На другой день с утра паломники принялись собираться на пароход. К подворью подали подводы (платформы, как их именуют в Одессе), нанятые монахами; с паломников исправно брали деньги за транспорт. Одесские мастера извозного промысла, те самые «биндюжники», заслуживают особого интереса – они будто сошли со страниц «Одесских рассказов» Бабеля и из песен Бернеса. Отслужив напутственный молебен в церкви подворья, монахи проводили паломников в путь. Среди тех, что победнее, ходили тревожные разговоры – оказывается, многие не получили назад паспорта.

Помнится, в «Наставлении Палестинского общества», полученном еще в Москве, подробно перечислялись сборы: за гербовые марки, за бланк паспорта, за визу турецкого консула, за регистрацию вида в полиции, за бланки прошений. А в конце перечня говорилось, что, даже понеся все эти хлопоты и расходы, паломник «может всё-таки не получить заграничного паспорта и возвратиться обратно на родину, не посетив святых мест». Россия есть Россия – и революции, в сущности, меняют здесь не так уж и много…

Итак, за номер заплачено (справедливости ради отметим – содрали монахи нисколько не меньше, чем в обычной гостинице); оставалось погрузить багаж, взять извозчика для себя, любимых, и отбыть на пароход – с тем, чтобы прибыть за 2 часа до отхода. Пристань заполонена толпой народа. Поднимающихся на борт провожали в салон 2-го класса, где за сдвинутыми столами сидело несколько жандармов. Они вырезали из паспортных книжек листы и ставили штемпели, а затем пофамильно выкликали владельцев паспортов и вручали вожделенные документы:

— Петров?

— Я!

— Как звать?

— Иван!

— Получи!

После чего счастливец возвращался (поперек всей толпы!) обратно на пристань, забирал нехитрый скарб и спускался в люк, искать местечко на одной из пароходных палуб.

Паломников, отнесенных к «чистой публике», пропускали вне очереди; разница в обращении была тем более заметна на фоне бесцеремонного, почти скотского обращения с богомольцами из простого сословия.

Удивительно, сколько мешков имели при себе паломники. Почти все озаботились запасом каких-то особых, «тройной закалки», сухарей, крупы и даже картофеля и капусты. Многие тащили с собой полотна, ризы, покровы, ковры и другие предметы, взятые в пожертвование на Гроб Господень. На одних узлах были нашиты метки с надписанными именами владельцев; на других, хозяева коих не знали грамоты, стояли цветные крестики.

Шум и гам отправляющейся публики перекрывали крики распорядителей – те обходились с паломниками запросто, без всякого пиетета. Размещение пассажиров третьего класса мало отличалось от скотского. Многие устроились прямо на открытой палубе – под дождем, на солнце, на ветру. Другим, счастливчикам, достались нары под мостиком у машинного отделения. Это были евреи из Средней Азии. Поначалу, увидев бухарские халаты, мы приняли их за мусульман; но, увидев еврейские книги, сообразили, кто это.

В трюме паломники устроились несколько лучше. Они устраивались группками по трое-четверо, оградив вокруг себя тюками и мешками некоторое пространство – воистину, человек нуждается в собственном уголке в любых, самых случайных и неудобных для жизни условиях!

Разместившись в трюме поуютнее, паломники оживились – и вскоре оттуда зазвучали духовные песни.

На нашу долю была выделена вполне удобная двухместная каюта, сомнительной, впрочем, чистоты – оставалось грустно вспоминать ослепляющую чистоту и комфорт классных вагонов. Видимо, паломники поднимались на борт в таком настроении, что готовы были безропотно помириться со всякими неудобствами и недостатком гигиены…

До сих пор мне не случалось путешествовать по морю, и уж тем более, на таких вот пароходах. Трехдневный круиз по Волге до Углича и обратно не в счет; так что представления о предмете у меня были самые расплывчатые, в основном – по фильму «Титаник», просмотренному в глубоком детстве.

Так вот – наш пароход не был «Титаником». Пожалуй, лучше всего подошло бы слово «лоханка» – это если проявить такт и не употребить вполне заслуженного «старое корыто». Начать с того, что никакой это оказался не лайнер – больше всего наш гордый «пенитель морей» походил на сухогруз, наскоро переделанный для перевозки то ли зеков, то ли солдат. Пароход зафрахтован конторой под названием «Александрийская круговая линия», обеспечивающей трансферт богомольцев на Ближний Восток и обратно.

Часов в пять вечера судно отдало швартовы. Провожающих на пирсе было море – и все, как один, ожесточено махали платками (кое-кто, впрочем, шляпами), видимо, находя в этом занятии некий высший смысл. Паломники в ответ затянули что-то свое, духовное. Получалось не очень, но как же они старались! Даже меня немного пробрало.

Мы стояли среди публики, путешествовавшей в первом и втором классах, вышедшей поглядеть напоследок на Одессу с моря. Расположились мы на носовой площадке (отец назвал ее «полубак»), и с удовольствием взирали на всю эту романтическую суету. Отец довольно озирался и мурлыкал под нос старую, советских еще времен, песенку: «Как провожают пароходы…». По всему было видно, что уж он-то получал от происходящего чистое, ничем не замутненное наслаждение – как-то, еще в поезде, он признался мне, что давным-давно мечтал о таком вот плавании: не на круизном лайнере, какое доступно сейчас любому бездельнику, а именно на таком вот пароходе в стиле ретро. Без баров, бассейна, кинотеатров, палуб для загара и вайфая в каждой каюте.

Ну, мечты мечтами, а грубая реальность бесцеремонно вторгалась в нашу жизнь. За пределами полубака яблоку некуда было упасть от палубных пассажиров. Это были все те же паломники, из числа самых забитых и необоротистых – кто не смог отвоевать себе место на трюмных нарах. Или не стал отвоевывать; у паломников, вообще своеобразное представление о комфорте. Чем дольше мы путешествовали в их обществе, тем больше я убеждался, что богомольцы подчас находят в неудобствах пути особую прелесть – и, предложи им кто-нибудь улучшить условий плавания, гневно отказались бы. Я этого не понимаю; Бог есть Бог, и гигиена здесь ни при чем. Но, как говорит отец – не нам их судить.

Часам к восьми вечера, мы уже основательно устроились в своей каюте. Куда ей до купе мягкого вагона! Тесно, умывальник прямо в комнатушке, удобства (гальюн, по-морскому) – в конце коридора. Впрочем, надо признать – в самой каюте прибрано и на редкость удобно все устроено. Особенно позабавили меня кровати с перильцами – чтобы пассажиры не падали во сне, от качки.

Кстати, о качке. Вот чего я боялся больше всего! Часам к восьми вечера мы снова вышли на полубак, подышать свежим воздухом. Качка стала уже весьма ощутима. Меня мутило – но пока вполне терпимо. Наивный! Если бы я знал… но, впрочем, обо всем по порядку.

Палуба и без заполонивших ее паломников была изрядно загромождена – какие-то изогнутые трубы, шлюпки, световые люки с круглыми окошками, трапы. И огромное количество веревочных снастей тут и там; бухты троса, широченные сетки, ведущие, на манер лесенок, к площадкам посреди мачт. Как, я еще не сказал? Наш пароход, хоть и несет гордо две высоченные трубы, из которых валит клубами черный угольный дым (Гринписа на них нет!), еще и оснащен высоченными мачтами, на которых можно ставить самые настоящие паруса. И, как уверял отец, нам еще предстоит это увидеть.

С трудом выбирая дорогу среди всего этого морского хозяйства, (а также среди лежащих прямо на досках палубного настила паломников), мы пробрались к прогулочной площадке. Темнело; огней на палубе зажечь не озаботились, свет выбивался только из круглых окошек кают да люков, ведущих вниз, в трюмы. Отец остановил пробегавшего мимо, то ли матроса, то ли стюарда, и спросил – отчего же не зажгут свет?

Оказывается – специально, чтобы не мешать вахтенным смотреть вперёд. Мне вспомнился впередсмотрящий «Титаника» – ну да, много он там разглядел! Хорошо хоть в Черном море отродясь не было айсбергов. А если какая полная кефали шаланда и подвернется нам под форштевень – так это ее проблемы.

Отец вежливо поблагодарил пароходного служителя за разъяснения, как вдруг из ближайшего люка вывалился всклокоченный мужичонка самой простецкой наружности. Стоило ему сделать пару шагов, как размахом судна его швырнуло на нашего собеседника. Мужичонка обеими руками вцепился в борт и, озираясь, проговорил:

— Страсти-то какие Господи! Буря все больше и больше! Видать, потопнем!

Моряк поспешил его успокоить:

— Ну что вы, совсем напротив. Погода довольно тихая.

— А что ж тогда валяет с боку на бок?

— Без этого нельзя, — терпеливо разъяснял мореплаватель. — Летом на море случается полная тишина – но нечасто.

— А зачем, — и он ткнул пальцем в мачты, — энтих столбов понатыкали? Они же только раскачивают пароход!

Пришлось морскому волку объяснять, зачем на пароходе мачты:

— На них, — втолковывал он паломнику, — поднимают сигнальные флаги и фонари; Мне так и хотелось добавит: «… а еще вешают всяких идиотов, которые лезут к занятым людям с дурацкими расспросами».

— А ежели машина испортится, — продолжал мореман, — так на них растягивают паруса. Когда нужно поднять что-нибудь тяжелое, они служат, как краны. А если качка совсем усилится, то паруса, растянутые на этих «столбах», могут ее до некоторой степени ослабить.

— А мы с дороги посреди окияна не сбились? — продолжал допытываться мужичонка. — А то вон, земли-то не видать!

— Нет, — успокаивал паникера моряк. — Погода сейчас очень тихая, с курса сбиться никак немыслимо. Горизонт чист со всех сторон. И вот, что, господин хороший – ложились бы вы спать, с Богом. Завтра полегче будет, сами увидите.

Успокоил он таким образом боязливого пассажира или нет – но тот сполз в трюм и растворился среди спящих паломников. Мы же прошли на бак и долго, в свое удовольствие, впитывали виды открытого моря…

Утро второго дня. Качает все сильнее. Не стоит подходить без надобности к люкам трюмов – в их тесном пространстве запах, распространяемый немытыми человеческими телами и последствиями качки, стал совершенно невыносим. Он густыми волнами накрывает палубу; не спасал даже свежий морской бриз. Иван ходит синюшно-бледный, но виду старается не показывать.

Пристроившись на мостике, чистая публика озирает горизонт да, от нечего делать, наблюдает за паломниками внизу; других развлечений на пароходе не имеется. Богомольцы снуют туда-сюда, моются, сливая друг другу из чайников и котелков, молятся тут же, на палубе, словно бы и не замечая тесноты и качки. На бак и мостик публику третьего класса не пускают – если верить стюарду, на пароходе находится около четырёхсот паломников, путешествующих третьим классом.

Теснота становится особенно невыносима, когда из трюма высыпают люди за кипятком для чая. Для этого устроены два больших медных котла – прямо на верхней палубе.

Другая проза жизни – отхожие места на противоположном борту парохода, общим числом три. Их берут штурмом – без разбору, мужчины и женщины. Грязь. Ветер. Качка. Паломники испуганно жмутся к своим мешкам; многие не в силах подняться с палубного настила.

Когда к полудню качка поутихла, паломники тоже оживились. Один из них, стоя посреди столпившегося народа с книжкой в руках, читал Акафист Божьей Матери. Сосед его, густо заросший волосом и одетый в какую-то невообразимую хламиду, подхватывал наизусть; последнюю фразу «радуйся, невесто неневестная» или «аллилуйя», подпевала уже вся толпа, растянутым напевом, называемым, как мы узнали, «афонским».

Здесь следует сделать небольшое отступление. Во время странствий с паломниками, не раз становилось заметно одно обстоятельство. И здесь, на пароходе, и среди тех, кто путешествовал по Святой Земле, было немало монахов и священников. Однако паломники, предоставленные сами себе в выражении своего религиозного рвения, куда охотнее обращались к таким вот «каликам перехожим», нежели к официальным служителям церкви. И дело, как представляется, вовсе не в неуважении к сану. Просто, как говорят – «кто первый палку взял, тот и капрал». Кто свободно, раньше остальных, проявит свои религиозные чувства, не связанные к тому же церковными уставами, кто окажется способен на вдохновенное обращение к Творцу – тот и во главе толпы, тот и предстоятель…

Однако, рассуждая о паломниках – тип, совершенно незнакомый нам, выходцам из XXI века, пришлось отвлечься от остальных впечатлений морского путешествия. Взять, например, хлеб насущный. Конечно, в описании последствий качки для желудка трудно состязаться с убедительностью Джерома, но все же, некоторые собственные наблюдения мне сделать удалось.

Когда приключился приступ морской болезни, главное – не допустить, чтобы желудок был пуст; иначе вас будет рвать желчью. Лучшая пища в данном случае – чёрные сухари с солью. Некоторые, обращаясь к опыту «просвещенных мореплавателей», ищут спасения в лимонах, апельсинах и иных кислотах. Но они, если и помогают, то весьма слабо. Променад, черный хлеб и свежий воздух – вот то, что наверняка избавит вас от мучительных симптомов морской болезни. Однако ж, многие паломники, особенно женщины, не понимали этого – и без движения лежали на палубе. По счастью, качка все более стихала – плавание начиналось при весьма благоприятной погоде.