Эпизод 2
– Кокрейн, ты скажи. Какой город послал за ним?
– Тарент, сэр.
– Правильно. А потом?
– Потом было сражение, сэр.
– Правильно. А где?
Мальчуган с пустым выражением уставился в пустоту окна.
Басни дочерей памяти. Но ведь чем -то и непохоже на басни памяти. Тогда – фраза, сказанная в сердцах, шум Блейковых крыл избытка. Слышу, как рушатся пространства, обращаются в осколки стекло и камень, и время охвачено сине-багровым пламенем конца. Что же нам остается?
– Я позабыл место, сэр. В 279 году до нашей эры.
– Аскулум, – бросил Стивен, заглянув в книгу с рубцами кровопролитий.
– Да, сэр. И он сказал: еще одна такая победа – и мы погибли.
Вот эту фразу мир и запомнил. Утеха для скудоумных. Над усеянной телами равниной, опершись на копье, генерал обращается с холма к офицерам. Любой генерал к любым офицерам. А те внимают.
– Теперь ты, Армстронг, – сказал Стивен. – А каков был конец Пирра?
– Конец Пирра, сэр?
– Я знаю, сэр. Спросите меня, сэр, – вызвался Комин.
– Нет, ты обожди. Армстронг. Ты что-нибудь знаешь о Пирре?
В ранце у Армстронга уютно притаился кулек с вялеными фигами. Время от времени он разминал их в ладонях и отправлял потихоньку в рот. Крошки, приставшие к кожице на губах. Подслащенное мальчишеское дыхание.
Зажиточная семья, гордятся, что старший сын во флоте. Викс-роуд, Долки.
– О Пирре, сэр? Пирр – это пирс.
Все засмеялись. Визгливый, злорадный смех без веселья. Армстронг обвел взглядом класс, дурашливая ухмылка на профиле. Сейчас совсем разойдутся, знают, что мне их не приструнить, а плату их папаши внесли.
– Тогда объясни, – сказал Стивен, касаясь плеча мальчугана книжкой, – что это такое, пирс.
– Ну, пирс, сэр, – тянул Армстронг. – Такая штука над морем. Вроде как мост. В Кингстауне пирс, сэр.
Кое– кто засмеялся снова, без веселья, но со значением. Двое на задней парте начали перешептываться. Да. Они знали: никогда не изведав, никогда не были невинны. Все. Он с завистью оглядел их лица. Эдит, Этель, Герти, Лили. Похожи на этих: дыхание тоже подслащенное от чая с вареньем, браслеты звякают во время возни.
– Кингстаунский пирс, – повторил Стивен. – Да, несбывшийся мост.
Их взгляды смутились от его слов.
– Как это, сэр? – спросил Комин. – Мост, он же через реку.
Хейнсу в его цитатник. Не для этих ушей. Вечером, среди пьянки и пустословия, пронзить, словно пирс воду, ровную гладь его ума. А что в том? Шут при господском дворе, благоволимый и презираемый, добился от господина милостивой похвалы. Почему все они выбрали эту роль? Не только ведь ради ласки и поощрения. Для них тоже история – это сказка, давно навязшая в ушах, а своя страна – закладная лавка.
Разве Пирр не пал в Аргосе от руки старой ведьмы, а Юлия Цезаря не закололи кинжалом? Их уже не изгнать из памяти. Время поставило на них свою мету и заключило, сковав, в пространстве, что занимали уничтоженные ими бесчисленные возможности. Но были ль они возможны, если их так и не было? Или то лишь было возможным, что состоялось? Тките, ветра ткачи.
– Сэр, а расскажите нам что-нибудь.
– Ага, сэр, про привидения.
– Где мы остановились тут? – спросил Стивен, открывая другую книгу.
– «Оставь рыданья», – сказал Комин.
– Ну, давай, Толбот.
– А историю, сэр?
– Потом, – сказал Стивен. – Давай, Толбот.
Смуглый мальчуган раскрыл книгу и ловко приладил ее за укрытием своего ранца. Он начал читать стихотворение, запинаясь и часто подглядывая в текст:
Оставь рыданья, о пастух, оставь рыданья,
Ликид не умирал, напрасна скорбь твоя,
Хотя над ним волны сомкнулись очертанья…
Тогда это должно быть движением, актуализация возможного как такового.
Фраза Аристотеля сложилась из бормотанья ученика и поплыла вдаль, в ученую тишину библиотеки Святой Женевьевы, где он читал, огражден от греховного Парижа, вечер за вечером. Рядом хрупкий сиамец штудировал учебник стратегии. Вокруг меня насыщенные и насыщающиеся мозги – пришпиленные под лампочками, слабо подрагивающие щупиками, – а во тьме моего ума грузное подземное чудище, неповоротливое, боящееся света, шевелит драконовой чешуей. Мысль – это мысль о мысли. Безмятежная ясность. Душа – это, неким образом, все сущее: душа – форма форм. Безмятежность нежданная, необъятная, лучащаяся: форма форм.
Толбот твердил:
И дивной властию того,
кто шел по водам,
И дивной властию…
– Можешь перевернуть, – сказал Стивен безразлично. – Я ничего не вижу.
– Чего, сэр? – спросил простодушно Толбот, подаваясь вперед.
Его рука перевернула страницу. Он снова выпрямился и продолжал, как будто припомнив. О том, кто шел по водам. И здесь лежит его тень, на этих малодушных сердцах, и на сердце безбожника, на его устах, на моих. Она и на снедаемых любопытством лицах тех, что предложили ему динарий. Кесарево кесарю, а Божие Богу. Долгий взгляд темных глаз, загадочные слова, что без конца будут ткаться на кроснах церкви. Да.
Отгадай загадку, будешь молодец:
Зернышки посеять мне велел отец.
Толбот закрыл книжку и сунул ее в ранец.
– Все уже? – спросил Стивен.
– Да, сэр. В десять хоккей, сэр.
– Короткий день, сэр. Четверг.
– А кто отгадает загадку? – спросил Стивен.
Они распихивали учебники, падали карандаши, шуршали страницы.
Сгрудившись вместе, защелкивали и затягивали ранцы, разом весело тараторя:
– Загадку, сэр? Давайте я, сэр.
– Я, дайте я, сэр.
– Какую потрудней, сэр.
– Загадка такая, – сказал Стивен.
Кочет поет.
Чист небосвод.
Колокол в небе
Одиннадцать бьет.
Бедной душе на небеса
Час улетать настает.
– Отгадайте, что это.
– Чего -чего, сэр?
– Еще разок, сэр. Мы не расслышали.
Глаза их расширились, когда он повторил строчки. Настала пауза, а потом Кокрейн попросил:
– Скажите отгадку, сэр. Мы сдаемся.
Стивен, чувствуя подкативший к горлу комок, ответил:
– Это лис хоронит свою бабку под остролистом.
Нервически рассмеявшись, он встал, и эхом ему нестройно раздались их возгласы разочарования.
В дверь стукнули клюшкой, и голос из коридора прокричал:
– Хоккей!
Они кинулись как оголтелые, боком выскакивая из -за парт, перемахивая через сиденья. Вмиг комната опустела, и из раздевалки послышался их гомон и грохот клюшек и башмаков.
Сарджент, единственный, кто остался, медленно подошел, протягивая раскрытую тетрадь. Его спутанные волосы и тощая шея выдавали явную неготовность, слабые глаза в запотевших очках глядели просяще. На блеклой бескровной щеке расплылось чернильное пятно в форме финика, еще свежее и влажное, как след слизня.
Он подал тетрадку. Наверху страницы было выведено: «Примеры». Дальше шли цифры вкривь и вкось, а внизу имелся корявый росчерк с загогулинами и с кляксой. Сирил Сарджент: личная подпись и печать.
– Мистер Дизи велел все снова переписать и показать вам, сэр.
Стивен потрогал края тетрадки. Что толку.
– Ты уже понял, как их решать? – спросил он.
– С одиннадцатого до пятнадцатого, – отвечал Сарджент. – Мистер Дизи сказал, надо было списать с доски, сэр.
– А сам теперь сможешь сделать?
– Нет, сэр.
Уродлив и бестолков: худая шея, спутанные волосы, пятно на щеке – след слизня. Но ведь какая-то любила его, выносила под сердцем, нянчила на руках. Если бы не она, мир в своей гонке давно подмял бы его, растоптал, словно бескостого слизня. А она любила его жидкую слабосильную кровь, взятую у нее самой. Значит, это и есть настоящее? Единственно истинное в жизни? В святом своем рвении пламенный Колумбан перешагнул через тело матери, простершейся перед ним. Ее не стало: дрожащий остов ветки, попаленной огнем, запах розового дерева и могильного тлена. Она спасла его, не дала растоптать и ушла, почти не коснувшись бытия. Бедная душа улетела на небеса – и на вересковой пустоши, под мерцающими звездами, лис, горящие беспощадные глаза, рыжим и хищным духом разит от шкуры, рыл землю, вслушивался, откидывал землю, вслушивался и рыл, рыл.
Сидя с ним рядом, Стивен решал задачу. Он с помощью алгебры доказывает, что призрак Шекспира – это дедушка Гамлета. Сарджент глядел искоса через съехавшие очки. Из раздевалки стук клюшек; с поля голоса и глухие удары по мячу.
Значки на странице изображали чопорный мавританский танец, маскарад букв в причудливых шляпах квадратов и кубов. Подача руки, поворот, поклон партнеру: вот так: бесовские измышленья мавров. И они уже покинули мир, Аверроэс и Моисей Маймонид, мужи, темные обличьем и обхожденьем, ловящие в свои глумливые зеркала смутную душу мира, и тьма в свете светит, и свет не объемлет ее.
– Ну как, понял? Сможешь сам сделать следующий?
– Да, сэр.
Вялыми, неуверенными движениями пера Сарджент списал условие. То и дело медля в надежде помощи, рука его старательно выводила кривые значки, слабая краска стыда проступала сквозь блеклую кожу щек. Amor matris, родительный субъекта и объекта. Она вскормила его своей жидкой кровью и свернувшимся молоком, скрывала от чужих взоров его пеленки.
Я был как он, те же косые плечи, та же нескладность Детство мое, сгорбясь подле меня. Ушло, и не коснуться его, пускай хоть раз, хоть слегка. Мое ушло, а его потаенно, как наши взгляды. Тайны, безмолвно застывшие в темных чертогах двух наших сердец: тайны, уставшие тиранствовать: тираны, мечтающие быть свергнутыми.
Пример был решен.
– Вот видишь, как просто, – сказал Стивен, вставая.
– Ага, сэр, спасибо, – ответил Сарджент.
Он промокнул страницу и отнес тетрадь к парте.
– Бери свою клюшку и ступай к ребятам, – сказал Стивен, направляясь к дверям следом за нескладной фигуркой.
– Ага, сэр.
В коридоре послышалось его имя, его окликали с поля:
– Сарджент!
– Беги, мистер Дизи тебя зовет, – поторопил Стивен.
Стоя на крыльце, он глядел, как пентюх поспешает на поле битвы, где голоса затеяли крикливую перебранку. Их разделили на команды, и мистер Дизи возвращался, шагая через метелки травы затянутыми в гетры ногами.
Едва он дошел до школы, как снова заспорившие голоса позвали его назад. Он обернул к ним сердитые седые усы.
– Ну что еще? – прокричал он несколько раз, не слушая.
– Кокрейн и Холлидей в одной команде, сэр, – крикнул ему Стивен.
– Вы не обождете минутку у меня в кабинете, – попросил мистер Дизи, – пока я тут наведу порядок.
Он озабоченно зашагал по полю обратно, строго покрикивая своим старческим голосом:
– В чем дело? Что там еще?
Пронзительные их крики взметнулись разом со всех сторон от него; фигурки их обступили его кольцом, а слепящее солнце выбеливало мед его плохо выкрашенной головы.
Прокуренный застоялый дух царил в кабинете, вместе с запахом кожи вытертых тускло-желтых кресел. Как в первый день, когда мы с ним рядились тут. Как было вначале, так и ныне. Сбоку стоял подносик с монетами Стюарта, жалкое сокровище ирландских болот: и присно. И в футляре для ложек, на выцветшем алом плюше, двенадцать апостолов, проповедовавших всем языкам: и во веки веков.
Торопливые шаги по каменному крыльцу, в коридоре. Раздувая редкие свои усы, мистер Дизи остановился у стола.
– Сначала наши небольшие расчеты.
Он вынул из сюртука перетянутый кожаной ленточкой бумажник. Раскрыв его, извлек две банкноты, одну – из склеенных половинок, и бережно положил на стол.
– Два, – сказал он, вновь перетягивая и убирая бумажник.
Теперь в хранилище золотых запасов. Ладонь Стивена в неловкости блуждала по раковинам, лежавшим грудой в холодной каменной ступке: волнистые рожки, и каури, и багрянки, а эта вот закручена, как тюрбан эмира, а эта – гребешок святого Иакова. Добро старого пилигрима, мертвые сокровища, пустые ракушки.
Соверен, новенький и блестящий, упал на мягкий ворс скатерти.
– Три, – сказал мистер Дизи, вертя в руках свою маленькую копилку. – Очень удобная штучка. – Смотрите. Вот сюда соверены. Тут шиллинги, полукроны, шестипенсовики. А сюда – кроны. Смотрите.
Он высыпал на ладонь два шиллинга и две кроны.
– Три двенадцать, – сказал он. – По -моему, это правильно.
– Благодарю вас, сэр, – отвечал Стивен, с застенчивою поспешностью собирая деньги и пряча их в карман брюк.
– Не за что, – сказал мистер Дизи. – Вы это заработали.
Рука Стивена, освободившись, вернулась снова к пустым ракушкам. Тоже символы красоты и власти. Толика денег в моем кармане: символы, запятнанные алчностью и нищетой.
– Не надо их так носить, – предостерег мистер Дизи. – Где-нибудь вытащите и потеряете. Купите лучше такую же штуковину. Увидите, как это удобно.
Отвечай что-нибудь.
– У меня она часто будет пустовать.
Те же место и час, та же премудрость: и я тот же. Вот уже трижды. Три петли вокруг меня. Ладно. Я их могу разорвать в любой миг, если захочу.
– Потому что вы не откладываете, – мистер Дизи поднял вверх палец. – Вы еще не знаете, что такое деньги. Деньги – это власть. Вот поживете с мое. Уж я -то знаю. Если бы молодость знала. Как это там у Шекспира? «Набей потуже кошелек».
– Яго, – пробормотал Стивен.
Он поднял взгляд от праздных ракушек к глазам старого джентльмена.
– Он знал, что такое деньги, – продолжал мистер Дизи, – он их наживал. Поэт, но в то же время и англичанин. А знаете, чем англичане гордятся? Какие самые гордые слова у англичанина?
Правитель морей. Холодные как море глаза смотрели на пустынную бухту -повинна история – на меня и мои слова, без ненависти.
– Что над его империей никогда не заходит солнце.
– Ха! – воскликнул мистер Дизи. – Это совсем не англичанин. Это сказал французский кельт.
Он постукал своей копилкой о ноготь большого пальца.
– Я вам скажу, – объявил он торжественно, – чем он больше всего хвастает и гордится: «Я никому не должен».
Надо же, какой молодец.
– «Я никому не должен. Я за всю жизнь не занял ни у кого ни шиллинга». Вам понятно такое чувство? «У меня нет долгов». Понятно?
Маллигану девять фунтов, три пары носков, пару обуви, галстуки. Каррэну десять гиней. Макканну гинею. Фреду Райену два шиллинга. Темплу за два обеда. Расселу гинею, Казинсу десять шиллингов, Бобу Рейнольдсу полгинеи, Келеру три гинеи, миссис Маккернан за комнату, пять недель. Малая моя толика бессильна.
– В данный момент нет, – ответил Стивен.
Мистер Дизи от души рассмеялся, пряча свою копилку.
– Я так и думал, – сказал он весело. – Но когда-нибудь вам придется к нему прийти. Мы народ щедрый, но справедливость тоже нужна.
– Я боюсь этих громких слов, – сказал Стивен, – они нам приносят столько несчастий.
Мистер Дизи вперил суровый взгляд туда, где над камином пребывали дородные стати мужчины в клетчатом килте: Альберт Эдуард, принц Уэльский.
– Вы меня считаете старым замшелым тори, – молвил его задумчивый голос. – Со времен О'Коннелла я видел три поколения. Я помню голод. А вы знаете, что ложи оранжистов вели агитацию против унии за двадцать лет до того, как этим стал заниматься О'Коннелл, причем попы вашей церкви его клеймили как демагога? У вас, фениев, короткая память.
Вечная, славная и благоговейная память. Алмазная ложа в Арме великолепном, заваленная трупами папистов. При оружии, в масках, плантаторы хриплыми голосами дают присягу. Черный север и истинная голубая библия. Берегись, стриженые.
Стивен сделал легкое движение.
– В моих жилах тоже кровь бунтарей, – продолжал мистер Дизи. – По женской линии. Но прямой мой предок – сэр Джон Блэквуд, который голосовал за унию. Все мы ирландцы, и все потомки королей.
– Увы, – сказал Стивен.
– Per vias rectas, – твердо произнес мистер Дизи.
– Это его девиз. Он голосовал за унию и ради этого натянул ботфорты и поскакал в Дублин из Нижнего Ардса.
Трала – лала, трала -лала.
На Дублин путь кремнист.
Деревенщина-сквайр в седле, лоснящиеся ботфорты. Славный денек, сэр Джон. Славный денек, ваша честь. День-денек… День-денек… Ботфорты болтаются, трусят в Дублин. Трала -лала, трала -лала, трусят.
– Кстати, это напомнило мне, – сказал мистер Дизи. – Вы бы могли оказать мне услугу через ваши литературные знакомства. У меня тут письмо в газету. Вы не присядете на минутку, я бы допечатал конец.
Он подошел к письменному столу у окна, подвинул дважды свой стул и перечел несколько слов с листа, заправленного в пишущую машинку.
– Присаживайтесь. Прошу меня извинить, – сказал он через плечо. – Законы здравого смысла . Одну минутку.
Вглядываясь из-под косматых бровей в черновик возле своего локтя и бормоча про себя, он принялся тукать по тугим клавишам машинки, медленно, иногда отдуваясь, когда приходилось возвращать валик, чтобы стереть опечатку.
Стивен бесшумно уселся в присутствии августейшей особы. Развешанные по стенам в рамках, почтительно застыли изображенья канувших в Лету лошадей, уставив кверху кроткие морды: Отпор лорда Гастингса, Выстрел герцога Вестминстерского, Цейлон герцога Бофора, взявший Парижский приз в 1866году. На седлах легкие жокеи в чутком ожиданье сигнала. Он следил за их состязанием, поставив на королевские цвета, и сливал свои крики с криками канувших в Лету толп.
– Точка, – дал указание клавишам мистер Дизи. – Однако скорейшее разрешение этого важного вопроса …
Куда Крэнли меня привел, чтобы разом разбогатеть, таскались за его фаворитами средь грязью заляпанных бреков, орущих букмекеров у стоек, трактирной вони, месива под ногами. Один к одному на Честного Мятежника, на остальных десять к одному! Мимо жуликов, мимо игроков в кости спешили мы вслед за копытами, картузами и камзолами, и мимо мяснолицей зазнобы мясника, жадно всосавшейся в апельсин.
Пронзительные крики донеслись с поля и трель свистка.
Еще гол. Я среди них, в свалке их борющихся тел, на турнире жизни. Ты хочешь сказать, тот маменькин сынок, заморыш со слегка осовелым видом? Турниры. Время отражает толчок толчком, каждый раз. Турниры, грязь и рев битв, застывшая предсмертная блевотина убитых, вопль копий, наживленных кровавыми человечьими кишками.
– Готово, – произнес мистер Дизи, вставая с места.
Он подошел к столу, скрепляя вместе свои листки. Стивен тоже поднялся.
– Я тут все выразил в двух словах, – сказал мистер Дизи. – Это насчет эпидемии ящура. Взгляните бегло, пожалуйста. Вопрос бесспорный.
Позволю себе вторгнуться на ваши уважаемые столбцы. Пресловутая политика невмешательства, которая столь часто в нашей истории. Наша скототорговля.
Судьба всех наших старинных промыслов. Ливерпульская клика, похоронившая проект Голуэйского порта. Европейские конфликты. Перевозки зерна через узкие проливы. Завидная невозмутимость ведомства земледелия. Не грех вспомнить классиков. Кассандра. От женщины, не блиставшей добродетелью.
Перейдем к сути дела.
– Я выражаюсь напрямик, вы согласны? – спросил мистер Дизи у читавшего Стивена.
Эпидемия ящура. Известен как препарат Коха. Сыворотка и вирус. Процент вакцинированных лошадей. Эпизоотии. Императорские конюшни в Мюрцштеге, Нижняя Австрия. Квалифицированные ветеринары. Мистер Генри Блэквуд Прайс. Любезное предложение беспристрастной проверки. Законы здравого смысла. Вопрос чрезвычайно важен. Взять быка за рога в прямом и переносном смысле. Позвольте поблагодарить за предоставленную возможность.
– Я хочу, чтобы это напечатали и прочли, – сказал мистер Дизи. – Вот увидите, при следующей же вспышке они наложат эмбарго на ирландский скот. А болезнь излечима. И ее лечат. Как пишет мне родственник, Блэквуд Прайс, в Австрии специалисты научились бороться с ней и надежно вылечивают. Они предлагают приехать к нам. Я пробую найти ходы в ведомстве. Сейчас попытаюсь привлечь газеты. Но всюду столько препятствий… столько интриг… закулисных происков, что…
Подняв указательный палец, он, прежде чем продолжать, погрозил им стариковато в воздухе.
– Помяните мои слова, мистер Дедал, – сказал он. – Англия в когтях у евреев. Финансы, пресса: на всех самых высоких постах. А это признак упадка нации. Всюду, где они скапливаются, они высасывают из нации соки. Я это наблюдаю не первый год. Ясно как божий день, еврейские торгаши уже ведут свою разрушительную работу. Старая Англия умирает.
Он быстро отошел в сторону, и глаза его засветились голубизной, оказавшись в столбе солнечного света. Он оглянулся по сторонам.
– Умирает, – повторил он, – если уже не умерла.
И крики шлюх глухой порой,
Британия, ткут саван твой.
Глаза его, расширенные представшим видением, смотрели сурово сквозь солнечный столб, в котором он еще оставался.
– Но торгаш, – сказал Стивен, – это тот, кто дешево покупает и дорого продает, будь он еврей или не еврей, разве нет?
– Они согрешили против света, – внушительно произнес мистер Дизи. – У них в глазах тьма. Вот потому им и суждено быть вечными скитальцами по сей день.
На ступенях парижской биржи златокожие люди показывают курс на пальцах с драгоценными перстнями. Гусиный гогот. Развязно и шумно толпятся в храме, под неуклюжими цилиндрами зреют замыслы и аферы. Все не их: и одежда, и речь, и жесты. Их выпуклые медлительные глаза противоречили их словам, а жесты были пылки, но незлобивы, хотя они знали об окружающей вражде и знали, что их старания тщетны. Тщетно богатеть, запасать. Время размечет все. Богатство, запасенное у дороги, его разграбят и пустят порукам. Глаза их знали годы скитаний и знали, смиренные, о бесчестье их крови.
– А кто нет? – спросил Стивен.
– Что вы хотите сказать? – не понял мистер Дизи.
Он сделал шаг вперед и остановился у стола, челюсть косо отвисла в недоумении. И это мудрая старость? Он ждет, пока я ему скажу.
– История, – произнес Стивен, – это кошмар, от которого я пытаюсь проснуться.
На поле снова крики мальчишек. Трель свистка: гол. А вдруг этот кошмар даст тебе пинка в зад?
– Пути Господни неисповедимы, – сказал мистер Дизи. – Вся история движется к единой великой цели, явлению Бога.
Стивен, ткнув пальцем в окошко, проговорил:
– Вот Бог.
Урра! Эх! фью -фьюйть!
– Как это? – переспросил мистер Дизи.
– Крик на улице, – отвечал Стивен, пожав плечами.
Мистер Дизи опустил взгляд и некоторое время подержал пальцами переносицу. Потом поднял взгляд и переносицу отпустил.
– Я счастливей вас, – сказал он. – Мы совершили много ошибок, много грехов. Женщина принесла грех в мир. Из-за женщины, не блиставшей добродетелью, Елены, сбежавшей от Менелая, греки десять лет осаждали Трою. Неверная жена впервые привела чужеземцев на наши берега, жена Макморро и ее любовник О'Рурк, принц Брефни. И Парнелла погубила женщина. Много ошибок. Много неудач, но только не главный грех. Сейчас, на склоне дней своих, я еще борец. И я буду бороться за правое дело до конца.
Право свое, волю свою Ольстер добудет в бою.
Стивен поднял руку с листками.
– Так, значит, сэр… – начал он.
– Сдается мне, – сказал мистер Дизи, – что вы не слишком задержитесь на этой работе. Вы не родились учителем. Хотя, возможно, я ошибаюсь.
– Скорее, я ученик, – сказал Стивен.
А чему тебе тут учиться? Мистер Дизи покачал головой.
– Как знать? Ученик должен быть смиренным. Но жизнь – великий учитель.
Стивен опять зашуршал листками.
– Так насчет этого… – начал он.
– Да -да, – сказал мистер Дизи. – Я дал вам два экземпляра. Желательно, чтобы напечатали сразу.
«Телеграф». «Айриш Хомстед».
– Я попробую, – сказал Стивен, – и завтра вам сообщу. Я немного знаком с двумя редакторами.
– Вот и хорошо, – живо откликнулся мистер Дизи. – Вчера вечером я написал письмо мистеру Филду, Ч.П.. Сегодня в гостинице «Городской герб» собрание Ассоциации скотопромышленников. Я его попросил огласить мое письмо в этом собрании. А вы попробуйте через ваши газеты.
Это какие?
– «Ивнинг телеграф»…
– Вот и хорошо, – повторил мистер Дизи. – Не будем же терять времени. Мне еще надо написать ответ тому родственнику.
– Всего доброго, – сказал Стивен, пряча листки в карман. – Благодарю вас.
– Не за что, – отозвался мистер Дизи, принимаясь рыться в бумагах у себя на столе. – Я, хоть и стар, сам люблю скрестить с вами копья.
– Всего доброго, сэр, – повторил Стивен, кланяясь его склоненной спине.
Он вышел на крыльцо через открытые двери и зашагал под деревьями по гравийной дорожке, слыша звонкие голоса и треск клюшек. Львы покойно дремали на постаментах, когда он проходил мимо через ворота, беззубые чудища. Что ж, помогу ему в его баталии. Маллиган даст мне новое прозвище: быколюбивый бард.
– Мистер Дедал!
Нагоняет меня. Надеюсь, не с новым письмом.
– Одну минутку!
– Да, сэр, – отозвался Стивен, поворачивая обратно к воротам.
Мистер Дизи остановился, запыхавшись, дыша прерывисто и тяжело.
– Я только хотел добавить, – проговорил он. – Утверждают, что Ирландия, к своей чести, это единственная страна, где никогда не преследовали евреев. Вы это знаете? Нет. А вы знаете почему? Лицо его сурово нахмурилось от яркого света.
– Почему же, сэр? – спросил Стивен, пряча улыбку.
– Потому что их сюда никогда не пускали, – торжественно объявил мистер Дизи.
Ком смеха и кашля вылетел у него из горла, потянув за собой трескучую цепь мокроты. Он быстро повернул назад, кашляя и смеясь, размахивая руками над головой.
– Их никогда сюда не пускали! – еще раз прокричал он сквозь смех, топая по гравию дорожки затянутыми в гетры ногами. – Вот почему.
Сквозь ажур листьев солнце рассыпало на его велемудрые плечи пляшущие золотые звездочки и монетки.
