В нескольких верстах к востоку от Тихвинского посада, среди густого леса, у озера с мягкой прозрачной водою притулился небольшой монастырь. По преданию, около двух веков назад молился на камне средь озера святой Антоний, он и основал пустынь. Деревянная церковь, частокол из мощных сосновых бревен, небольшой скит для братии, а кругом шумели черными кронами высоченные сосны.

От ворот обители к озеру вели узенькие мостки, по которым шли два монаха в черных рясах, несли в больших деревянных бадьях воду. Стояла тишина, прерываемая редкими птичьими криками, воздух был свеж и как-то по-особому благостен. Зазвонил колокол, гулко, с надрывом, созывая братию к вечерне. Солнце скрылось далеко за лесом, сгущались сумерки, небо на западе оранжевело закатом. В кельях зажгли лампады.

Услыхав колокол, монахи пошли быстрее, стараясь, однако, не расплескать воду. Заскрипели под их торопливыми шагами доски – скирлы-скирлы – эх, еще по осени собирался настоятель, отче Евфимий, перебрать мосточки, да так и не сподобилась братия. На весну оставили: вот, растает все, тогда…

Мартовский снег лежал вокруг, ноздреватый, угрюмый, черный. У самого частокола уже успел подтаять, кое-где проглядывала землица, а чуть дальше, в лесу, так и лежал по-зимнему, вовсе не собираясь сдавать свои позиции вплоть до конца мая.

Скирлы-скирлы – скрипели доски, покуда монахи не вошли в монастырский двор. Один из чернецов, поставив ведра, потянулся к воротам – закрыть да поторапливаться на молитву.

Скирлы-скирлы… Монах оглянулся – кто бы это еще? Нет, на мостках никого не было.

Однако скрип не утихал и, кажется, приближался. Заворчал в привратной конуре пес, выбрался наружу – огромен, что волк! – зазвенел цепью, затряс кудлатой головой и вдруг напрягся, повернувшись в сторону леса. Раздул ноздри, зарычал, залаял!

Встрепенулся в башенке страж, замахал руками чернецам – мол, закрывайте ворота скорее. Тут и второй монах бросил кадки. Побежал помогать, за засов ухватился – тяжел засовец, дубовый, не всяким тараном сломишь, да и откуда ему здесь взяться, тарану-то? Хоть и были шайки в лесах – места дикие – да не такие, чтоб приступом обители брать. Однако, опасаться стоило. На Бога надейся, а сам не плошай. На частокол-то не полезут, а в открытые ворота вполне ворваться могут, бесовские души.

– Эй, стой, стой! – свесившись вниз, закричал чернецам сторож. – Отцу Евфимию скажите – мужик какой-то на лошаденке едет!

Мужик? Это на ночь-то глядя? Настоятель, высокий седобородый старик с изможденным лицом и пронзительным взглядом, по зову чернецов подошел к воротам:

– Кто таков, не сказывает?

– Говорит, Мефодием кличут. Тебя вроде знает, отче!

– Гм… Говоришь, один он?

Схимник задумался, а затем велел медленно отворить ворота. Вооруженные рогатинами монахи настороженно встали по сторонам.

– Нно, милая… – Скрипнув полозьями, во двор обители въехали сани. Сидевший в них чернобородый мужик в бобровой шубе, бросив вожжи, соскочил на землю и, сняв шапку, низко поклонился настоятелю:

– Мир тебе, отче Евфимий. И вам мир, братие.

Настороженный взгляд настоятеля неожиданно потеплел:

– Мир и тебе, странник. Кажись, знакомы мы…

– Знакомы, отче. У отца Филофея, в Успенья церкви Тихвинской, в прошлое лето виделись. Я Мефодий, своеземец с Шугозерья.

Отче Евфимий улыбнулся:

– Как же, помню тебя, Мефодий. Овес ты тогда привозил отцу Филофею. Что ж стоишь-то? Пошли к вечерне, а уж опосля – милости прошу, о своих делах расскажешь. Чаю, не зря ты сюда с Шугозерского погоста тащился, путь-то не близок!

– Не близок, отче, – со вздохом согласился Мефодий. – Да не своей волей… Не один я.

Он кивнул на сани. Настоятель присмотрелся и увидел в соломе крытый волчьей шкурой куль. Кажется, куль шевелился.

– Странник-то, – шепотом пояснил Мефодий, – из далеких земель странник – из-за Онеги-озера. Мои люди в лесу подобрали. Лежал, глаза закатив. Правда, лучше не стал. Видно, пришла пора помирать. Попросился вот в обитель Дымскую, место, говорит, для него дюже памятное.

– Что ж, мы всякому гостю рады. Эй, братие…

Настоятель кивнул монахам, и те, подхватив лежащего в санях человека, осторожно понесли его в скит.

Он умер перед самой заутреней, когда первые лучи солнца окрасили желтым вершины сосен на дальнем холме. Перед смертью пришел в себя – седой, исхудалый до невозможности, с выпавшими зубами и свалявшейся в клочья бородой. Увидев отца Евфимия, улыбнулся светло, словно за этим только и шел. Собравшись с последними силами, попросил похоронить на кладбище при монастыре, среди братии, да, вытащив из-за пазухи тряпичный сверток, прошептал:

– То Феофилакту, игумну Вежищскому, передай, отче. Да Настене с Нутной скажи, что…

С этими словами отошел странник. Легко умер, благостно, с улыбкой на изъеденных язвой устах.

– Прими Твою душу, Господи, – перекрестил преставившегося Евфимий, поднимая упавший на пол сверток. Тяжелый, перемотанный несколькими тряпицами и замшей, он разорвался при падении, и на ладонь настоятеля вывалился блестящий кусок металла. Небольшая, тщательно выделанная статуэтка какого-то человека-зверя, с широким лицом и коротким приземистым телом, опутанным изображениями змей. На шее – ожерелье из человечьих сердец. Глаза зеленовато-голубого камня сурово смотрели на настоятеля.

– Тьфу-ты, прости, Господи! – в ужасе передернул плечами отец Евфимий. – Никак – самоедский демон.

Настоятель осторожно засунул статую обратно и, перекрестившись, вышел, позвав братию.

– Игумену Феофилакту, говоришь, передать? – остановившись перед кельей, прошептал он. – Так Феофилакт уже пять лет, как не игумен… Не игумен, и не Феофилакт, а Феофил-владыко, архиепископ Новгорода, Господина Великого!

Заблаговестил монастырский колокол, над высокими соснами вставало солнце.

Били колокола на Софийской звоннице, в храмах Детинца и рядом – на Людином конце да на Неревском. За рекой, за седым Волховом, разносился праздничный звон над Торгом, плыл по Пробойной улице, по всей Славне, а на Федоровском ручье, на границе меж Славной и Плотницким, сталкивался с басовым колоколом церкви Федора Стратилата.

Гомонил на Торгу нарядно одетый люд, покупал пироги да сбитень, а кое-кто уже и успел пропустить кружку-другую хмельного кваса в ближайших корчмах. Толпами прохаживались по улицам новгородцы, улыбались друг другу, здоровались, целовались да поздравляли с великим праздником Святой Пасхи.

– Христос воскресе!

– Воистину воскресе!

Владыко Феофил, архиепископ и министр иностранных дел Новгородской республики, высохший и желтый, но еще вполне бодрый, сидел в высоком резном кресле и, улыбаясь, беседовал с гостем – высоким светловолосым мужчиной с модно подстриженной бородой и небольшой родинкой на левой щеке.

– Так, говоришь, не хочешь на второй срок, Олег Иваныч? – угощая гостя вином, поинтересовался владыко.

– Нет, – покачал головой тот. – Не по закону это. Да и, честно признаться, охоты особой нет. Военные проблемы перед нами, слава богу, не стоят – Москве не до нас, да и слаб стал Иван с Новгородом, Господином Великим, тягаться, ему б с татарами управиться да с народом собственным. Бунтуют в Москве людишки, не хотят его тиранской власти!

– Бунтуют, да не все. – Феофил предостерегающе поднял руку. – Кое-кому такая власть – в радость. Да и наши… Вспомни, что смерд Олелька на суде говорил?

– Это который? Что за татьбу в дальний острог отправлен?

– Нет, другой. Что напивался да орал словесами скабрезными.

– А, хулиган-то. Вспомнил. Редкий ублюдок. Погоняло – Олелька Гнус, кажется.

– Так вот, если помнишь, сетовал на суде Олелька, что, мол, порядка в Новгороде мало, дескать, с ними, смердами, построже надо. Построже… – Феофил вздохнул. – И, чаю, не один он таков. Многие б московитской строгости хотели.

– А московитского рабства они б не хотели? – хлопнул ладонью по столу Олег Иваныч. – Дыбы, пыток, палачей-катов? Вот она, строгость-то! Да и кто только этого хотел бы? Нешто купцы-ивановцы? Или торговцы с Моста? Своеземцы? Да хоть и самый распоследний мальчишка-сбитенщик с Торга! Он, сбитенщик, своим трудом живет, со своих трудов деньгу имеет и ни в чьих указаниях не нуждается и нуждаться не будет. Другое дело – лентяи, холопьи рыла! Привыкли, что за них все решают, а как запретили холопство – амба! Жить сами по себе не хотят и не умеют, вот и бегут к государю Московскому – володей нами, батюшка, научи жизни. А уж он их научит! Или эти молокососы с Лубяницы. Ишь, удумали – по улице с кистенями ходить, задираться. Мы, мол, лубяницкие, а ты кто таков? А опосля, на суде, что канючили? Порядка в городе мало, потому как строгости нет. А как на правеж их поставили, так сразу другое запели! Кому ж охота вниз головой с моста в Волхов лететь? Раньше об этом надо было думать, ребята, когда к людям ни за что ни про что приставали. В общем, правильно тогда поступили с хамами – в Волхов, правда, не кинули, но кнутом постегали изрядно. Да, только так, по-хамски, другого языка они не поймут просто. Ишь – «порядка мало»! Хотя я бы их в Волхов не кидал – в Москву б отправил, пусть бы почувствовали «порядок»… Впрочем, может, они там и прижились бы, хамство всегда рука об руку с рабством ходит.

Олег Иваныч махнул рукой и залпом допил квас. Хватало проблем в Новгороде и не только с бывшими холопами. С боярами тоже. Очень уж те были недовольны уравнением в гражданских правах с купцами да прочими. Некоторые – те, что поглупее, – на Москву сбегли, а некоторые зло затаили. Причем, все больше те, что только землицами своими, за счет челяди да смердов, жили. Другие, те, что мануфактуры да корабли заводили, давно уж ничем от купцов не отличались – ни повадками, ни привычками. Даже одеваться стали одинаково – с уклоном в сторону северной европейской моды – в куртки с разрезными рукавами-буфами да в широкие плащи из дорогих тканей. Кроме чисто политических, обострились и проблемы экономические. Верфи, заморские экспедиции, мануфактуры, университет – все это требовало притока капиталов, которых, увы, не было. Вернее, были, но не в таком количестве, как нужно бы. Эх, вот бы золотишка или кости слоновой, впрочем, сойдет и моржовая – «рыбий зуб», да меха – «мягкая рухлядь», что тоже на вес золота… Три экспедиции отправились на восток за пушниной и столько же в Африку, к Золотому Берегу. Из шести вернулась половина. Две пушных и одна африканская. Остальные пропали без вести. Пушная сгинула в непроходимых болотах Великой Пермии, а две африканские подстерегли на обратном пути пираты Пауля Бенеке. Многие людишки поразорились, из тех, что денежки в экспедиции вкладывали. Ну, оно и понятно – риск. Вот кабы в той же Африке – да свои остроги иметь. С верфями, кораблями, пушками… Или не обязательно в Африке, скажем, в той же Великой Пермии, или в полночных морях. Правда, климат там, упаси боже, да и золотишка маловато. Ну, тут думать надо. По той причине и собирал сегодня новгородский посадник Олег Иваныч Завойский Совет Господ. Последний совет за оканчивающийся срок посадничества. Трудное было правление, но многое и сделано: расширено избирательное право (даже женщины право голоса получили, пока, правда, только из благородных сословий), отменено холопство, открыт университет, куда стекались студенты со всех русских земель, усилено войско за счет европейской тактики и наемников-кондотьеров… Кстати, последним тоже бы заплатить не мешало – опять деньги нужны, а в городской казне их не так уж и много. Отменить льготные налоги на мануфактуры? Деньги появятся, так производство загублено будет. Повысить плату за учебу в университете? Нельзя, народ русский не очень-то богат, особенно из прилегающих к Москве княжеств, которые, слава Богу, все меньше на Москву смотрят и все больше – на Новгород. А что? Новгород и сильней, и богаче, да и татарам не кланяется, к тому же в Новгороде – свобода… Свобода…

На одном из заседаний Совета Господ старое боярство вновь подняло вопрос о привилегиях. Типа – по отчеству только бояр надо звать, а не всяких там подлых купчишек. Олег Иваныч не выдержал тогда, сорвался – предложил выдать каждому боярину желтые и голубые портки, да и пускай они по очереди друг другу хоть по три раз «ку» делают. Потом спохватился – не смотрели новгородские бояре фильм «Кин-дза-дза», не оценят шутку. Впрочем, кое-кто за шутку слова посадника не принял – наоборот, со всей серьезностью обсуждать начали. Олег Иваныч, зубами скрипя, сдерживался, помнил, Новгород не Москва, здесь «каждый правый имеет право». Что хотят, то и обсуждают. Рукой махнул, отключился – не дело в гневе на Совете Господ выступать – таких дров наломать можно! Потому, вместо того чтобы в дрязги ввязаться, принялся Олег Иваныч фильм припоминать. Вот тот самый, «Кин-дза-дза», да жизнь свою прежнюю – в должности старшего дознавателя одного из Петроградских РОВД славного города Санкт-Петербурга. Сколько лет прошло с тех пор? Пять? Шесть? В общем, много. Все реже вспоминал Олег Иваныч прошлое, не до того было. Да и вообще – было ли оно, это прошлое? Олег Иваныч все больше сомневался. Господин Великий Новгород! Вот единственная его Родина, дом, Отчизна. И покуда будет стоять Новгородская республика, – до тех пор и в душе Олега Иваныча будет покой и счастье, а стоять Новгород будет вечно! По крайней мере, именно к этому прикладывал Олег Иваныч все усилия. И борьбе с происками московского князя Ивана, и против ганзейских интриг, и вот сейчас, решая трудную задачу не допустить падения экономического процветания Новгорода.

– Народ в Совете – примерно наполовину. Одни – за «ушкуйников» в Великую Пермию, другие – за Золотой Берег, – пояснил ситуацию Феофил. – Потому, как мы с тобой скажем – так и проголосуют. Сам-то как мыслишь?

– Пермия, конечно, ближе. Да только золота там маловато. – Задумался Олег Иваныч. – В этом смысле Африка получше будет. Однако маленькую экспедицию туда не пошлешь – пираты, – а на большую нужны опять-таки деньги. В общем, куда ни кинь…

– …всюду клин, – закончил Феофил. – Кстати, из дальних обителей вот-вот должен вернуться наш человек, старший дьяк Григорий Сафонов, Гриша. Он ведь, если помнишь, не только за старинными книжицами послан.

– Помню, – кивнул Олег Иваныч. – Сам ведь и посылал. Золото. Откуда-то ведь оно появляется в Приладожье да Заонежье? Откуда? Из Пермии? Может быть… там надо дороги разведать и прииски.

– Не сгинул бы Гриша.

– Не сгинет. Чай, не мальчик уже, осьмнадцатый год идет, да и не дурак. Правда… – Олег Иваныч засмеялся. – Я немножко в курсе его финансовых проблем, друг все-таки. Помнишь, владыко, последнюю ватагу в Африку? Деньги от всех желающих принимали, так люди и несли – незадолго прежняя команда вернулась, с золотом да клыками слоновьими. Нищие, что туда плыли, важными господами стали.

– Да, удачно они тогда проскочили. Повезло, что Эдуард Английский хорошенько наддал этому проклятому пирату Бенеке, правда, ненадолго это его образумило…

– Это точно. Так вот о Грише, вернее о его деньгах, кои у него, надо сказать, водились. Ну тут, правда, вина Ульянкина больше. Прельстилась, дуреха. Как же – «доходы высоки, как горные вершины!» А Бенеке возьми да ограбь весь караван. Вот и сидят теперь Гришаня с Ульянкой почти без гроша. Кабы не Гришино жалованье, так совсем бедствовали б. Хорошо детей еще нарожать не успели.

Простившись до завтра с владыкой, Олег Иваныч вышел из Грановитой палаты и, кивнув страже, вскочил на коня в богато украшенной сбруе. Полагающаяся ему по статусу охрана – четверо дюжих бугаев в пластинчатых латах и закрытых шлемах – дружно последовала за хозяином.

Над Новгородом светило теплое апрельское солнце, с крыш капало, на улицах стояли лужи, ближе к ночи покрывающиеся еще тонкой корочкой льда. Около луж весело прыгали воробьи и еще какие-то мелкие пичуги, остро пахло оттаявшей землей и прелым навозом. Приходила весна.

Законная супруга Олега Иваныча, боярыня Софья, встретила мужа на крыльце не со скалкой, как в пошлых анекдотах, а с улыбкой на устах. Олег Иваныч вспомнил, как впервые увидел ее почти шесть лет назад – да, уже почти шесть! – в Тихвинской церкви. Тонкий стан, карие, с золотистыми искорками глаза, чуть припухлые губы… И волосы – светлым водопадом…

Она совсем не изменилась за эти годы, все такая же красавица, да и что там годы – чуть за тридцать – разве возраст? Не то что Олегу Иванычу – сорок с лишком, хоть, надо сказать, и он сохранился неплохо. На висках седина, правда, да зато ни рыхлости, ни живота – одни сплошные мускулы. В общем-то, понятно – то гребцом на галерах, то мечом машешь, как сумасшедший – от таких упражнений наживешь, пожалуй, живот, как же!

– Рада видеть тебя, супруг мой! – Софья взяла мужа за руку, повела в горницу, обедать. Они так и жили вдвоем – хоть и прошло чуть меньше двух лет со дня свадьбы, а детей пока не было. То ли Бог не давал покуда, то ли береглись сами. Да Олег Иваныч и не задумывался о наследнике – некогда было. Вот окончится срок посадничества, тогда можно будет…

Войдя в горницу, Софья отпустила слуг – любила сама покормить мужа. Подвинула ближе блюдо со студнем, уху-белорыбицу, жареных птичек. Налила рейнского в высокие, венецианского стекла, бокалы.

Олег Иваныч отпил, взглянул на супругу:

– Платье какое на тебе, зеленое…

– Ой! – всплеснув руками, засмеялась Софья. – Никак заметил, любимый? Вот уж не ожидала! Ну, еще что увидишь?

Поставив бокал на стол и сбросив на лавку расписной, прикрывающий плечи платок, боярыня грациозно изогнулась, вытянув вверх руки. Шелковое платье ее, цвета морской волны, плотно облегало тело… даже, пожалуй, слишком плотно, даже – довольно смело. Особенно если учесть нарочно распущенную шнуровку лифа. Талию Софьи обхватывал узкий наборный пояс из плоских золотых колечек, волосы разметались по плечам. Покончив с нехорошей традицией, новгородские женщины давно уже не прятали волосы под платком – чего их прятать-то, если красиво? Специальный закон о том провели через вече и Совет Господ, прошел единогласно, и попробуй-ка кто рыпнись против – может потом и домой не возвращаться.

– Специально для тебя ткань выбирала, – улыбнулась Софья. – Знаю, ты любишь зеленое. Ведь так?

Олег Иваныч встал из-за стола, подошел к жене и, обняв ее, медленно закружил по горнице, словно бы танцевал с нею вальс. Софья прильнула к нему, целуя в губы. Руки Олега Иваныча потянули шнуровку лифа, легкий шелк податливо пошел вниз, и губы Олега принялись целовать обнажившееся до пояса тело с такой же страстью, как тогда, первый раз, на корабле Иоганна Штюрмера.

– Пояс… – прошептал он. – Где ж там застежка…

– Сейчас… Вот… Так…

В то же самое время в трапезной Немецкого двора, что на углу Пробойной и Славной, подле церкви Святого Петра, ганзейский ольдермен Якоб Шенхаузен угощал обедом герра Мальтуса – специального посланника Ганзы, недавно прибывшего из Ревеля. Сам Шенхаузен – толстенький, кругленький, румяный, с небольшой острой бородкой на круглом лице, одетый в короткий жакет черного бархата и такие же штаны – лично потчевал гостя, подливая рейнского в высокий серебряный кубок, стараясь не замочить вином бахрому рукавов. С шеи ольдермена, по бургундской моде охватывая жесткий стоячий воротник, свисала широкая золотая цепь – жазеран. На ногах башмаки желтой кожи с тупыми носами «утиный клюв», тоже весьма модные. Гость, пожилой, высокий, худощавый, с бритым лицом и длинными белокурыми волосами, в противоположность хозяину был одет скромно: в длинный серый гамбизон из дешевого сукна с нашитым на него поясом. Такого же цвета плащ лежал рядом, на лавке. Герр Мальтус пил мало, ел еще меньше: казалось, не очень-то привлекали его внимание ни рейнское, ни медовые кренделя, ни запеченная в тесте утка. Оно и понятно – не обедать приехал, по делам важным, а дело – прежде всего. Старик Альтмайер, ганзейский агент в Ревеле, знал, кого посылать в Новгород. Не в первой уже герр Мальтус выполняет деликатные поручения: по его наводке целых два новгородских каравана, возвращающиеся из Африки, были удачно встречены у фризских берегов корсарами Пауля Бенеке. Очень удачно. Лишь одному кораблю удалось добраться до Антверпенской гавани, остальные пошли на дно, а бо2льшая часть золота и слоновой кости перекочевала в трюмы «Петера фон Данцига» – флагманского судна Бенеке. С того золота немало перепало и Мальтусу – потому и к новому поручению он отнесся с той же тщательностью, что и прежде.

– Я слышал, новгородский герренсрат вновь собирает экспедицию в Африку, – поставив на стол недопитый бокал, тихо сказал герр Мальтус, он всегда говорил тихо, заставляя собеседников почтительно прислушиваться.

Якоб Шенхаузен согласно кивнул, но добавил, что, по его сведениям, новая экспедиция не обязательно будет иметь целью Золотой Берег:

– Ведь не дураки же они, в конце-то концов! Скорее, новгородцы отправятся на этот раз в более традиционные для них места: Югру и Великую Пермию.

– Да, но в таком случае им не нужно столько кораблей, сколько достраивается сейчас на Михайловской верфи, что в устье реки Двины, на берегах Студеного моря. – Герр Мальтус язвительно усмехнулся, показывая хорошее знание обстановки.

– В устье Двины? – Ольдермен передернул плечами, отчего звякнула золотая цепь на его груди. – Но это же север! Мороз, ветер, льды! Да, да, Студеное море практически всегда затянуто льдами, и никакое плавание там невозможно.

– Ошибаетесь, герр Шенхаузен, – откусывая кусочек утиного крылышка, сквозь зубы заметил гость. – Новгородцы давно плавают там и ведут устойчивую торговлю с Югрой. А значит – туда есть пути, и мы, Шенхаузен, должны их знать! Югра – это меха, моржовый клык, возможно, даже золото. Нам не нужно, чтобы Новгород имел много золота, совсем не нужно. Слишком силен стал этот город после победы над московитами, силен и самонадеян, хотя мы и сохранили здесь свои привилегии, но это все – до поры, до времени. Плесните-ка еще рейнского… Благодарю. Так вот… – Ганзейский посланец еще больше понизил голос: – От вас, уважаемый Якоб, требуется верный человек, желательно русский. Он должен завербоваться в экспедицию сразу, как только в Новгороде будет объявлен набор «охочих людей»…

– Их называют «ушкуйники», герр Мальтус, – вставил свое слово Шенхаузен.

– Я знаю, – спокойно продолжал ганзеец. – Так есть у вас такой человек?

– Гм…

– Имейте в виду, я должен лично побеседовать с ним. Так что?

Ольдермен задумался, почесывая бородку, посмотрел в потолок, налил себе вина, отпил, снова почесал подбородок:

– Русский – это сложно.

– Я понимаю.

– Впрочем, есть один молодой человек, если его еще не арестовали за приставание к прохожим. Нет, кажется, уже отпустили…

– Что вы там шепчете себе под нос, Якоб?

– Есть такой человек. Русский. Работает при нашем дворе грузчиком. Правда, глуп и молод. Зато очень любит деньги.

– Любит деньги? Это хорошо. Впрочем, кто их не любит? Говорите, у него проблемы с властями?

Олдермен молча кивнул, затем, выйдя из-за стола, подошел к двери – небольшой, толстой, сколоченной из крепких дубовых досок. Чуть скрипнули петли…

– Эй, кто там есть? Иоганн! Пойди во двор, покличь того русского. Смерда Олельку…

Солнце клонилось к закату, отражаясь в куполах церквей – Ильи и Петра и Павла на Славной, – окрашивая оранжевым цветом крыши, заглядывая в узкие переплеты окон. Отбрасываемые башнями тени протянулись до самой Ильинской, к усадьбе, что высилась на углу, напротив церкви Святого Ильи. С крутой крыши над воротами усадьбы свисали длинные сосульки. Снег частью растаял, а частью лежал еще у самого частокола синими ноздреватыми сугробами. По обеим сторонам уличного настила блестели лужи, хорошо хоть сам настил подсох за день, впрочем, грязи на нем меньше не стало.

Разбрызгивая лужи, выехал из ворот усадьбы всадник на вороном коне, провожаемый чернобровой девицей в беличьей душегрее поверх летника лазоревого, как вот сейчас небо, цвета.

– Не езди через реку, Гриша! – крикнула девица вослед всаднику. – Тонок лед-то на Волхове.

Всадник – светловолосый юноша с синими, как море, глазами и пробивающимся над верхней губой пушком – лишь махнул рукой и, повернув к Славной, пришпорил коня. Полетели из-под копыт брызги, задул в лицо свежий апрельский ветер. Повернув, всадник снова оглянулся, щурясь от яркого солнца.

Прошептал про себя:

– Эх, Ульяна-краса, и хотелось бы с тобой подольше… Да только время не ждет – уж больно вести важные. Ничего, боле уж никуда в далекость не соберусь… Однако вот и Нутная.

На перекрестке улиц Нутной и Славной, среди набухших почками верб, гоняясь друг за другом, играли ребята в смешных кургузых тулупчиках. Подъехав ближе, Гриша посмотрел на них с какой-то затаенной тоской – вот так и он когда-то. Подозвал одного из пацанов, вихрастого, в расстегнутом полушубке, без шапки.

– Как звать?

– Федором, мил человек.

– Вот что, Федор. Хочешь пуло?

Глаза мальчишки широко раскрылись.

– Пуло! А что делать-то?

– Видишь церковь Николая Чудотворца?

– Ну.

– Напротив – усадебка небольшая. Спросишь, дома ли хозяин. Понял?

– Угу.

– Ну, коли понял, беги.

Пацан стрелой сорвался с места и вскоре возвратился обратно – да тут и бежать-то было всего ничего: от Славной улицы до церкви Николая Чудотворца едва ль и сотня саженей набиралась. Гриша и сам бы мог доскакать, да неохота было одежду пачкать – уж больно грязна Нутная, не то что Славная. А кафтан на Гришане новый – только что из сундука молодая жена достала. Английского сукна, василькового цвета, по обшлагам украшен битью – расплющенной серебряной проволокой. Правый рукав топорщится – словно засунуто что. Ну, а что именно – о том Гришаня даже Ульянке пока не рассказывал. Поверх кафтана небрежно накинут длинный ярко-желтый охабень с завязанными позади рукавами, тоже украшенный, только не битью, а узорчатой тканью. Выпендривался Гришаня – вполне мог бы и простой плащик набросить, не шибко-то холодно было, даже шапку на голову не надел, да не забыл золоченый обруч. Зато вид имел солидный, сразу ясно – старший посадничий дьяк едет, Григорий Федосеевич, человек всеми уважаемый и богатый. Ну, уважаемый, понятно, а вот насчет богатства… Пожалуй, окромя охабня с кафтаном да немецкого, расшитого серебром, вамса, ничего больше за душою и не было. Конь – и тот казенный, а в усадьбу на углу Ильинской и Славной сам посадник, Олег Иваныч Завойский, пустил пожить, пока молодожены свое жилье не купят. Да ведь и купил бы Гриша! Еще осенью бы купил, кабы не проклятые пираты, что оставили от всех Гришиных капиталов, вложенных в африканскую экспедицию, один пшик. Мог бы и не рисковать всеми-то деньгами, да бес попутал, вернее – жена Ульянка. Той все хотелось скорее. Вот и дохотелось, блин. Гриша сплюнул. Говорил ведь Олег Иваныч: «Выслушай бабу, да сделай наоборот!» Не послушал. Впрочем, не один он тогда пролетел.

– Нету хозяина, мил человек, – подбежал ближе мальчишка. – Баба его сказывала: со службишки не вернулся еще.

– Со службишки? Ага… На, лови пуло.

Впереди, в сотне саженей, на перекрестке Славной с Витков-переулком, средь ивовых зарослей, в виду Ганзейского двора, стояли трое. Все молодые – вряд ли старше Гришани, двое – так вообще почти дети – в сермягах с заплатками, на ногах – кожаные лапти-поршни. Те, что помоложе, – пошатывались, будто пьяные, впрочем, они и были пьяными, потому как возвращались с Лубяницы, из корчмы, да вот по пути решили зайти к Немецкому двору, угостить переваром лепшего дружбана Олельку Гнуса. Тот их старше – вожак признанный – наглый, упитанный, краснорожий, что ни слово – то ругательство мерзкое. Высвистали Олельку со двора, из-за пазухи баклажку вытащили. Олелька на них шикнул, на двор оглянулся боязливо. Хозяин, господин Якоб, пьянства не терпит.

– Дак ты не тут, во-он, в кусточках…

– В кусточках? Ну, лады… Только быстро. Мне еще пару телег разгружать, как с Торга приедут.

– Да пошли ты эти телеги!

– Ага. И буду с вами тут бедовать. А так – заработок справный.

Сделав изрядный глоток, Олелька вытер губы рукавом. Хорош перевар! Забористый.

– Дак что, пойдем сегодня с кистенем? – предложили.

Олелька пожал плечами, треух на затылок сдвинул, губы сложил дурашливо:

– Тю… Чего ж не пойти?

И тут же вдруг сник, нижнюю губу оттопырив. Вспомнил, что говорил хозяин. А говорил он многое, и не так он говорил, как хозяйский гость, недавно приехавший из Ревеля, – по всему видно, человек непростой, важный. Понадобился, вишь, им зачем-то Олелька. Денег много сулили и от суда новгородского упасти обещались – от того суда по сей день задница у Олельки болела – не наказывали допрежь плетью в Новгороде, а вот поди ж ты, ввели, специально для «вьюношей да отроков беспредельных». Ну, козлы, наплачетесь, узнаете еще, кто таков Олелька Гнус!

– Гляньте-ко, друже! – один из мелких – Куроня – ткнул приятелей в бок. – Ишь, раскрасавчик.

Прямо к ним, вдоль по Славной, приближался всадник – молодой светловолосый парень в богатой одежде.

– Собьем? – Куроня деловито достал кистень.

– Сдурел? – возразил второй. – У него ж сабля!

– Не сабля это, шпагой знающие люди прозывают, – посмотрев на всадника, прокомментировал Олелька. – Эх, жаль, светло еще. Хотя… – Он посмотрел по сторонам. – Попробуем. Вроде тихо. Вы, ребята, с кистенями. Куроня, дай-ка пращу. Эх, камень бы… Вот, кажись, подходящий. Ну, пошли. Как всегда действуем.

Не доезжая до Немецкого двора, Гришаня придержал коня около нищего. Молодой парень, пацан еще, с черной повязкой на глазах, шел прямо посередине улицы, стуча перед собой посохом, вернее, обломком ветки. Левая рука его, тоненькая, дрожащая, какая-то птичья, была вытянута вперед.

– Пода-а-айте, люди добрые, за-ради Господа нашего, Иисуса Христа! – заблеял парень, оказавшись рядом с Гришаней.

Тот потянулся к калите, поискать мелочь. Только нагнулся, как… бамм! Просвистело что-то да ка-ак треснет прямо по голове. Если б не обруч – несдобровать бы Грише, да и так-то в глазах потемнело. А нищий словно того и ждал – подпрыгнул, тигрой в рукав вцепился да потащил вниз. Никакой он не слепой оказался! Тут и второй откуда-то взялся – вместе навалились и давай мутузить. Гриша пару ударов пропустил, а уж потом-то изловчился, схватил татей за шеи да хряснул лоб в лоб. Те и сомлели, правда, ненадолго. Неподалеку, в кустах, третий обнаружился. Здоровенный бугай, красномордый. Стоял, лыбился.

Пошатываясь, Гришаня поднялся на ноги, потянул из ножен шпагу…

Увидев такое дело, красномордый подойти не решился. Свистнул только заливисто так, по-разбойничьи, да и скрылся за кустами, как и не было. И кому свистел?

Не выпуская из руки шпагу, Гриша осмотрелся вокруг. Те двое, что валялись в грязи, исчезли вместе с Гришиным кошельком. Пес с ними, пусть подавятся, холопьи рыла. Однако впредь наука. Вдруг, словно вспомнив что, схватился за рукав, нащупал тяжелый сверток… Слава богу, на месте.

Перекинув грязный охабень через луку седла – кафтан пострадал значительно меньше – старший дьяк Гришаня Сафонов рысью потрусил к Торгу. Не доезжая, свернул вправо у церкви Параскевы Пятницы – а тут уж и рукой подать до приказных палат посадничьих. Повезло парню: Олександр Гордиев, дьяк по особым поручениям, кого он на Нутной искал, на месте, в палате оказался. Да не один – с ним вместе и посадник, Олег Иваныч Завойский, боярин славный.

Кивнув страже, Гришаня взбежал на крыльцо. Перед дверью остановился, волосы рукой пригладив, постучал вежливо.

– Кого там несет, на ночь глядя? Сказано ведь всем было – рабочий день до пяти вечера. – Олег Иваныч, в коротком, до колен, кафтане изумрудного цвета, недовольно оторвался от кучи бумаг и березовых грамот, кои ему дьяк по особым поручениям почтительно подсовывал на подпись. Ярко-красная, расшитая золотыми цветами ферязь посадника, игравшая ныне роль плаща, валялась рядом, на лавке.

– Ба! Да никак Гриша! – увидев вошедшего, разом воскликнули оба, дьяк и посадник. – Ну, заходи, заходи. Рассказывай. Чего такой всклокоченный? Ульянка на порог не пустила?

– Если бы…

Махнув рукой, Гриша в нескольких словах обрисовал случившееся с ним происшествие, после чего искательно посмотрел на серебристый кувшин, стоявший рядом с заваленным бумагами столом, на большом сундуке.

– Испей, испей. Мальвазея знатная, – разрешил Олег Иваныч. – Олексаха, дай ему кружку.

Пока пил, молчали. Даже от бумаг своих отвлеклись – так хотелось поскорей услышать известия, ради которых и посылали Гришу в дальние обители. Давно уж ждали его возвращения, давно.

– Все – здесь. – Гришаня вытащил из-за пазухи плотный бумажный свиток. – Пока читаете, я ко владыке, на Софийскую, съезжу, с просьбой одной. После вернусь, доложу. Оно и тебя, Олександр, касается. Вернее, Настены твоей…

– Не торопись к владыке, парень, – поднял руку Олег Иваныч. – Думаешь, мы тут кого дожидаем? Его, владыку Феофила. До вечерни обещался быть. О! Чьи там кони на дворе ржут? Загляни-ка в окно, Гриша, не владычный возок?

– А и в самом деле – владыко.

Архиепископ Великого Новгорода и всех сопредельных земель выглядел как нельзя бодро. Быстро – торопился к вечерне в собор Святой Софии – вошел в горницу, благословил склонившихся и – особо и с удивлением – бросившегося на колени Гришаню.

– Рад тебя видеть, человече. Долгонько ж ты ездил. Надеюсь – не зря.

– Не зря, владыко.

– Ну, не томи! – взмолился наконец Олег Иваныч. – А то скоро ночь уже, а мы и не в курсе, чего ты там наразведывал. Да и владыко, поди, торопится.

– За меня не волнуйтесь, – успокоил Феофил. – Когда надо – уеду. Ну, самое начало послушаю. Говори, Гриша.

– Тогда, если позволите, начну сразу с просьбы. Поелику заезжал в обитель Антоние-Дымскую, там перед моим приездом странник преставился да настоятелю наказывал передать некие вещи игумену Феофилакту – да, да, именно так он тебя называл, владыко! И кое-что – некой жонке Настене, что с улицы Нутной.

Тут уж встрепенулся Олексаха.

– Что ты там про Настену-то?

– Тот странник, что помер, мужем ее оказался, Федором. Тем самым, который сгинувший. Передал он детишкам несколько золотых, а остальное – самое важное – завещал Софийскому Дому. Настоятелю Дымскому сказывал, что с дальних земель странствует, лежат-де, земли те за ледяным морем-окияном, за полнощными странами да за лесами, горами, болотами. Но и там новгородские люди скиты да остроги устроили – и теперь помощи просят. Вот письмецо-то…

Гришаня с почтением протянул архиепископу небольшой кусочек пергамента. Владыко, посетовав на зрение, передал письмо Олегу Иванычу. Тот кивнул и быстро пробежал глазами послание, зачитывая вслух наиболее интересные места.

«…достигли мы благословенной Богом земли, что лежит на берегу океана, лето здесь сухое, жаркое, зима теплая – ни снега, ни града, ни изморози не бывает. Встретили здесь наших, давно там живут, еще деды их острог заложили, назвав в честь Михайловской обители, что у Студеного моря, Ново-Михайловским. Много разных чудес в земле той, и люди чудны, и птицы, и звери. Рай был бы, кабы не поклонники диавола, что красны кожей и ликом, да режут людей, словно овец, в богомерзких своих капищах. Славятся они богатством и многолюдством, и в царстве их о Ново-Михайловском покуда не знают, ну да на то уповаем, а помощи просим. Землица здесь зело чудная, дай Бог володеть ею Новгороду, Господину Великому. Кроме плодов разных, полно в ней и золота, и самоцветов – валяются под ногами, ровно каменья ненужные».

– Ровно каменья ненужные!

Последнюю фразу Олег Иваныч значительно повторил дважды.

– Это еще не все, – улыбнулся Гришаня. – Ты, Олег Иваныч, переверни письмецо-то… Ага… Видишь?

На обратной стороне пергамента яркой красной краской были нарисованы моря и льды, леса и горы, неведомые рыбы и огнедышащие вулканы.

Карта!

– Глянь-ко! – заволновался владыка. – Вона – Двина-река, монастырь Михаила Архангела, дале Студеное море, река Печора – ой, далека зело – Пустозерский острог… Смотри-ко, и дальше стрелки идут. Мимо Югры, к Вайгачу-острову. Слыхивал я про те края… А дальше… Дальше, похоже, никто не хаживал.

– Да уж, видно, хаживали, – хмыкнул Олег Иваныч. – Ну-ка, дале-то разворачивай, владыко… Хо! Однако!

Олег Иваныч вдруг замолк, недоверчиво покачал головой. Как ни плохо он учил географию в школе, а все ж узнал Чукотку, Берингов пролив… и Америку! Именно туда, примерно в район Мексики, и упиралась своим концом стрелка. Там же была нарисована изба – «Острог Н-Мих-й».

– Тут и цифры какие-то мелкие, – сунулся Олексаха. – Льды, ветра, течения. И гляньте-ка! «Десять ден пути при хорошей погоде», «пять ден пути при славном ветре, а так семь», «тут рыбий зуб», «тут немирная самоедь», «гусиное лежбище», «Кащеев скит».

– Вот что, други, цены нет этому чертежу! – высказал общую мысль Олег Иваныч. – Однако все ж никто из нас не специалист. Потому – покажу-ка я ее кому из ушкуйников, кто там еще жив из старых. Стоит ли овчинка выделки? Может, врут все про золото?

– Врут? – Гришаня схватил со стола нож и, скинув кафтан, достал из рукава что-то, замотанное в тряпицу. – Вот, тоже владыке передано!

Медленно развернул…

И в свете проникающего в окно прощального солнечного луча засверкал, словно взорвался шаровой молнией, неведомый золотой божок, страшный, как посланец ада, с оскаленной пастью и голубыми нефритовыми глазами на злобном широком лице. Приземистое тело идола было опутано изображениями извивающихся змей, в одной руке он держал лук, в другой – связку стрел, ожерелье из человечьих сердец охватывало короткую шею. Страшен был идол!

– Спаси нас, Господи! – закрестился владыка, и все остальные последовали его примеру. Божок и в самом деле представлял из себя довольно жуткое зрелище, особенно ожерелье. Лишь один Олег Иваныч знал в этот момент, вернее, догадывался, вспоминая обрывки своей прошлой жизни, что не так уж и не правы были его друзья, посчитавшие статуэтку изображением злобного демона. Он и был демоном, этот кровавый бог ацтеков.