Глава 30

Тревожное молчание длилось несколько минут. Потом толпа заколыхалась, расступилась и снова сомкнулась. В ее живом кругу стоял Ункас. Глаза, до сих пор с любопытством изучавшие черты старца, теперь устремились с тайным восхищением на стройную, гибкую фигуру пленника. Ни присутствие всеми почитаемого старца, ни исключительное внимание, возбуждаемое им, не нарушили самообладания молодого могиканина. Лицо Ункаса не утратило своего выражения спокойного внимания и детской любознательности и тогда, когда, обведя глазами присутствующих, он встретил враждебные взгляды вождей. Но, когда взгляд его упал на фигуру Таменунда, юноша медленными, неслышными шагами прошел к тому месту, где сидел мудрец, и остановился прямо перед ним. Тут он стоял, зорко наблюдая за всем происходящим вокруг него, пока один из делаварских вождей не сказал Таменунду о его присутствии.

— На каком языке говорит пленник с Маниту? — спросил патриарх, не открывая глаз.

— Как и его отцы, на языке делаваров, — ответил Ункас.

При этом внезапном и неожиданном известии среди толпы пробежал тихий яростный гул, который можно было бы сравнить с рычанием льва. Действие этих слов на мудреца было так же сильно, но выразилось иначе. Он прикрыл рукой глаза, как будто для того, чтобы лишить себя возможности видеть постыдное зрелище, и повторял тихим гортанным голосом только что слышанные слова.

— Делавар! Я дожил до того, что видел племена ленапов изгнанными из мест, где издавна горели их костры совета, и рассеянными среди гор ирокезов, словно стада оленей! Я видел, как топоры чужого народа вырубали наши леса, которым не причинили вреда даже небесные ветры; я видел, как в вигвамах людей жили звери, бегающие по лесам, и птицы, летающие над деревьями; но никогда еще не встречал делавара настолько низкого, чтобы вползти, подобно ядовитой змее, в лагерь своего народа!

— Лживые птицы открыли свои клювы, — возразил Ункас самыми мягкими нотами своего музыкального голоса, — и Таменунд услышал их песни.

Мудрец вздрогнул и склонил голову набок, как будто стараясь уловить замирающие звуки далекой мелодии.

— Не спит ли Таменунд? — воскликнул он. — Что за голос раздается в его ушах? Неужели зимы отодвинулись назад? Неужели к детям ленапов снова возвращается лето?

За потоком несвязных слов, вырвавшихся из уст Таменунда, последовало торжественное, почтительное безмолвие. Его народ легко принял эти непонятные слова за одну из тех таинственных бесед, которые старец, как полагали присутствующие, вел с Великим Духом, и все в страхе ожидали результатов откровения. После долгого, терпеливого ожидания один из его старых товарищей заметил, что мудрец забыл о занимавшем всех вопросе, и решился напомнить ему о стоявшем перед ним пленнике.

— Лживый делавар дрожит, опасаясь услышать слова Таменунда, — сказал он. — Эта собака воет, когда ингизы указывают ему след.

— Да вы, — сказал Ункас, оглядываясь кругом, — собаки, которые визжат от радости, когда какой-нибудь француз бросает вам объедки своего оленя.

Ножей двадцать сверкнуло в воздухе, и столько же воинов вскочило на ноги при этом язвительном и, может быть, заслуженном ответе; но жест одного из вождей остановил взрыв их негодования. В это время Таменунд сделал движение, показывавшее, что он собирается говорить.

— Делавар, — сказал он, — ты мало достоин своего имени. Мой народ не видит яркого солнца в продолжении многих зим; а воин, покидающий свое племя, когда тучи нависли над ним, — изменник вдвойне. Закон Маниту справедлив. Так должно быть. Пока текут реки и стоят горы, пока цветы на деревьях появляются и исчезают, так должно быть… Он ваш, дети мои! Поступите с ним по закону.

Никто не шевельнулся, все затаили дыхание и молчали, пока последнее слово приговора не вылетело из уст Таменунда. Тогда раздался громкий крик, объединивший всех присутствующих в одном чувстве мести, страшный крик, возвещавший об их жестоких намерениях. Среди этих продолжительных диких криков один из вождей объявил громким голосом, что пленник присуждается к пытке огнем.

Круг распался, и восторженные восклицания слились с шумом и суматохой приготовлений к пытке. Хейворд бешено вырывался из рук державших его людей, Соколиный Глаз оглядывался вокруг с особенным, тревожным выражением в глазах, а Кора снова бросилась к ногам патриарха, моля его о милосердии.

Однако Ункас сохранил ясное спокойствие в эти ужасные минуты. Равнодушным взглядом смотрел он на приготовления и, когда к нему подошли мучители, встретил их твердым, непоколебимым взглядом. Один из них, разъяренный больше других, схватил молодого воина за ворот рубашки и разорвал ее. Затем с воплем дикой ярости он подскочил к своей жертве. Но внезапно он изменил свое намерение, словно какая-то сверхъестественная сила вмешалась, чтобы спасти Ункаса. Глаза делавара, казалось, выкатились из орбит, рот открылся, и вся фигура словно окаменела от изумления. Медленным движением он поднял руку и показал пальцем на грудь пленника. Товарищи его столпились вокруг, и все взгляды с удивлением устремились на прекрасное, татуированное голубой краской изображение маленькой черепахи на груди пленника.

Одно мгновение Ункас наслаждался своим триумфом, глядя со спокойной улыбкой на эту сцену. Затем он отстранил толпу гордым, высокомерным движением руки, вышел на середину с царственным видом и заговорил голосом, возвышавшимся над шепотом изумления, пробегавшим в толпе.

— Люди ленни-ленапов! — сказал он. — Мой род поддерживает Вселенную! Ваше слабое племя стоит на моей броне! Разве огонь, зажженный делаваром, может сжечь сына моих отцов? — прибавил он, с гордостью указывая на простой знак на его груди. — Кровь, происходящая от такой породы, потушила бы ваше пламя. Мой род — родоначальник всех племен!

— Кто ты? — спросил Таменунд, вставая на ноги скорее от поразивших его звуков этого голоса, чем от смысла слов пленника.

— Ункас, сын Чингачгука, — скромно ответил пленник, отворачиваясь от толпы и склоняя голову из уважения к личности и годам старика, — один из сыновей великой Унамис — Черепахи.

— Последний час Таменунда близок! — воскликнул мудрец. — День наконец близится к ночи! Благодарю Маниту за то, что здесь есть тот, кто заменит меня у костра совета! Ункас, внук Ункаса, наконец найден! Дайте глазам умирающего орла взглянуть на восходящее солнце!

Юноша легко, но с гордым видом взбежал на возвышение, откуда был виден всей волнующейся, изумленной толпе. Таменунд не мог насмотреться на него, видимо, вспоминая былые дни счастья.

— Не стал ли я юношей? — наконец проговорил пораженный старец. — Неужели я видел во сне все эти зимы? Видел народ мой, рассеянный, как песок, гонимый ветром, видел ингизов, более многочисленных, чем листья на деревьях? Стрела моя не испугала бы лани; рука моя высохла, как ветвь мертвого дуба; улитка перегнала бы меня в беге, а между тем передо мной стоит юный Ункас, такой же, как в былые дни, когда мы вместе сражались с бледнолицыми! Ункас, барс своего племени, старший сын ленапов, мудрейший сагамор могикан! Скажите мне, делавары, неужели Таменунд проспал сто зим?

Глубокое молчание, последовавшее за этими словами, достаточно ясно выражало благоговейный трепет, с которым народ принял слова патриарха. Никто не смел отвечать — все ожидали затаив дыхание, что произойдет дальше. Ункас, все время смотревший в лицо старика с любовью и глубоким почтением, решился заговорить.

— Четыре воина из рода Ункаса жили и умерли, с тех пор как друг Таменунда водил свой народ на войну, — сказал он. — Кровь Черепахи текла в жилах многих вождей, но все они вернулись в землю, из которой пришли, кроме Чингачгука и его сына.

— Это правда… Это правда… — заметил старец; луч воспоминаний рассеял его забытье. — Но мудрецы часто говорили, что два воина древнего рода живут еще в горах ингизов. Почему же так долго пустовали их места у костра совета делаваров?

При этих словах молодой человек поднял свою голову, все время склоненную в знак уважения к Таменунду; возвысив голос так, чтобы его слышала вся толпа, и как будто желая раз навсегда объяснить образ действия своей семьи, он заговорил:

— Некогда мы спали там, где можно слышать гневный ропот Соленого Озера. Тогда мы были правителями и сагаморами всей страны. Но, когда у каждого ручья стали попадаться бледнолицые, мы пошли вслед за оленями, назад, к нашей родной реке. Делаваров не стало. Только немногие из воинов остались пить воду любимой реки. Тогда предки мои сказали: «Здесь мы будем охотиться. Воды этой реки бегут в Соленое Озеро. Если мы пойдем в сторону заходящего солнца, то найдем потоки, которые бегут в великие озера сладкой воды; могиканин умрет там, как умирают рыбы моря в прозрачных источниках. Когда Маниту будет готов, то скажет: „Идите“, — и мы пойдем по реке к морю и вернем себе свое». Вот, делавары, во что верят дети Черепахи! Наши глаза устремлены к восходящему солнцу, а не к заходящему. Мы знаем, откуда оно приходит, но не знаем, куда уходит. Довольно!

Потомки ленапов слушали слова Ункаса с тем уважением, которое внушает суеверный страх, и тайно наслаждаясь тем образным языком, на котором говорил юный сагамор. Ункас внимательно следил своими умными глазами за слушателями и, убедившись, что его слова произвели выгодное впечатление, постепенно отбросил свой властный тон. Окинув взглядом безмолвную толпу, окружавшую возвышение, на котором сидел Таменунд, он впервые увидел связанного разведчика. Ункас пробрался сквозь толпу к своему другу, быстрым, гневным движением ножа перерезал связывающие его тело ремни и дал знак толпе расступиться.

Индейцы повиновались молча и снова сомкнулись в круг, как до появления Ункаса. Он взял разведчика за руку и подвел его к патриарху.

— Отец, — сказал он, — взгляни на этого бледнолицего: это справедливый человек, друг делаваров и гроза макуасов.

— Какое имя заслужил он своими подвигами?

— Мы называем его Соколиным Глазом, — ответил Ункас, называя разведчика его делаварским прозвищем, — потому что зрение никогда не изменяет ему. Мингам он известен своим верным ружьем, и они называют его Длинным Карабином.

— Длинный Карабин! — воскликнул Таменунд, открывая глаза и сурово смотря на разведчика. — Моему сыну не следовало бы называть его другом.

— Я называю другом того, кто на деле показывает себя другом, — ответил молодой вождь спокойно и твердо. — Если делавары приветствуют Ункаса, то и Соколиный Глаз находится среди друзей.

— Бледнолицый убил многих из моих воинов. Его имя славится ударами, которые он нанес ленапам.

— Если какой-нибудь минг нашептал это на ухо делаварам, то этим только доказал, что он лживая птица, — сказал разведчик.

Он решил, что для него наступило время оправдаться в таких оскорбительных обвинениях.

— То, что я убивал макуасов, я не стал бы отрицать даже на их советах у костра. Но никогда моя рука не принесла вреда делавару, так как я дружески отношусь к ним и ко всем, кто принадлежит к их племени.

Легкий одобрительный шепот пробежал среди воинов, обменявшихся друг с другом взглядами, говорившими, что эти люди начинают сознавать свое заблуждение.

— Где гурон? — спросил Таменунд.

Магуа смело выступил и встал перед патриархом.

— Справедливый Таменунд не будет удерживать то, что гурон дал ему на время, — сказал он.

— Скажи мне, сын моего брата, — проговорил мудрец, отворачиваясь от мрачного лица Хитрой Лисицы и с радостью устремляя свой взор на открытое лицо Ункаса, — имеет ли гурон над тобой право победителя?

— Нет. Барс может иногда попадаться в ловушки, расставленные женщинами, но он силен и знает, как выпрыгнуть из них.

— А Длинный Карабин?

— Смеется над мингом… Ступай, гурон, спроси у своих женщин, каков из себя медведь.

— А чужеземец и белая девушка, которые вместе пришли в мой лагерь?

— Должны идти свободно по какому угодно пути.

— А женщина, которую гурон оставил у моих воинов?

Ункас не отвечал.

— А женщина, которую минг привел в мой лагерь? — строго повторил Таменунд.

— Она моя! — крикнул Магуа, с торжеством потрясая рукой перед Ункасом. — Могиканин, ты знаешь, что она моя!

— Мой сын молчит, — сказал Таменунд, стараясь понять выражение лица юноши.

— Это правда, — тихо ответил Ункас.

Последовала короткая красноречивая пауза, во время которой ясно было, как неохотно толпа признавала справедливость требования минга. Наконец мудрец, которому принадлежало право решения, сказал твердым голосом:

— Уходи, гурон.

— А как он уйдет, справедливый Таменунд, — спросил коварный Магуа, — с пленницей или без нее? Вигвам Хитрой Лисицы пуст. Поддержи его, отдав то, что ему принадлежит.

Старец сидел некоторое время, погруженный в глубокое раздумье; потом он наклонил голову к одному из своих почтенных товарищей и спросил:

— Этот минг — один из вождей своего племени?

— Первый среди своих соплеменников.

— Чего же ты еще хочешь, девушка! Великий воин берет тебя в жены. Иди, твой род не угаснет.

— Лучше, в тысячу раз лучше, чтобы он угас, — воскликнула с ужасом Кора, — чем подвергнуться такому унижению!

— Гурон, ее душа в палатках ее отцов. Девушка, которая идет замуж поневоле, приносит несчастье в вигвам.

— Она говорит языком своего народа, — возразил Магуа, смотря с горькой иронией на свою жертву. — Она из рода торгашей и торгуется из-за ласкового взгляда. Пусть Таменунд скажет что следует.

— Возьми за нее выкуп, а от нас пожелание тебе счастья.

— Я не возьму ничего, кроме того, что принес сюда!

— Ну так уходи с тем, что принадлежит тебе! Великий Маниту запрещает делавару быть несправедливым.

Магуа подскочил к своей пленнице и с силой схватил ее за руку. Делавары отступили в полном молчании, и Кора, как бы сознавая, что всякие мольбы будут напрасны, приготовилась беспрекословно подчиниться своей участи.

— Погоди, остановись! — крикнул Хейворд, выскакивая вперед. — Сжалься, гурон! За нее дадут такой выкуп, что ты станешь первым богачом в твоем племени.

— Магуа — краснокожий, он не нуждается в побрякушках бледнолицых.

— Золото, серебро, порох, свинец — все, что нужно воину, будет в твоем вигваме, все, что необходимо великому вождю!

— Хитрая Лисица очень силен! — крикнул Магуа, бешено потрясая рукой, в которой держал руку несопротивлявшейся Коры. — Месть в его руках.

— Боже всемогущий, — сказал Хейворд, в отчаянии сжав руки, — неужели ты допустишь это? Тебя, справедливый Таменунд, молю о пощаде!

— Слова делавара сказаны, — ответил старик, закрывая глаза и опускаясь на свое место. — Мужчины не говорят дважды.

— Великий вождь поступает мудро и благоразумно, не теряя времени на повторение того, что уже сказано, — проговорил Соколиный Глаз, делая Хейворду знак, чтобы он замолчал, — но каждый воин должен, в свою очередь, хорошенько обдумать решение, прежде чем всадить томагавк в голову своего пленника… Гурон, я не люблю тебя и вообще не могу сказать, чтобы кто-нибудь из мингов видел снисхождение с моей стороны. Можно смело предположить, что война окончится не скоро и много еще ваших воинов встретится со мной в лесу. Ну, так рассуди, кого ты предпочитаешь привести пленником в свой лагерь: эту женщину или такого человека, как я?

— Неужели Длинный Карабин отдаст свою жизнь за женщину? — нерешительно спросил Магуа, который уже собрался уходить из лагеря со своей жертвой.

— Нет-нет, я этого не говорил! — ответил Соколиный Глаз, отступая с надлежащей осторожностью при виде жадности, с которой Магуа слушал его предложение. — Это была бы слишком неравная мена: отдать воина в полном расцвете сил за девушку, даже лучшую здесь, на границах… Я мог бы согласиться отправиться на зимние квартиры теперь же, по крайней мере, за шесть недель до того, как опадут все листья, с условием, что ты отпустишь девушку.

Магуа отрицательно покачал головой и сделал толпе знак расступиться.

— Ну, хорошо, — прибавил разведчик с видом человека, еще не пришедшего к окончательному решению, — я добавлю еще «оленебой». Поверь слову опытного охотника, это ружье не имеет себе равного.

Магуа ничего не ответил на это предложение и продолжал прилагать усилия, чтобы раздвинуть толпу.

— Может быть… — сказал разведчик, теряя свое напускное хладнокровие, — может быть, если бы я согласился научить ваших воинов, как владеть этим ружьем, ты бы изменил свое решение?

Магуа снова приказал расступиться делаварам, которые продолжали окружать его непроницаемым кольцом в надежде, что он согласится на мирное предложение.

— Чему суждено быть, то должно случиться раньше или позже, — продолжал Соколиный Глаз, оборачиваясь к Ункасу с печальным, смиренным взглядом. — Негодяй знает свое преимущество и пользуется им! Да благословит тебя бог, мальчик! Ты нашел себе друзей среди своего родного племени; я надеюсь, что они будут так же верны тебе, как я. Что касается меня, то рано или поздно я должен умереть, и большое счастье, что мало кто будет плакать обо мне. Этим чертям, по всей вероятности, все-таки удастся завладеть моим скальпом, а днем раньше, днем позже — это не имеет значения. Да благословит тебя бог! — проговорил суровый житель лесов, опуская голову.

Но он тотчас же поднял ее и, смотря печальным взглядом на юношу, прибавил:

— Я люблю вас обоих — тебя и твоего отца, Ункас, хотя у меня с вами разный цвет кожи. Скажи сагамору, что в самые тревожные минуты я никогда не забывал о нем. Прошу тебя, думай иногда обо мне, когда будешь идти по счастливому пути. Ты найдешь мое ружье в том месте, где мы спрятали его: возьми его и оставь себе на память. И слушай, мальчик: так как ваши обычаи не отрицают мести, не стесняйся пускать это ружье в дело против мингов. Это несколько смягчит горе обо мне и успокоит твою душу… Гурон, я принимаю твое предложение: освободи эту женщину. Я — твой пленник.

При этом великодушном предложении в толпе раздался тихий, но ясный шепот; даже самые свирепые из делаваров выражали одобрение при виде такой мужественной решимости. Магуа остановился, и одно мгновение казалось, будто он поколебался. Но, взглянув на Кору глазами, в которых свирепость как-то странно сочеталась с выражением восторженного удивления, он принял окончательное решение.

Он выразил свое презрение к предложению разведчика, немедленно вскинул голову и сказал твердым, уверенным голосом:

— Хитрая Лисица — великий вождь, он не меняет своих решений… Пойдем, — обратился он к пленнице, властно кладя руку ей на плечо. — Гурон не пустой болтун: мы идем.

Девушка отшатнулась с горделивым видом, полным женского достоинства; ее темные глаза вспыхнули, яркий румянец, похожий на прощальный луч заходящего солнца, разлился по лицу.

— Я ваша пленница, и, когда наступит время, я буду готова идти хотя бы на смерть, но сила здесь ни при чем, — холодно проговорила она и, обернувшись к Соколиному Глазу, прибавила:

— От души благодарю вас, великодушный охотник! Ваше предложение бесполезно, я не могла бы принять его, но вы можете оказать мне услугу даже большую, чем та, которую вы так великодушно предлагали. Взгляните, на это несчастное, изнемогающее дитя! Не покидайте ее, пока она не доберется до места, где живут ее друзья! Я не стану говорить, — прибавила она, крепко пожимая жесткую руку разведчика, — что ее отец наградит вас, — люди, подобные вам, стоят выше наград, но он будет благодарить и благословлять вас. Боже мой, если бы я могла услышать благословение из его уст в эту ужасную минуту!..

Голос ее внезапно прервался; она молчала в течение нескольких минут, потом подошла к Дункану, продолжавшему поддерживать ее лишившуюся чувств сестру, и добавила более спокойным тоном:

— Мне остается еще обратиться к вам. Нечего говорить, чтобы вы берегли сокровище, которым будете обладать. Вы любите Алису, Хейворд, и ваша любовь простила бы ей тысячу недостатков! Но она добра, кротка, мила, как только может быть живое существо. В ней нет ни одного такого недостатка, который мог бы заставить покраснеть самого гордого из людей. Она красива… О, удивительно красива! — прибавила она с любовью и печалью, кладя смуглую руку на мраморный лоб Алисы и откидывая золотые волосы, падавшие на глаза девушки. — А душа ее чиста и белоснежна. Я могла бы сказать еще многое, но пощажу вас и себя…

Голос ее замер, она наклонилась над сестрой. После долгого, горестного поцелуя она поднялась и со смертельно бледным лицом, но без малейшей слезинки в лихорадочно горящих глазах повернулась к дикарю и сказала с прежним надменным видом:

— Ну, теперь я готова идти, если вам угодно.

— Да, уходи, — крикнул Дункан, передавая Алису на руки индейской девушки, — уходи, Магуа, уходи! У делаваров есть свои законы, которые запрещают удерживать тебя, но я… я не обязан подчиняться им. Ступай, злобное чудовище, чего же ты медлишь?

Трудно описать выражение, с которым Магуа слушал слова молодого человека. Сначала на лице его мелькнуло злорадство, но в следующее же мгновение оно сменилось обычным холодным, хитрым выражением.

— Лес открыт для всех, — отвечал он. — Щедрая Рука может идти туда.

— Постойте! — крикнул Соколиный Глаз, хватая Дункана за руку и насильно удерживая его. — Вы не знаете коварства этого дьявола. Он заведет вас в засаду, а ваша смерть…

— Гурон… — прервал его Ункас. До сих пор, покорный строгим обычаям своего племени, он оставался внимательным, серьезным слушателем всего, что происходило перед ним. — Гурон, справедливость делаваров исходит от великого Маниту. Взгляни на солнце. Оно стоит теперь около верхних ветвей вон тех кустов. Твой путь открыт и не длинен. Когда солнце поднимется над деревьями, по твоим следам пойдут люди.

— Я слышу карканье вороны! — сказал Магуа с насмешливым хохотом. — Догоняй! — прибавил он, взмахнув рукой перед толпой, медленно расступившейся перед ним. — Вейандоту не страшны делавары! Собаки, зайцы, воры, я плюю на вас!

Его презрительные слова были выслушаны делаварами в мертвом, зловещем молчании. Магуа беспрепятственно направился к лесу в сопровождении своей спутницы, под защитой нерушимых законов гостеприимства индейцев.