного, – я пока не овладел.
Увы мне.
Однако получилось только перевести дух, да и то ненадолго, потому что там сбоку, откуда я прибежал, сейчас спешилось не меньше двух десятков всадников и эхом донеслось протяжно-унылое: «Уби-или-и!»
Получается, я поставил Ивану Петровичу точный диагноз – насморк у него прошел даже раньше указанного мною времени.
Совсем прошел.
Окончательно.
Вот только лучше бы мой прогноз оказался неправильным, потому что один из стоящих близ усопшего боярского сына уже взобрался в седло и повелительно указал всем прочим на струг.
Что ж, и тут все правильно – око за око, кровь за кровь... Хотя, блин, а почему мы, собственно говоря, еще здесь?
Я подскочил к Травню, которого, как наиболее опытного в речном судоходстве, еще до переговоров приказал в бой не пускать, а держать в последней линии, то есть на самом струге.
– Этого, – я небрежно ткнул носком сапога в валявшегося Никитку, – привязать к мачте и неотлучно стоять подле него с ножом. Если все-таки налетят – убивай. – И сразу же к остальным, что на берегу: – На первый-второй рассчитайсь!
А как иначе аккуратно, строго через одного проредить строй, чтоб сохранить тоненький ободок, готовый вот-вот порваться?
Мои гвардейцы обалдело переглянулись, но привычка – вещь великая, а потому выполнили хорошо знакомую им по учебе команду. Едва они закончили, как я скомандовал:
– Первые номера остаются, вторым выйти из строя и спустить струг на воду! – И поспешил к тем, кто остался держать оборону.
Вообще-то рыцарю полагается неотступно находиться возле дамы, но в такой заварушке не до галантерейного, черт возьми, обхождения, тем более что все женщины вместе с Архипушкой были уже далеко, чуть ли не на середине реки и как бы не ближе к противоположному берегу, изначально находясь под защитой двоих ратников.
– Огонь гаснет! – напомнил я, занимая место в строю и с досадой глядя на прогорающие дрова. – Надо бы подкинуть, Самоха!
– Кончились, – бросил он, даже не поворачиваясь и продолжая сноровисто орудовать бердышом, тыча острием древка в конские морды и не давая до себя дотянуться.
Та-ак, получается, придется забираться на струг, потому что весь полукруг нам не удержать. Самые бедовые и без того пытались его преодолеть уже сейчас, ухитряясь заставить лошадь прыгнуть через огонь, а что будет через несколько минут?
– Пошло! – радостно закричали сзади, и тут же раздался истошный мальчишеский крик.
У меня екнуло сердце. Вопль-то исходил от альбиноса, а он должен сидеть в лодке, значит...
Обернулся – так и есть, беда, но не в лодке.
Позже узнал, что, оказывается, Архипушка в самый последний момент при загрузке выскользнул из рук Акульки и пулей рванул к ратникам. Пробовали поймать, но куда там – проворен, бесенок. Пришлось махнуть рукой и отчаливать вшестером.
Кричал же он потому, что Травень не успел связать Голицына – княжич очнулся раньше и первым делом кинулся на ратника.
Высокий борт мешал разглядеть, что там происходит, поскольку они, сцепившись, тут же повалились на палубу, и сейчас, судя по тяжелым, глухим ударам, кто-то явно вколачивал чью-то голову в доски палубы, вот только кто и чью?
– Дубец! – рявкнул я и кивнул на струг, корма которого уже колыхалась, но нос так и не удавалось стащить с мягкого речного песка.
Тот неохотно кивнул, выскользнув из строя по направлению к стругу, и почти сразу же раздался новый истошный вопль:
– Убили! Отца Антония убили!
И новый рев, на сей раз со стороны отступившей в сторону ватаги:
– Убили!
– Бей!
– А-а-а!
– Всем в струг! – скомандовал я, уже представляя, что в нем увижу, и ожидания сбылись точь-в-точь, включая самые тягостные.
На палубе лежал мертвый Травень, рядом священник с окровавленной головой, которому прямо на живот, словно вымаливая прощение, преклонил голову Никитка Голицын с болтом в груди, и чуть поодаль бледный Архипушка с разряженным арбалетом.
Дубец виновато смотрел на меня, разводя руками, – мол, не успел я.
Жаль, конечно, что все так вышло, – этот боярский сынок куда ценнее был бы для нас в качестве заложника, ну да теперь ничего не попишешь, и я досадливо отмахнулся, одобрительно хлопнув по плечу альбиноса, выводя из оцепенения:
– Молодчина, парень, а собаке собачья смерть. – Предупредив: – Гляди не высовывайся.
Оборону на струге мы заняли по всем правилам, но пришлось тяжко, хотя нет – это слово тут мелковато, а вот каким заменить – не знаю.
Зато точно знаю другое – без гитары мы бы не выстояли. Это железно.
Нет, речь идет не том, что я ринулся в каюту, схватил ее, и вдохновленные моим пением ратники принялись крушить всех и вся.
Еще раз повторюсь, дело происходит на Руси, а не в Голливуде.
Однако гитара действительно помогла, только раньше, потому что сейчас, хоть она и продолжала лежать в футляре, а тот в каюте, но парни пели сами – каждый свое, что ему больше всего запомнилось, понравилось, полюбилось, забралось в душу.
Мотив не соблюдался, да, собственно говоря, и пением это назвать можно было лишь условно. Скорее они просто произносили строки, правда, с душой. Не знаю, стали бы они петь сами по своей инициативе, но раз так распорядился воевода, который зря не прикажет, – надо выполнять.
Для чего я велел им это?
Тут сразу два плюса.
Во-первых, связь. Ослабел голос у соседа слева или затих совсем – это сигнал, чтоб ты пришел ему на выручку, и одновременно предупреждение самому: теперь могут напасть и слева.
Во-вторых, песня действительно вдохновляет воина. В том числе и в бою. Это я знаю точно.
Да, не всякая, а выборочно, так ведь я и не приказывал исполнять какую-то конкретную – которая в душу запала, ту и пой.
Да и про свои «гитарные» ничего не говорил – вдруг кому-то вообще не запомнилось ни одной строки. Но, как ни удивительно, исполняли только то, что я пел им в эти три вечера. Незнакомых мне не было ни одной.
– И когда рядом рухнет израненный друг, – хрипло выплевывал из себя стоящий слева Ждан, – и над первой потерей ты взвоешь, скорбя, – и снова взгляд на тело убитого Травня, с которым он был так дружен, – и когда ты без кожи останешься вдруг...
– А крысы пусть уходят с корабля! Они мешают схватке бесшабашной! – Это уже справа от меня Самоха, которому не далее как вчера я напророчил судьбу первого русского адмирала, после чего и исполнил «Корсара», только заменив кольт на саблю.
– Погляди, как их ли... ца гру... бы, – с запинкой выговорил и умолк голос Ждана, неловко оседающего набок, словно устал и собрался прилечь поспать.
– И всегда позади воронье... – подхватил я, но дальше, про гробы, не стал.
Вместо этого я не глядя ухватил на ощупь сунутый мне сзади в руку взведенный арбалет, разрядил его в чью-то рожу и похвалил:
– Молодец, Архипушка, этого тоже запиши на свой счет.
Мальчишка-альбинос действительно настолько здорово мне помогал, что я даже не стал бранить его за непослушание – в бою не до того. Да и бесполезно, честно говоря, – тот все равно не послушался.
Всего стрелков-снайперов, которым я еще перед переговорами запретил вступать без крайней нужды в рубку на саблях, было пятеро, из коих одного убили, пока они пытались столкнуть струг на воду.
Остальные четверо, поровну поделив борта и участки, метались каждый по своему сектору, заряжая и всаживая очередной болт в упорно лезущие к нам рожи.
Так вот, мне приходилось легче всего именно потому, что нашелся и пятый заряжающий – Архипушка. Не зря я его от нечего делать научил, пока мы плыли, этому нехитрому делу, и теперь примерно два или даже три раза в минуту – поди посчитай – я мог всадить стрелу в какую-нибудь озверело оскаленную морду.
Причем подавал он их мне весьма удобно, даже не было нужды поворачиваться: сразу на ощупь схватил и тут же чпок – уноси готовенького.
Вдали, на носу струга, тоже цитировали: кто звонко, кто хрипло, а кто уже со стоном – не иначе как подранили. Что за строки – не понять, да и некогда прислушиваться.
Разве лишь один голос доносился до нас очень отчетливо, да и немудрено – Одинец всегда отличался могучим, далеко не юношеским басом.
Странно, что даже он цитировал именно то, что исполнял я.
Странно, потому что парень, когда дело заходило о книжной учебе, всегда жаловался на дырявую память и до сих пор еле-еле читал по складам, да и то с черепашьей скоростью три слова в минуту.
Если бы не это, он давно был бы в спецназе, как и просился, – заветная мечта, но я медлил, надеясь, что такой мощный стимул вдохновит его на учебу.
Так что ж, получается, память у парня ни при чем – эвон как выводит. Правда, не совсем точно, иногда меняет слова, но смысл один к одному:
– А душу укрепляет наша вера, и два клинка, как проклятое счастье!
Но тут же песня прервалась, и после паузы Одинец тревожно окликнул:
– Гавря. Эй, Гавря! – И отчаянно взревел: – Га-ав-ря-а!
Ну да, веселого тонкого голоса, отчего-то певшего про зимушку-зиму и как она «снежки солила в березовой кадушке», и впрямь не стало слышно.
Понятно. Еще один погиб.
Сам-то хоть жив?
Но повернуть голову в его сторону не успел – вновь раздалась, но уже не песня, а утробный рев, в который вкрапливалось смачное хэканье:
– И друг за другом... хэк!.. уходили в небыль, вписав... хэк!.. в судьбу багровый росчерк стали... хэк!
Но через минуту голос его стал заметно тише. Я обернулся – так и есть. Парень уже весь в крови, но еще рубится, хотя и туго ему – на носу самое пекло, поскольку он ближе всего к берегу, да и залезать удобно – именно на нем стоит на песке наша струг, так что не шатает, как на корме.
– Я туда, – бросил я на ходу Самохе и поспешил на нос.
Не успел добежать, как рухнул еще один гвардеец, справа от Одинца, и тот остался в полукружье врагов, чем-то в этот миг и впрямь напоминая вепря-одинца, затравленно отбивающегося от злобной собачьей стаи, все лезущей и лезущей через борт.
– А я с улыбкой загнанного зверя, отброшу щит на стертые ступени... – взревел он с новой силой и впрямь откинул его, орудуя одновременно двумя саблями.
– Пусть подождет тебя еще минуту страна забвенья, мрака и печали, – бодро подхватил я, вставая рядом и разряжая арбалет в чью-то бородатую рожу.
Одинец радостно оскалился и завопил с новой силой:
– Остатком жизни смерть неся кому-то, вхожу в последний бой с двумя сабля́ми!
– Подожди про остаток – ты уже включен мною в спецназ, а им просто так помирать нельзя! – крикнул я. – Не положено.
– Как?! – радостно ахнул он, на секунду даже опустил руки, тут же пропустив колющий удар – без того красный кафтан сразу потемнел.
– Еще пропустишь, выкину обратно! – свирепо заверил я.
Но он пропустил – не мог не пропустить, уж слишком их было много.
Единственное, что я мог сделать, это не дать его добить.
– Волки мы, хороша наша волчья жизнь! – заорал я, стоя над телом Одинца и поклявшись в душе, что отсюда нипочем не сойду. – Вы ж собаки, и смерть вам собачья!
Наседало на меня не меньше двоих за раз – только успевай поворачиваться и уворачиваться. Причем, как бы я ни старался, это количество все никак не убывало. На смену одному свежеиспеченному моими усилиями покойнику незамедлительно поспевал другой, который, к сожалению, пока еще был живой и весьма бойкий.
Хорошо, что Архипушка и тут успевал время от времени подать мне взведенный арбалет, и происходило это как нельзя кстати, когда уже был край.
А потом...
Их подобралось ко мне сразу трое, и я, выстрелив из арбалета, чуть поскользнулся – палуба-то вся в крови, так что немудрено. Подал корпус назад в тщетном усилии удержать равновесие, поскольку падать было нельзя, все равно что умереть, и в этот самый миг прямо над моей головой блеснул сабельный клинок, отбить который я уже не мог...
Вот тут-то Архипушка и метнулся к замахнувшемуся, вцепившись зубами в его руку и повиснув на ней, а затем...
Нет, не буду я рассказывать дальше – слишком больно.
И вдвойне обидно, что сабельный удар пришелся по мальчишке совсем незадолго до того мгновения, когда мы уже побеждали, когда напор уже начал заметно слабеть. Буквально через минуту после его гибели перед моими глазами промелькнула спина последнего из неловко переваливающихся через борт ратных холопов.
«Воистину, им этот день запомнится надолго, – вздохнул я, глядя на испуганно улепетывающих вдоль берега врагов, которым так и не суждено было получить обещанную Дмитрием награду, а оглянувшись и увидев, что творится на палубе струга, скорбно констатировал: – Да и нам тоже».
Странно, но уже через полчаса я не смог поднять онемевшей правой руки – не чувствовал. Даже удивительно, как я ею дрался, а совсем недавно еще и помогал своим гвардейцам собирать и грузить на борт тела наших ребят, павших на берегу, а потом еще и толкал нос струга, упорно прилипший к речному песку.
Может, потому, что позволил себе самую чуточку расслабиться, ибо сегодняшнее испытание осталось позади, а завтрашнее... вначале надо понять, кто доживет до этого самого завтра.
– Дубец, на руль, – отдал я распоряжение. – Курс – тот берег. Полусотнику Самохе после причаливания выделить троих крепких и невредимых в помощь моей травнице, остальные пусть займутся уборкой палубы, а то нашим дамам и зайти сюда нельзя – эвон как непрошеные гости напроказили. – И махнул ратникам в паузке, показывая на противоположный берег – теперь можно и пристать.
Первым делом, едва нос струга, мягко шурша, прошелестел по желтому мягкому песку, я спрыгнул вниз, направившись к причаливавшему паузку. Надо ж предупредить дам, чтоб пока никто, кроме Марьи Петровны, не поднимался на борт струга.
Однако, судя по истошному визгу Резваны и более басовитому – Акульки, лучше бы я не подходил. Хорошо хоть царевна оказалась не столь слабонервной – помалкивала, вот только глаза у нее были... закрыты, а бесчувственное тело оставалось в сидячем положении лишь потому, что его поддерживала моя травница.
– Она чего?.. – перепугался я, показывая на нее ключнице.
– В беспамятстве, – сурово поджала губы Петровна, подозрительно оглядывая меня, но затем, придя к какому-то выводу, по всей видимости благоприятному, облегченно вздохнула и потребовала: – Ты так боле моих девок не пужай.
– Ее что, кто-то напу...
– А ты на себя погляди, – мрачно посоветовала травница.
Я недоуменно уставился на себя и понял – лучше бы я предупредил их издали, не приближаясь.
Даже удивительно, как я ухитрился так сильно перемазаться, а если судить по рукам и низу кафтана, вообще такое впечатление, будто купался в кровавой луже. Штаны на этом фоне выглядели относительно прилично – так, из шланга слегка побрызгали.
– Ладно, отстирается, – отмахнулся я и еще раз с тоской подумал про свое неизбежное возвращение в Москву.
А куда деваться? Не ждать же, когда за мной и царевной прибудут в Кострому стрелецкие полки.
День закончился так же, как и прошел, да оно и понятно – в финале трагедии всегда похороны.
В традиционных причитаниях, которые тут чуть ли не обязательны, царевна не участвовала, да, наверное, и правильно, не по чину, но тем не менее именно она читала заупокойную молитву.
Помнится, дядька рассказывал, что первый прощальный воинский салют раздался на русской земле над свеженасыпанной могилой князя Воротынского.
Теперь пришла очередь второго. Был он троекратный, как и положено двенадцати героям-гвардейцам, на равных дравшимся с несколькими сотнями врагов и сумевших обратить их в бегство.
То есть нет, прошу прощения, тринадцати. Если бы Архипушка выжил, я бы его непременно взял в свой полк – парень геройский. Да и погиб он, как подобает герою.
Четырнадцатым же был отец Антоний. Рана на виске оказалась смертельной.
Жизни еще троих, в том числе и Одинца, который не умер, но еле-еле дышал, да и то через раз, висели на волоске.
Даже моя Петровна растерянно разводила руками и избегала смотреть мне в глаза, когда я спрашивал, выкарабкаются ли они.
Помимо них пока не могли даже встать на ноги еще десяток парней, но там была твердая надежда, что они сумеют надуть костлявую. Остальные тоже имели раны, но по сравнению с теми, что у лежачих, пустячные. Можно сказать, царапины.
А подлинными царапинами удалось отделаться только пятерым, среди которых вновь оказался я – кажется, красавчик Авось решил всерьез взять надо мной опекунство.
После прозвучавшего салюта вместо «Реквиема» была песня, которую пел, перед тем как рухнуть на палубу струга, Одинец.
Да-да, та самая. «Баллада о двух мечах».
Признаться, я ушам не поверил, когда Самоха, робко переминаясь с ноги на ногу, попросил исполнить ее над могильными холмиками.
– Ты в своем уме? – тихо спросил я его, но мой полусотник пояснил:
– Она ж тоже яко молитва, токмо... ратная, – и кивнул головой в сторону остальных гвардейцев, сгрудившихся поодаль и молча смотревших на меня.
А в глазах у каждого была та же самая просьба.
И кровь струилась красная на черном,
Достанет ли вам силы, менестрели,
Чтобы воспеть геройство обреченных,
Принявших смерть во имя славной цели!
Последние куплеты я пел не один – подхватили почти все:
Какая ж мне нужна еще награда?
Когда уходит жизнь в последнем стоне,
Я упаду, красиво, как в балладах,
Сжав рукояти в стынущих ладонях.
Мои сборы на следующий день были недолгими.
Легкий тючок, припасы в дорогу, кофе в отдельном мешочке – вдруг понадобится бодрствовать всю ночь, две сотни рублей серебром и... три веревочки – на сей раз мне без фокусов уже не обойтись.
Ими мне и предстояло заняться, репетируя предстоящий концерт перед Дмитрием, но вначале...
Возникла тут у меня одна мыслишка, как усилить впечатление от своего трюка с веревочками, вдобавок на деле доказав Дмитрию, что все продемонстрированное мною – весьма серьезно, и вообще со мной шутки плохи, ибо ежели я осерчаю, то мало не покажется никому.
Идея заключалась в том, что если изловчиться и предварительно угостить «красное солнышко» нужным зельем, состряпанным моей бывшей ведьмой, чтобы он временно, скажем, на недельку или две, напрочь потерял свой петушиный пыл и возможность к блудодеянию, то и мой фокус будет им воспринят на полном серьезе. Да и тому, что я скажу по его окончании, он поверит куда охотнее.
Как это все получше и поэффектнее обставить, придумается по дороге, времени хватит, а пока...
Первой на очереди была Марья Петровна.
Ну никак не хотела моя травница возвращаться к прежнему ремеслу. Бился я с нею несколько часов, но в ответ слышал только одно:
– Сказано тебе, княже, черные дела творить навеки зареклась, да такой страшный зарок дала, что... Вот иное что хошь проси. Хошь, жизню отдам, чтоб ты счастлив был, и глазом при этом не моргну, а енто...
– Так ведь для благой цели, – убеждал я ее. – К тому же временно, а не навсегда.
– Ежели цель светлая, так и путь-дорожка к ней должна быть такой же, а не вилять по черным местам, – парировала она. – Пущай и на время, ан все одно – во вред.
– А для меня самого? – пустил я в ход последний аргумент.
– Так я тебе и поверила, – иронично усмехнулась травница. – Не родился еще тот мужик, чтоб сам себя по доброй воле вознамерился силы мужеской лишить. Допрежь хоть одного назови, тогда, может, я тебе и подсоблю.
– А точно подсобишь? – загорелся я.
– Чего ж не подсобить, токмо нет таковских, – уверенно повторила она, и я приступил к рассказу о том, каким ритуалом всегда заканчивались празднества в честь финикийской богини Астарты, о которых мне как-то доводилось читать.
Петровна выслушала со скептической ухмылкой на лице и первым делом поинтересовалась:
– Сам выдумал али как?
– На чем угодно и чем угодно готов поклясться, что это правда, – твердо ответил я.
– Да и не гожусь я ныне для таковского, – сморщилась она, хватаясь за поясницу. – Неможется мне ныне чтой-то.
Ага, так я и поверил. Ты еще скажи что-нибудь типа:
Все и колет, и болит,
И в груди огнем палит!..
Я давно подозреваю
У себя энцефалит!..
Нет уж, ты упрямая, а я еще упрямее. И напомнил:
– Сказал ведь, для себя, а коль не веришь – выпью прямо на твоих глазах. – Но тут же оговорил: – Половину.
– С ентим возни – почитай весь день уйдет, а кому болезных пользовать?
Теперь уже настала моя очередь кивать в сторону Резваны.
– И трав-то таких не ведаю, припасено ли у меня али нет.
Это был последний аргумент – ключница явно сдавалась под моим несгибаемым напором. Но и он был мною незамедлительно повержен:
– Если б не было, ты сразу бы про это сказала, а не стала искать других оправданий.
– А коль промашку дам? – усмехнулась Петровна. – Помысли, каких сластей себя лишишь. – И вновь многозначительный кивок на царевну, возившуюся в десятке метров от нас с одним из раненых.
– Ну через седмицу-то пройдет, – неуверенно заметил я.
– Ишь какой скорый. Через седмицу ему... – усмехнулась травница. – Тут как нутро покажет. Оно ить у кажного свое, а в брюхо не заглянешь, чтоб меру определить.
– У меня хорошее нутро, – уверил ее я. – В смысле, обычное, как у всех. К тому же я в тебя верю, как... – И красноречиво закатил глаза к небу.
– А тут хошь верь, хошь не верь, ан все одно – меньше как на полтора десятка ден не выйдет, – сразу предупредила она меня, пояснив: – Я ж на скудельнице слово свое сказывать буду, близ креста, и кажный из лежащих под ним по одному дню, не меньше, к себе утянет. К тому ж кто из них пожаднее в жизни был, тот и пару-тройку деньков прихватит, вот и призадумайся...
Я опешил. Если каждый второй, как уверяет моя персональная ведьма, хапнет по лишнему дню, то получается уже три недели, а если кто-то еще и по третьему, то...
– Это что же, может, и месяц выйти? – хмуро осведомился я, ошарашенный эдаким сроком. – А меньше никак?
– И рада бы, да не в силах, потому как все померли в один день и захоронены вместях, вот и тянуть учнут дружно.
– Ну-у и пускай, – решился я, пояснив: – Все равно иначе никак, так что сколько будет, столько и будет.
Пока уговаривал ключницу, в голове возникло интересное дополнение к моему предстоящему «колдовству». Было бы здорово сделать его наглядным, то есть слепить кое-что. Думается, если одновременно с невнятным бормотанием страшных заклинаний растопить это кое-что, то моя «ворожба» «понравится» Дмитрию еще больше.
Из чего слепить – проблем не было.
Имелся у меня в сундучке некий состав для запечатывания грамоток, если вдруг какая задержка и понадобится отписать Годунову. Назывался он воском, но по крепости стоял где-то между ним и сургучом, то есть для предстоящей затеи самое то.
Да и цвет состава почти подходил – не чисто белый, а эдакий розоватый, ибо совсем красный нельзя – он положен только царю и высшему духовенству. Вот и определили именно такой цвет – что-то между – для престолоблюстителя и царевны Ксении.
Осталось вылепить из него нужное изделие. Мне эта задачка была не по зубам. Увы, но ни способностей, ни навыков я к этому не имел.
Но тут мне вспомнился Куколь, пришедший в полк из гончарной слободы и мастерски умевший лепить разных кукол и других забавных человечков.
Навряд ли я узнал бы о его таланте, но не далее как на первом же вечернем привале, когда Мария Петровна еще не протянула мне футляр с гитарой, он сам подошел ко мне и, смущаясь, показал глиняную барышню, попросив передать царевне, дабы ей не грустилось и не скучалось.
– Раскрасить нечем, – виновато пояснил он, – но, можа, и так позабавит.
Я посмотрел на девушку в сарафане, которая, задорно уперев руки в боки, вызывающе смотрела прямо на меня, а приглядевшись, присвистнул от восхищения – она, оказывается, еще и подмигивала.
Что и говорить – талант у парня.
Игрушку, правда, я передал не сразу, а лишь на следующий день – встряла Петровна с гитарой, – но глиняная барышня и впрямь изрядно позабавила царевну, а потом, когда Ксения разглядела, что деваха подмигивает ей, еще и рассмешила.
Куколя же она поблагодарила самолично, не поленившись пройти на самый нос струга к орудующему веслом парню и сказать пару теплых слов, каковые незамедлительно вогнали моего гвардейца в краску.
Именно за талант я его и отрядил в паузок на весла вместе с еще одним гвардейцем – пусть у первого русского скульптора будет побольше шансов уцелеть.
К тому же была уверенность, что этот паренек, взирающий на Ксению после услышанного от нее по-собачьи преданно, и драться за царевну будет тоже как верный пес – до последнего вздоха.
Словом, уберег я своего Церетели.
Куколь поначалу ушам не поверил, когда услыхал о том, что мне требуется.
– Да к чему оно тебе, княже?!
– Государя хочу... позабавить, – выдал я честно и в душе усмехнулся – ох и «развеселится» Дмитрий от моей шуточки...
– Да я и не пробовал ни разу таковского-то, – замялся он. – Срамота ж. Ратника лепишь, дак он у меня перед глазами стоит, девку – тоже, а тут...
– А тут в штанах торчит, – буркнул я.
– Ну не заглядывать же мне туда, – засмущался он.
– А почему не заглянуть-то? – искренне удивился я. – А коль стесняешься, то мы сейчас с тобой вон за тот бугорок зайдем, и я тебя там оставлю на время, а сам, чтоб никто не заглянул, рядом покараулю. Как сделаешь, так и позовешь.
– Токмо спрячь сразу, чтоб никто не увидал, – попросил он, – а то стыда не оберешься. А пуще всего, чтоб царевна не узрела.
– Ларец с собой прихвачу, – покладисто согласился я и заверил: – Никогда и никому ни-ни.
На вылепленное изделие он даже не глядел – стеснялся и, даже передавая его мне, отвернулся куда-то в сторону. Зато я подверг труд Куколя самому тщательному осмотру, после чего искренне похвалил мастера:
– Хорош. И смотрится как живой – будто только что отрезали, причем в порыве страсти, – но озвучивать загодя заготовленный шутливый вопрос – с натуры лепил или как? – не стал.
И без того парень красный как вареный рак.
– Да на что оно тебе? – покраснел он от смущения.
– Сказал ведь – для забавы, – невозмутимо напомнил я ему. – Государь сердит на меня, вот я и хочу, чтоб он развеселился, потому как веселый человек злые решения уже не принимает. – И, закладывая изделие Куколя в ларец, уточнил: – А он точно не расползется в дороге?
– Я ж с добавками, – пояснил он мне. – Конечно, енто не глина, потому, ежели на открытое солнце выставить да в полдень, через часок и впрямь поползет, ибо для пущей надежности тут надобно было бы прибавить...
Дальше я не слушал, поскольку на открытое солнце в полдень выставлять не собирался ни на минуту. По моим расчетам, дело должно происходить как раз наоборот – при луне и в полночь, так что все в порядке.
Теперь оставалась лишь Ксения Борисовна...
