Глава 1
Новгород. Март 1471 г.
Знал ли ты, что свобода существует
Лишь в школьном учебнике,
Знал ли ты, что сумасшедшие правят нами,
Нашими тюрьмами, застенками…
Джим Моррисон, «Американская молитва»
– Имай, яво, шильника, имай!
– Сбоку, сбоку заходи!
– Да что ж вы творите, ироды?! Весь товар-от перевернули!
– Молчи, тетка, не до товару твово – вишь, обманника имаем!
– Сбоку, сбоку давай, Ярема! Эх, уйдет, шильник…
Молодой востроглазый парень в нагольном полушубке и треухе перемахнул через ограду и скрылся где-то на Пробойной. Преследовавший его Ярема – грузный сорокалетний дядька, торговец рыбой – поскользнувшись на собачьем дерьме, ткнулся носом в ноздреватый мартовский снег.
– Эх, ты, Ярема, – подбежав, укоризненно покачал головой его сосед по рядной лавке Парфен-селедочник. Сам-то Парфен хоть и тоже немолод, но и не так грузен, как Ярема, худ, увертлив, ловок – вполне мог бы схватить жулика, ежели б вот не Пелагея-пирожница. Товар, вишь, у ней опрокинули…
– Почто шумим, мужики? – полюбопытствовал, проходя мимо, Олексаха-сбитенщик… вернее, бывший сбитенщик, ныне – Олександр, человек служилый.
Олексаху на Торгу всякий знал, доверяли.
– А ты глянь-ко!
С сопением выбравшись из сугроба, Ярема-рыбник, разжав кулак, протянул Олександру серебряную монету с изображением двух сидящих человеческих фигурок. Монета как монета. Обычная деньга новгородская.
– Обычная? Да ты зубом кусни, человече!
Олексаха так и сделал. С двух сторон монеты остался четкий отпечаток зубов. Фальшивка!
– И вон, ишо такая же! И там…
Олексаха задумался, сдвинув на затылок круглую, отороченную бобровым мехом, шапку.
– Вот что, мужи славные новгородские, давайте-ка сюда деньгу нехорошую. Обманника-то запомнили?
– Ага, запомнишь тут. Парень как парень. Полушубок нагольный – в таких пол-Новгорода – треух на глаза надвинут. Непонятного цвета глаза… волос тоже не виден. Сам, обманник-то, ни высокий, ни низкий, ни худой, ни толстый… средний, в общем… как все.
– Это плохо, что как все, – покачал головой Олексаха. – Еще буде увидите шильника – ловите, иль хоть запомните.
Мартовское солнышко плыло в облаках по высокому небу, пригревало, с каждым днем все сильней, ласковей, топило понемножку снега, разгоняло ночную стужу. Все обильнее капало с крыш, все синее становилось небо, а раз, поговаривали, грохотал уж как-то под утро первый весенний гром. Был ли гром, нет ли – может, и врали. Но что весной все сильнее пахло – все вокруг замечали. Орали на деревьях вороны, пищали синицы, воробьи да прочие мелкие птахи – теплу радовались. Даже Волхов седой заворочался подо льдом, забурчал, затрещал, заругался, чувствуя близкий конец своей зимней спячки.
Стоял Великий пост перед Пасхой, люд православный мяса не покупал, постился, кой-когда перебиваясь рыбкой, да кашей, да огурчиками солеными, да мочеными яблоками – тем сейчас и торговали, да еще рыбьим зубом, да рухлядью мягкой – мехами, издалече ушкуйниками привезенными. Оптом продавали, редко кто шкурками покупал. Торопились купцы – чуть-чуть и растопит весна-красна дороги зимние, по болотам, по рекам проложенные, потянулись уже в родные края гости заморские, свеи да немцы ливонские – кому ж охота в распутицу зазря прозябать, а до лодейных-то путей еще месяца полтора-два – не меньше. Потому и снижались цены. Быстро шла торговлишка-то, уж и не торговались почти, сбыть лишь бы. А быстрота – она в торговле помеха! Мало, что выгоду не соблюсти никак, так новая напасть – то тут, то там фальшивые деньги серебряные обнаруживались – с виду деньга как деньга – а мягка, легковесна! Забили тревогу купцы-ивановцы, многими жалобами посадничьих людей завалили. Да и как не жаловаться-то, коли такая напасть? В колокол ударили, вече собрав. Порешили: разбираться с тем делом посадничьим людям приметливо, фальшивомонетчиков изловить да казнить жестоко, чтоб другим неповадно было. В Волхов их всех, в прорубь! А имущество – на поток всем… Посадничьим в помощь – и софийские люди чтоб! Об Олеге-то Иваныче, человеке житьем, многие купчины были наслышаны. Про хитрость его, да ум, да к сыску способность гораздую…
Вот и ехал себе потихоньку житий человек Олег Иваныч на княжий да посадничий суд, в палаты судебные. От солнца щурясь, орешками калеными потрескивал, шелуху под копыта каурому сплевывая. Оба теплу радовались. И сам Олег Иваныч, и конек его каурый.
Пробежав по Пробойной, парень в нагольном полушубке, резко свернув, юркнул в щель – на Буяна, да затем на Рогатицу, да, чрез улицу, на Славкова. Треух по пути скинул, шапчонку натянул круглую, монашеской скуфейки навроде. На Славкова оглянулся – нет, не гнался никто – шапку набекрень сдвинул – лицо круглое, глуповатое, солнышку подставив, сощурился. Постоял немного так, отдышался, к храму Дмитрия Солунского подошел, тут же, на углу Славкова и Пробойной. Заоборачивался, захлопал глазами бесстыжими. Вроде как искал кого-то.
А не надобно было искать-то. Кому надо – тот уж его углядел давненько, подхватил под руку, отвел за церковь, в место меж оград, безлюдное.
– Молодец, Суворе! Вот те монеты.
Отсчитал: раз, два, три… Три.
– Че-то мало, дядько?
– А много потом будет, Суворе, – ласково заулыбался козлобородый – Митря Упадыш, он-то и ждал-поджидал тут Сувора, с утра еще. По сторонам глазами зыркнул, руку за пазуху сунул…
– Возьми-ко.
Сувор взглянул, поморгал глазами… Хм… Штука какая-то непонятная. Мелкая, вроде отливки кузнечной. Буквицы наоборот… Впрочем, Сувор и нормальных-то буквиц прочесть бы не смог – к грамоте зело ленив был с детства. А умел бы читать… «Денга Новгородска» – вот чего было на отливке написано, да рисунок – два человечка сидят.
– Подложишь Петру-вощанику в мастерскую аль ишо куды, – ласково пояснил Митря. – Главное, смотри, чтоб не нашел. Да не сомневайся, паря, твоя Ульянка будет, и месяца не пройдет!
– Хорошо бы так, – закраснелся Сувор. – Ой, хорошо бы!
– Будет, будет, не сомневайся. Только меня слушай! Да, аспиду тому, софийскому, тоже в кафтанец зашьешь, незаметно, – Митря протянул Сувору пару серебряных денег. – Смотри, не потрать – деньги нечестные. Ходит к вощанику Гришка-то?
– Ходит, сволочь. Кабы не он… Ух! Все, как обсказал, исполню!
Простившись, парочка разошлась в разные стороны. Митря пошел по пробойной к Федоровскому ручью, а Сувор – тоже туда же, только не прямо, а переулками. Спрятанное за пазуху нечестное серебро жгло грудь Сувора.
Солнце сияло в крестах Святой Софии, белило – больно смотреть – крепостные стены, стелилось разноцветьем сквозь витражи окон Грановитой палаты.
Синий, зеленый, желтый, оранжевый…
Олег Иваныч прикрыл глаза рукой, чуть подвинулся на широкой лавке – прям на него лучи-то падали – жарко! И без того в палате – не продохнуть, почитай, вся Господа! Бывшие посадники да тысяцкие, да новые, да Феофил-владыко, князя только не было, Михаила Олельковича, не сдружился он с Новгородом, к Киеву в отъезд собирался.
«Сто золотых поясов» – цвет боярства новгородского – в палате Грановитой собрался. Послание Филиппа, митрополита Московского, слушали да решали насчет посольства московского – принять аль восвояси отправить с бесчестьем. Послание митрополичье не ново для новгородцев было. Не отступаться от старины и благочестия православного увещевал Филипп – будто кто всерьез такое сотворить собирался – не прилагаться к латынским тем прелестям… Типа – к Унии Флорентийской, к Папе Римскому… Многие в зале смеялись: и Киев, на воде вилами писано, к Унии-то, а уж Новгород – и подавно! Чего писать тогда? Ясно чего – то московского князя Ивана рука, не ходить к бабке! Так и писано: «поручены, бо, новгородцы, под крепкую руку благоверного и благочестивого Русских земель государя Великого князя Ивана Васильевича Всея Руси!»
Заволновались бояре, зашептали, закричали прегромко:
– Не хотим московитского князя!
– Спокон веков Новгород сам себе Господин – тако и будет!
«Сто золотых поясов» – Господа. Панфильевы, Арбузьевы, Астафьевы, Борецкие… Тут и Ставр-боярин, куда ж без него-то? Сидел, надменно в потолок глазьями оловянными уставясь, ус покусывал. Иногда поворачивался к выступающим, особо буйным, вот, как сейчас, к Борецкой Марфе. Ух и разошлась Марфа, посадника старого, степенного, Исаака Андреевича вдова, да нового – Димитрия – мать. Стара боярыня, но духом верна вольностям новгородским. Хотя, в принципе, совершенно безвредная женщина – мухи зря не обидит.
– На погибель Новгороду московитское иго!
Ну, насчет Новгорода сказать трудно, что ему на погибель, а вот новгородской свободы в случае подчинения Ивану точно не будет. Хотя и без того лет пятнадцать уж, как формально признает свою подчиненность Новгород, по Ялжебицкому договору позорному. Позорным-то позорный был договор, однако составлен хитро – лазеек для новгородцев много, тем и пользовались.
Неспокойно было в Новгороде, ох, неспокойно! И без московского князя проблем хватало. Простым людям, свободным гражданам новгородским – в Господу путь заказан, боярам только, и то не всем, а самым знатным. Они-то и правили Новгородом, олигархи чертовы. Доправились, блин! Кричали: богато живет люд новгородский, спокойно… Спокойно – это типа стабильно. Дорогой же ценой та стабильность доставалась – бедняков много было в Новгороде, пожалуй, побольше даже, чем в Москве. За их счет и жили, да за счет смердов, всех прав лишенных. Торговлишка, правда, еще… В основном – воск, мед, меха да зуб рыбий. Сырье, в общем. Была б нефть – тоже на продажу бы гнали, коли б кому занадобилась. Ремесленного-то товару… ну, не сказать, чтобы совсем нет… Много в Новгороде мастеров-оружейников – тот же Никита Анкудеев, что Олегу Иванычу шпагу выковал, – много златокузнецов-ювелиров, и по литью, чеканке, механизмам замковым хитрым – то ж специалисты есть. Однако они ведь и в Нюрнберге есть, мастера-то. И в аглицких землях, в немецких, в свейских… Зачем же заморским купцам новгородский ремесленный товар нужен, коли свой-то ничуть не хуже, а может быть, еще получше будет? Особенно доспехи да оружие. Бахвалились, бахвалились новгородцы своими кольчужками, а кому они нужны, кольчужки-то ваши, в немецких землях? Там своего железа навалом! Да какого! Полный рыцарский доспех, легкий, да удобный, да прочный – это вам не кольчужка – вещь на века, надежная!
В общем, почти полностью сырьевая экономика, да что там почти… За счет цен на меха да воск и держится хваленый покой новгородский… как и российская такая ж многажды хваленая «стабильность» – за счет нефти да зарплат нищих, что и зарплатами-то назвать стыдно.
Олегу Иванычу иногда аж страшно становилось – до чего похожи были средневековый Новгород и Россия начала двадцать первого века. Те же люди, те же проблемы, да и пути их решения – те же! Словно и не проваливался никуда Олег Иваныч, настолько все то же. Вон, Господа – хоть сейчас делай репортаж из Госдумы. Свои Жириновские, Зюгановы, Путины – все имеются, и не в одном разе даже. Вот купцы-ивановцы – монополисты внешнеторговые – тоже кого-то сильно напоминают, а вот бесправные худые мужики да смерды – совсем как бюджетные нищие россияне – им лапшу на уши вешают, а они веруют, словно в Богородицу-Деву, прости Господи, до чего ж глупые люди!
– Славен Новгород, Господин Великий!
Ну, пока еще славен… свободой да вольностями своими. Вот за свободу эту и голову сложить можно!
– Славься, Отечество наше свободное… Тьфу… Россия, священная наша держава!
Интересно, чем священная? А в Конституции 1993 года, между прочим, сказано о приоритете прав человека над интересами государства. А тут – священная наша держава… Уж куда священней!
Похожи, чего там… И тут и там – мздоимство да ложь. Отъедешь чуть дальше от центра – мерзость и запустение. Воруют. Лес, воск, пеньку, нефть… Все воруют. А вощаные головы всякой дрянью для весу набивают – потом жалуются, что ганзейские немцы их воск колупают. Так вы не кладите туда что попало-то!
Народ новгородский, как российский, на посулы податлив. Хотя не так легковерен – телевидения-то нет, да и газет. Слава Богу, хоть в этом новгородцам полегче. Однако врут на вече наймиты боярские да вечевых мужиков подкупают почти что открыто. Вот вам и свободные выборы. Слава Господу, что хоть вообще выбор есть, – придет Иван московский, и такого не будет! Свобода… Вот – главная ценность! Никто не следил за людьми новгородскими, никто не указывал, всяк сам на себя рассчитывал, пред собой и ответ держал, да еще перед Господом. Свобода… Зря в Новгороде никого смертию не казнили – судили сперва. А на суде, посадничьем да княжьем, – далеко не все хотением боярским делалось. Хватало и честных людей судейских. Облыжно – попробуй засуди кого, вовек не отмоешься! Хотя можно было и проиграть… Но можно было и выиграть, вот взять хоть Олега Иваныча… сколько его ни обвиняли то в убийстве лоцмана, то еще Бог знает в чем – а судить все ж не решились без доказательств приличных. Правильно и в России суд понимают, скоро, даст Бог, дойдет и до уровня новгородского…
Не то – на Москве. Там Иван, князь великий, – судия высший. Как захочет, так и будет. «Порядок». Не приведи Господь, в России опять так устроится… или в Новгороде. Свобода… Вот та вещь, которую стоит защищать… однако защитников все меньше и меньше. Кто на власть обозлен, кто на суд неправедный, на мздоимство, на лжу, на жизнь свою забубенную. У соседей-то завсегда лучше кажется. То – о Москве…
Кстати, и о Москве.
Вот и посольство московское в дверях нарисовалось. Все ж таки решили принять бояре-то… Во главе посольства муж, умен да славен, – боярин Иван Федорович Товарков, прямой потомок Гаврилы Олексича, что в Невской битве на свеев много страху навел вместе с князем молодым Александром, Невским за то прозванным.
Затихли бояре, ждали.
– Не отступай, моя отчина, от православия, – зачитывал Иван Федорович княжескую грамоту, – изгоните, новгородцы, из сердца лихую мысль, не приставайте к латынству, исправьтесь и бейте мне челом; я вас буду жаловать и держать по старине…
Судя по содержанию грамоты, «старину» великий князь Иван Васильевич понимал весьма своеобразно – как полное подчинение всех русских земель себе, любимому.
Забуянили бояре, восстали с лавок – куда там российской Думе – лавки похватали, вот-вот послу московскому главу размозжат. «Убирайся вон со своим князем!» – кричали, в смысле – катись куда подальше. Ставр, наклонясь, что-то шептал Борецкой, показывая на посла; та кивала, холодно улыбаясь. Феофил-владыка порывался было вступиться за посольство… Куда там!
Общий настрой был вполне ясен – к черту соглашение с московским князем!
Кто-то крикнул про псковичей. Дескать, те б не прочь в посредники.
К черту и псковичей!
К черту!
С бесчестьем вышел из палаты боярин Товарков. Никто не проводил с почетом, лишь кричали да глумились охально.
Олегу Иванычу стыдно стало – все ж при должности теперь немалой. Нельзя так с людьми поступать – особенно с послами. Тихонько выбрался в сени, спустился с крыльца. Догнав Товаркова, схватил за рукав:
– Не гневайся, Иван, свет Федорович. – Поклонился. – Стыдно мне за мужей новгородских! Стыдно…
Улыбнулся боярин, ответил словами княжьими:
– Волны бьют о камни и ничего камням не сделают, а сами рассыпаются пеной и исчезают как бы в посмеяние. Так будет и с этими людьми-новгородцами. Благодарствую за милость. Не знаю, как имя твое…
– Олег Иваныч, человек служилый.
– Слыхал о тебе, человече, – кивнул боярин, – от Ивана Костромича, да от Курицына, посольского дьяка.
Осмеянный надменными боярами, никем, кроме Олега, не провожаем, взлез Иван Федорович на лошадь, оглянувшись, кивнул печально. Уехал на двор постоялый…
Ежели б не Олег Иваныч – совсем бесчестьем закончилось бы посольство московское.
После отъезда Товаркова совет отнюдь не закончился… Олег Иваныч незаметно пробрался на место, прислушался:
– …из мест многих монет серебряных денег бесчестных…
– Рекоша бо, прелюбодейством, тако, что не…
– Изустным Бога-Христа целованием…
Ни черта не понятно, чего хотят господа бояре?
Мысленно плюнув, Олег Иваныч достал из сумы на поясе лист бумаги, перо, чернильницу яшмовую… Пристроился на подоконнике, благо широк, записал для памяти:
Протокол заседания Совета Господ
Новгородской республики.
Присутствовали: архиепископ Новгородский Феофил (министр духовных и иностранных дел), замминистра по безопасности – Завойский О. И., посадник (глава правительства) Дмитрий Борецкой, начальник городского ополчения – тысяцкий Ермил, бояре, два клерка – посадничьих дьяка.
Повестка дня:
1. Рассмотрение входящей документации (Послание митрополита московского Филиппа).
2. Заслушивание московского посла.
3. О фальшивых монетах.
Решения:
По первому вопросу: особых комментариев не последовало.
По второму вопросу: решили единогласно ни на какое соглашение с Иваном московским не идти, пусть довольствуется условиями Ялжебицкого мира.
По третьему вопросу: создана комиссия для расследования распространения в Новгородской республике фальшивых серебряных денег, в составе: Завойский Олег Иваныч – председатель, остальной народ – на его усмотрение. Срок – две недели.
Писано в месяце марте, лета шесть тысяч девятьсот семьдесят девятого от сотворения мира.
Вот так-то лучше будет!
Встав, Олег Иваныч низко поклонился Господе, поблагодарил за оказанное доверие и заверил высокое собрание в том, что приложит все силы к расследованию этого богомерзкого преступления.
– Со шпынями не церемонься, Олег Иваныч, – отечески напутствовал Феофил. – По-московитски с ними, пытать! Геронтий, кат бывший, – в твоем полном распоряжении, денно и нощно.
– Сделаем! Хорошо б серебришка на оперрасходы.
– Вот те грамота… Получишь в казне. Потом отчитаешься.
Не успел Олег Иваныч в дело вступить, как к вечеру уж и людишки были выловлены по фальшивым деньгам бесчестным. Вощаник Петр да Гришаня, человек софийский. На дворе Петра-то обыском тайник сыскали. А в тайнике том – формы отливные для печатанья денег, так-то! Спрятаны были искусно – видать, опытный Петр-то – в кусок воска заколупал. Ежели б не Сувор, подмастерье честнейший, век бы не сыскали! Да и в кафтане Гришани софийского, опять же по наводке Сувора, пять монет серебряных бесчестных отыскались. Откуда они – то Гришаня не сказывал. Схватили обоих немедля, на законы новгородские не оглядываясь, дело-то спешное – да в поруб, посадничьим именем. Еще Сувор на Гвизольфи указывал, князя Олельковича человека свитского, – да того словить не успели, съехал Михаил Олелькович с Новгорода, не заладилось у него с боярами-то. Отъехал в Киев, тем паче – умер брат его старший Семен, князь киевский, – вполне возможно было на вакантное местечко сесть – так чего теряться-то?
Олег Иваныч явился в посадничий поруб с утра, как узнал об аресте Петра и Гришани. Переговорил с обоими – что Петр, что Гришаня об одном молили – об Ульянке. Одна на усадьбе осталась, как бы чего не вышло. Хорошо б на Москву отправить Ульянку, к сестрице старшей. О том и просил Петр-вощаник… Обещав, кивнул Олег Иваныч, задумался. Не такое простое дело – Ульянку из города выпустить, как бы господа бояре не заартачились, а могли вполне – Ставра послушав. Хоть и в должности государственной теперь Олег Иваныч, да родом не вышел – что скажет Господа – бояре знатные, то и делать обязан! Эх, давно пора боярам хвосты прижать, но пока… Пока, поразмыслив, Олег Иваныч решил действовать тайно. Как освободилось времечко – наведался на усадьбу вощаника, с Олексахой вместе. Зря наведался. Не было девицы на усадьбе, вообще никого не было: ни Сувора, ни другого подмастерья, Нифонтия, пес только дворовый был, Полкан… в кровавой луже лежал, стрелой подстреленный. Эх, Полкане, Полкане… Покручинился Олег Иваныч да плюнул – некогда кручиниться-то, надобно Ульянку сыскивать! Кто б подсказал-то…
Олексаха шепнул, вспомнив:
– Есть, Олег Иваныч, на Федоровском ручье колдунья одна, бабка Игнатиха.
Что за Игнатиха? Да где живет?
На той стороне, на Федорова улице.
Вспрыгнули в седла, поскакали.
Черный забор, покосившийся, местами залатанный, древний. Старый дед на лавчонке, у забора.
– Дедко, бабка Игнатиха, не скажешь, где?
– Куды вам Игнатиха?
– Надобна… для зелья приворотного. Да ты не сомневайся, возьми вот медяшек с десяток. Мало? Вот те еще столько же. В каком-каком доме? Том, низком, за вербою? Видим, видим. Ну, благодарствуем, дед. Обратно пойдем – отблагодарим еще.
Изба была старой. Крытой желтой соломой, покосившейся, вросшей – не по климату – в землю. Под стать избе забор – жерди посгнили, погорбатились, кое-где упали на землю. Ворота кое-как держались еще Божьим словом… а скорее, и не Божьим вовсе…
На конское ржание отворилась, заскрипев, дверь. Высунулась из избы бабка, обликом – истинная ведьма. Кривая, костистая, горбоносая. Левый глаз бельмастый, правый – смотрит, аж жжет! Насквозь буравит! Одета бабка в хламиду бурую, на главе плат черный с кистями повязан, в желтой руке – посох рябиновый.
Увидев гостей незваных, сощурилась неприветливо:
– Чего надобно, аль просто так зашли, на погибель свою?
– Не на погибель, бабуся, а за делом. Нет ли у тебя, случайно, зелья какого приворотного?
– Не держим такого, – сверкнула колдунья глазом. – Одни травы от лихоманки.
– Хорошо. Давай травы. Оплата по прейскуранту?
– Чего?
– Сколько стоят-то?
– Полденьги пучок!
– А в рот тебе не плюнуть, бабуля?
– Ладно. Отдам за полпула… только всю связку. Жаб сушеных не надобно ль?
– Ну, если только коньяк настаивать. А вообще, пока нет, не надобно. Давай свои травы.
– Ждите!
Захлопнув дверь, бабка Игнатиха скрылась в избе. Долго не показывалась, искала, видно. Рядом с избой сараюха приткнулась дощатая. Олег Иваныч кивнул Олексахе – проведай. Тот ломанулся мигом, тут же и возвратился докладывать.
– Ничего такого, Олег Иваныч, но бельишко кой-какое сушится.
Усмехнувшись, Олексаха поднял зажатый в руке алый лоскут.
– Неужто пионерский галстук? – пошутил Олег Иваныч. – Частичка комунячьей крови. В общем, белая палата, крашеная дверь.
– Плат-то девичий, – не понял шутки Олексаха. – Красивый плат. Бабки таких не носят.
Тут вышла из избы Игнатиха. Шамкнула ртом беззубым, травы пучок протянула.
– И что – полпула за сей гербарий? Ну, бабка, ты в пролете. Чья, кстати, косынка? Да не смотри ты так, нам твое колдовство – тьфу – напрочь по барабану. Ульянка где, сказывай! Да не бойся, друзья мы… Гришани-отрока волей присланы.
Колдунья, проявив неожиданную прыть, попыталась скрыться в избе. Не на тех напала! Олег Иваныч ловко подставил сапог в щель меж косяком и дверью.
– Чур тебя, чур! – плюнув на гостей, зашипела Игнатиха и сделала последнюю попытку впиться Олегу Иванычу в глаза желтой костлявой рукой.
– Ну ты вообще уж ополоумела, блокадница хренова! – не на шутку рассердился Олег Иваныч. – На костер захотела, кости попарить? Так мы тебе это враз обеспечим… Хватай ее, Олексаха!
В этот момент из распахнувшейся двери выскочила девчонка с черными распущенными по плечам волосами. В руках она держала настороженный боевой самострел. Как и натянула-то, умудрилась? Блеск ее холодных голубых глаз обещал пришельцам мало хорошего.
– А ну, отпустите бабусю, не то хуже будет!
– Ох, как надоели мне эти тинейджеры, – покачал головой Олег Иваныч, поворачиваясь к девчонке. – Ты Ульянка, что ль?
– Не твоего ума дело! Отпускай, сказываю!
– Я – Олег Иваныч. Гришаня, чаю, рассказывал?
– Рассказывал. А не врешь?
– Ну, блин. – Олег Иваныч почесал затылок. – У Гришки родинка под левой лопаткой, так?
– Ну, так, – подумав, согласилась девчонка и покраснела.
– Может, в избу пройдем все-таки? Не май месяц.
Ульянка посторонилась, опустив самострел, и Олег Иваныч, пригнувшись, вошел в жилище. За ним последовала и сама хозяйка, колдунья Игнатиха, ведомая бдительным Олексахой.
– Что с батюшкой? – Ульянка схватила за руку усевшегося на лавку Олега Иваныча. Ничего не отвечая, тот внимательно рассматривал внутреннее убранство избы. Закопченные стены, такой же потолок – избенка была курной, – узкое, едва пропускающее свет оконце, затянутое бычьим пузырем. По стенам висели пахучие пучки трав, выделанные беличьи и куничьи шкурки, в углу – к удивлению Олега – икона Параскевы Пятницы. Пятницы… Где-то уже слышал Олег Иваныч про пятницу-то… В центре, в очаге, сложенном из округлых речных камней, весело пылало пламя.
– Плохо дело с батюшкой-то твоим, – в ответ на Ульянкины мольбы молвил Олег Иваныч. – Пойман и в поруб посадничий брошен! Ну не реви, не реви, не надо. – Он ласково погладил плачущую девчонку по голове. – Слезами, сказывают, горю не поможешь. Хозяйка, может, угостишь чем?
Выпущенная из цепких рук Олексахи колдунья, поворчав, поставила на стол глиняный кувшинец с исполненным квасом. Хороший напиток, хмельной и на вкус приятный.
– Короче, нельзя Ульянке тут оставаться. Сыщут!
– Да как сыщут-то?
– Как, как… Как мы отыскали. Бежать ей надо, бабуся! И чем скорее – тем лучше. Иначе и ее пытать будут. На Москве сестрица есть, батюшка сказывал?
– Так. Гликерья. За Нежданом, двора постоялого держальщиком, замужем, – кивнула Ульянка.
– Примут сестрица-то с держальщиком?
– Про Неждана не знаю. А сестрица, думаю, рада будет… А батюшка-то? А… А Гриша… он что, тоже в порубе?
Олег Иваныч кивнул, задумался.
– Посольство московское не сегодня-завтра отъедет. Поговорю с Товарковым, Иван Федорычем. А ты наготове будь. Ежели что, вот он, – Олег Иваныч кивнул на Олексаху, – заедет конно. Поняла, дщерь неразумная?
– Ой, батюшка…
Поцеловав руку Олегу Иванычу, Ульянка бросилась на колени, к иконе:
– Матушка, Параскева-Пятница, убереги батюшку да Гришу…
– Ладно, не убивайся. Может, и обойдется еще…
Врал Олег Иваныч. Ой, врал, ой, лукавил. Ой, не обойдется. Не обойдется, коль сама Господа за дело то взялась. Хоть и поставлен Олег Иваныч главным – а у бояр, у каждого, свой сыск! Вощаника-то Петра точно казнят – велики улики, а откуда они взялись, разбираться не станут, некогда – упасти бы Гришаню-отрока. Тоже неизвестно – как…
– Коль ты Олег Иваныч, и у меня есть тебе молвить что, – провожая, вышла следом на двор колдунья, бабка Игнатиха.
– Ну, молви, коль есть. Имя вот твое не знаю…
– Марта я.
– Молви, Марта Игнатьевна.
– Есть у тебя враг сильнейший – Ставр-боярин! Пасись его, господине! Пасись! Зело коварен Ставр.
Олег Иваныч усмехнулся: а то он этого раньше не знал:
– Благодарствую, Марта Игнатьевна…
Простились, обратно в палаты поехали – думать, как Петра с Гришаней выручать… Некогда и пообедать было – перекусили на Торгу пирогами заячьими…
Тусклое солнце светило сквозь серую морозную дымку. Медленно прокатившись по небу, склонилось к закату, на миг лишь окрасив оранжевым светом узорочье боярских теремов Неревского конца. Ушло, закатилось за городскую стену, лишь красный отблеск держался какое-то время на золотом куполе храма Федора Стратилата. Из своего терема смотрел на него боярин Ставр сквозь слюду окон. Хлебнув из братины квасу, подсел к столу, скривил тонкие губы в улыбке. Вытащил из дубовой шкатулки березовые квадратики-грамоты, подсвечник ближе подвинул. Горели свечи, потрескивая, стекал, капал плавленый воск.
Перетасовал боярин грамоты, словно карты, недавно во франкской земле придуманные. Вытащил наугад – «Гвизольфи». Усмехнулся, сжег на огне свечи. Следующую достал. «Вощаник Петр». Запылала грамотца. И другая… «Гришаня-отрок». И ее в огонь!
Чем больше грамот сгорало, тем веселее становилось Ставру, радостней, словно судьбы людей зависели лишь от того, пожрет ли – нет ли – огонь маленький квадратик бересты.
Ставр сжег «Гришаню-отрока», захохотал, щелкнув пальцами, романею потребовал. Испил, вновь грамоту вытащил.
«Софья»!
Софья! Боярыня Софья…
Нехорошо усмехнулся Ставр, сверкнул очами оловянными. Шевельнув губами, поднес к огню маленький берестяной квадратик… Сжег дотла, не чувствуя, как пламя опалило кончики пальцев! Заранее сжег, уверен был – никуда не денется Софья. Никуда.
Вечером по приговору веча да суда посадничьего казнили вощаника Петра. Не дожидаясь палача Геронтия, хотели было кинуть по веча велению в прорубь, да слуги посадничьи упросили милосердной смертию казнити – уж больно страшно в проруби то. То и порешили вечники – казнити быстрою смертью. Охочий человек боярина Ставра именем Тимофей вощанику голову отрубил. В порубе отрубил, не прилюдно. Посадник только был, да тысяцкий, да бояр несколько. Неумеючи отрубил, шильник, похабно. Не раз и не два махал саблюкой, покуда голова отделилась от шеи. Все стены кровушкой забрызгал и лицо Гришани-отрока, коего специально на казнь смотреть заставили, за власы держа. Не выдержал отрок, побледнев, сомлел – водицей холодной откачивали. Рекли: завтра твоя очередь, покайся, откуда денжицы взял бесчестные… Не Олег ли Иваныч, человек софийский, дал? Думай, думай, отроче. До утра-то ночь долга! А голову отрубленную мы рядком оставим, чтоб легче думалось!
Узнав о казни, осерчал Олег Иваныч. Заявил сразу – иль все по-моему будет, или – как хотите. Бояре бородищами затрясли – еще чего, будет им кто указывать, Феофил-владыко еле-еле их уломал. Мол, пусть хоть советуются иногда.
Смурной приехал Олег Иваныч на свою усадьбу, что на углу Ильинской и Славной. Завалился на печь, сапог не скинув, скрипел зубами.
– Вот вам и демократия новгородская, вот вам и суд, вот и должность. Как захотели бояре, так и сделали… козлы-козловичи!
Опростал с Пафнутием-служкой да с дедкой Евфимием два кувшина винища хлебного, ругался пьяно, руками махал.
С утра Олексаха зашел. Порешив дела, поехали в корчму на Ивановской – винца выпить. Уж больно поганое настроение у Олега Иваныча было, да и у Олексахи не лучше. Настена, сожительница его, захворала незнамо с чего. Может, простыла, а может, дело похуже – порча! Недаром Настенин сосед на Нутной улице сразу Олексахе не понравился.
– Захворала, говоришь? – Олег Иваныч придержал каурого, сворачивая с Ивановской к Торгу. – После с тобой вина попьем, покуда ж… Есть тут у меня одна знакомая бабка. Только сперва-наперво к посольству московскому заедем. Чай, не успели еще съехать-то.
Глава посольства Иван Товарков принял гостей приветливо, усадив на лавку, угостил квасом, после о делах толковали.
– Возьмем девку, не сомневайся, – выслушав историю Ульянки, покачал головой посольский. – Знает она, где сестрица-то живет?
– Да, говорит, знает. Ну, благодарствую, Иван Федорович. Скорблю, что обошлись с тобой так.
– Пустое, – махнул рукой Товарков. Грустно махнул, безнадежно. Прощаясь, напомнил, чтоб Ульянка утром пораньше пришла, не проспала б.
– Да не должна б проспать, мыслю.
– Вот и славно.
Передав поклон дьяку Курицыну, да Ивану Костромичу, да Алексею-священнику, Олег Иваныч с Олексахой покинули московское посольство и поскакали прямиком к Федоровскому ручью. К бабке Игнатихе в гости.
На сей раз колдунья встретила их приветливо. Сразу провела в избу, у окна усадила. Девка Ульянка, сидя рядом, на лавке, пряла пряжу, напевая грустную тягучую песню – мотив: помесь Зыкиной с Би Би Кингом.
Когда вырастешь, девка,
Отдадут тебя замуж.
В деревню большую,
В деревню чужую,
Мужики там все злые,
Топорами секутся…
– К утру на Москву готова будь, девица, – с ходу сообщил Олег Иваныч, вытащил из калиты на поясе березовую грамоту, писало. Нацарапав буквицы, протянул Ульянке: – Куда подойти, тут сказано. Читать умеешь ли?
– Смеешься, господине? С батюшкой как?
– Да как… – Олег Иваныч запнулся. Отрубленная голова вощаника Петра с утра уже украшала посадничий двор. Ладно, нечего девку расстраивать, все одно уж.
Так и не ответил ничего, Игнатиху-бабку позвал:
– Дело к тебе есть, Марта Игнатьевна, у товарища моего.
Сладились быстро – за полденьги получил Олексаха полный набор колдовских зелий – от порчи, от сглазу, от приворота и даже от возможных превращений в собаку. Последнее зелье взял так, на всякий случай, мало ль, сгодится когда…
Выйдя на улицу, вскинулись в седла. Помчались во всю прыть. На Московскую дорогу сворачивая, не удержал скакуна Олексаха – сшиб на ходу человека в полушубке волчьем, посередке к мосту чрез ручей шел тот, не торопясь особо. Ну и поделом, что сшиб, не фиг посередине улицы шастать, честным людям путь загораживать! Главное, не насмерть чтоб… Да нет, вроде вон, в сугробе шевелится…
– Ах, вы ж, песьи дети, да чтоб вам! – выбравшись из подтаявшего сугроба, пришедший в себя прохожий обрушил на незадачливых всадников потоки отборных ругательств, периодически, с большим знанием дела, перемежая ругань проклятиями, тоже отборными. Где и научился-то?
Что-то знакомое почудилось Олегу Иванычу в его согбенной, но еще крепкой фигуре. Глянул внимательней… Боже!
– Батюшки, никак Пимен-отче!
– Обознался ты, человече, – сразу же отвернулся прохожий. – Какой я тебе Пимен?
– Не обижайся, прошу. Пойдем лучше винца с нами выпьем.
– Делать мне нечего, вино с вами пить, шильниками, – снова заругался прохожий. Однако в корчму пойти согласился…
Да, все-таки профессиональное чутье не обмануло Олега Иваныча, случайный прохожий оказался именно Пименом, еще недавно весьма влиятельным человеком канцелярии Софийского дома, недавно обвиненным – быть может, облыжно – в мздоимстве, симонии и прочих грехах.
– Ты на меня зла-то не держи, господине, за поруб, – хлебнув из чарки стоялого меду, грустно улыбнулся Пимен. – То не корысти ради… А вот ныне и сам – шпыня вместо… – бывший ключник вздохнул. – Феофила тож не виню… передай, когда встретишь. Не сладок теперь хлеб владычий, ох, не сладок. Гришаня-отрок в порубе? За глумы, поди… Нет? За деньги бесчестные? Ну и ну. Чудны дела твои, Господи.
Выпив еще пару чарок, Пимен начал прощаться. Вышел следом и Олег Иваныч. Проводить, уважить.
– Ты вот что, человече, – спускаясь с пустого крыльца, замедлил шаг ключник. – О тех деньгах бесчестных еще Иона-покойничек знал, доходили слухи. С Обонежья они в город идут, да тот путь, видно, кружный. А вот на Обонежье откуда они? То должен был Олекса-ушкуйник вызнать, Ионой посланный. Да сгинул неведомо где, как и Онисифор-инок.
Олег Иваныч вздрогнул, зримо вспомнив тот далекий летний вечер. Деревенский клуб, сбитого лесовозом подростка, рощинский мотоцикл, погоню. И Тимоху Рысь с козлобородым Митрей…
– Про Олексу скажу так: боярыня Софья должна б что знать, – понизив голос, сообщил Пимен и, перекрестившись, быстрым шагом вышел за ворота корчмы.
Софья? Интересно, при чем тут Софья? Очень интересно.
С Софьей продолжал встречаться Олег Иваныч, а как же… Только все реже и реже. И не потому, что разонравилась ему боярыня или он ей… Прусской улицы бояре да слуги боярские слухи разнесли, один другого гнуснее. Дескать, ходит к Софье на двор худой мужичаха, специально для утех любовных нанятый. Олег Иваныч самолично такое слыхал от одного из служек да от агента своего Меркуша, что пономарил в церкви Михаила на Прусской. Все реже заходил к боярыне – видел, мучается Софья от слухов тех, хоть и вид держит, будто нипочем ей.
А вот теперь официальный повод Софью навестить появился. Радоваться аль нет тому – Олег еще не знал.
Падала с крыш капель, синее с редкими розоватыми облаками небо, дышало весною. В куче преющего навоза, у лужи, весело чирикали воробьи. С Торга доносились зазывные крики продавцов и азартная громкая ругань. Из корчмы показался наконец Олексаха.
– Вот что, Олександр, – задумчиво произнес Олег Иваныч. – Полечишь свою Настену – к вечеру скачи на вощаника Петра усадьбу, поищи Сувора. Ежели сыщешь, – Олег Иваныч нехорошо усмехнулся, – мы с ним особо поговорим.
– А ежели как не сыщу Сувора-то?
– Хотя б узнай, где он быть может.
Кивнув, Олексаха вихрем взлетел в седло. Проводив его взглядом, Олег Иваныч подкормил каурого прикупленным тут же, в корчме, овсом и медленно поехал к палатам посадника.
Суд, за отъездом князя, Михаила Олельковича, отправлял лично посадник Дмитрий Борецкой – довольно молодой еще, осанистый мужчина, с густой, падающей на грудь бородой и хмурым отечным лицом. По всей палате на лавках сидели видоки – бояре, да по трое от концов, и судейские дьяки. От жарко натопленной печки парило.
Подсудимый Григорий грустно стоял в углу со скованными толстой железной цепью руками. Увидев Олега Иваныча, чуть воспрянул духом, даже попытался улыбнуться.
– Признаешь ли ты, человече Григорий, что вместе с казненным вощаником Петром занимался деланием бесчестных денег? – глухим голосом вопросил посадник.
– Нет, не признаю, – Гришаня отрицательно качнул головой.
– Тогда откуда ж у тебя в одежде бесчестные деньги? – язвительно осведомился с лавки кто-то из дьяков.
Отрок вздохнул, ничего не ответив. Кабы знать – откуда…
– Довожу до сведения уважаемого суда, что имение с собой бесчестных денег еще не означает их делание! – поклонившись, возразил Олег Иваныч, добавив, что все аргументы против Гришани весьма скудные. Кроме зашитых в кафтан фальшивок, честно говоря, и нету более ничего!
– А те деньги, может, ему и подсунул кто, – загадочно закончил Олег Иваныч. – Настаиваю на продолжении следствия!
– Согласен! – неожиданно поддержал его посадник. – Вину софийского человека Григория в делании бесчестных денег доказанной не считаю. Кто еще что скажет, людство?
Олег Иваныч внимательно вглядывался в Гришаню – вид, конечно, унылый, но не разбитый, как обычно бывает после дыбы. Стоит, с ноги на ногу переминается.
– Так что, так и не сознался? – опять спросили сбоку. Ну, ответ был, в общем-то, ясен. Сознался б, так не стоял бы сейчас здесь.
– Упорный, шпынь.
Посовещавшись с боярами, посадник что-то шепнул дьякам. Те забегали с бумажными свитками, спрашивали мнение бояр, Олега Иваныча, даже самого подозреваемого, Гришани.
Судебный вердикт был следующим: вину софийского человека Григория в производстве фальшивых монет считать недоказанной, дело продолжить дознанием еще на сорок дней, в течении коего срока два раза в день – утром и вечером – сечь отрока плетьми (особый случай!), двадцать раз каждый, ежели и после того не сознается – так и считать невиновным.
Олег Иваныч перевел дух.
Решение было гуманным. Могли бы и дыбу придумать, на случай-то особый сославшись, и жжение грудины соломой, и подвешенье за ребро на крюк, а тут… каких-то сорок плетей в день – не так уж и страшно, тем более исполнитель наказания – наверняка Геронтий. А с ним-то что эти плети – так, тьфу, плевое дело.
Гришаня тоже разулыбался, подмигнул Олегу Иванычу, тот в ответ незаметно показал большой палец. Эх, хорошо, что не было на заседанье боярина Ставра! Шарился где-то боярин, ну и пес с ним.
Обсуждая произошедшее, бояре шумно поднимались с лавок.
Плюгавенький дьяк подбежал к посаднику, тряся бороденкой, зашептал что-то на ухо.
– Еще одно, господа бояре! – останавливая уходящих, поднял руку посадник. Олег Иваныч замер на полпути к Гришане. Ничего хорошего не ждал он почему-то от того плюгавого дьяка, словно предчувствовал что.
– Не так и важно, но… – посадник махнул рукой. – Вместо Геронтия, палача уставшего, Ставр-боярин третьего дня предложил своего человека использовать. Как, господа суд?
– Используем!
– Да без разницы.
– Ну, так и запишем.
Вот так-то. Рано, оказывается, радовались.
Гришаня побледнел, закусив нижнюю губу, обернулся – воины повели его, гремя цепью, – жалобно посмотрел на Олега Иваныча. Тот подмигнул, успокаивая. Весело подмигнул, хоть на душе-то и у самого кошки скребли… Пролетели, выходит, с Геронтием. Жаль… Чужой-то палач – тем более, Ставров, с десятка ударов отроку спину раскроит, инвалидом на всю жизнь сделает. А признайся Гриша – вмиг голову с плеч снимут, или – расплавленное олово в глотку, с фальшивомонетчиками разговор известный. Хоть, кажется, и не принято то в Новгороде. Одна надежда оставалась у Олега Иваныча – узнать, кто палач… может ведь и не доехать палач до поруба-то, лихих людишек на улицах полным-полно.
Пользуясь своим правом, самолично спустился в темницу.
Холодно… Впрочем, не так, как тогда, в ноябре, весна все-таки.
– Исполнил ль просьбу мою? – бросился к нему Гришаня.
– Исполнил, – кивнул Олег Иваныч. – Завтра с утра уедет на Москву Ульянка.
– Вот благодарствую, Олег Иваныч. Дай обниму тебя, – громыхнув цепью, отрок вдруг заплакал навзрыд. – Вощаника Петра жалко, тятьку Ульянкина…
– Не горюй, отроче, – Олег Иваныч потрепал парня по плечу, скривился – самому б не заплакать. Отстранился – некогда было тут с отроком время терять, с новым-то палачом проблему решить надо, да с Олексахой увидеться – как он там, нашел Сувора-то?
Что это именно Сувор подставил вощаника и Гришаню с фальшивками, Олег Иваныч и не сомневался. Бывали и покруче интриги. Вот разыскать бы Сувора этого… да поспрошать вдумчиво, с палачом Геронтием вместе. Глядишь, и сказал бы что. Искать надобно Сувора, искать! Чем там, интересно, Олексаха порадует?
Приехав к себе на Ильинскую, отослал сразу Пафнутия в поруб – пирогов да кваску Гришане отнести. Сам ногами горницу мерял, ждал, волновался. Палач новый с утра приступить обещался… время есть еще – вечер целый. Ах, быстро бежит время… уж и смеркается. Узнать бы, откуда фальшивки в Новгороде берутся, яснее картина б стала. Не похоже, чтоб кустарь-одиночка те монеты делал – уж больно качественно изготовлены. Если б не вес, ничем бы от настоящих не отличались. Значит, серийное производство – большими партиями должны поступать. А кому выгодно подорвать новгородскую экономику? Москве – раз, псковичам – два, Ганзе – три, Литве – четыре… Ну, может, еще и ордену. Ищи, в общем, свищи. Стоп! Софья! Что там говорил про нее опальный ключник Пимен? Она должна знать про Олексу-ушкуйника – как теперь выяснилось, тайного коллегу Олега Иваныча. Именно Олекса, кажется, и напал на след фальшивок в Нагорном Обонежье. Но почему – именно оттуда? Следы замести? Может быть. Да и кузниц там много, хоть на том же посаде Тихвинском, и людишек рисковых хватает. Не надо и завозить чего – прямо там и печатать можно, на дальних погостах. Потом – тайными тропами вывезти…
Но при чем здесь Софья?
Так, может, у нее и спросить? Прям сейчас и ехать? Или… Или все-таки дождаться Олексахи?
Олексаха явился под вечер. Ничего не говоря уселся за лавку, устало вытянув ноги, отпил предложенного сбитня, сообщил с усмешкой:
– Нет нигде Сувора-то. Дружок его, Нифонтий, сказывал – третьего дня последний раз Сувора видывал. Доволен был тогда, Сувор-то, скоро, говорил, в богачестве заживу, к Явдохе в корчму сходим. С тех пор и ни слуху о Суворе, ни духу.
– Ну, правильно, – пожал плечами Олег Иваныч, – зачем он им теперь нужен, Сувор-то? Как говорится, мавр сделал свое дело.
Олексаха поставил на стол корец с недопитым сбитнем, задумался над последней фразой.
– В общем, растает Федоровский ручей – выловим в нем Сувора – так мыслю, – заключил Олег Иваныч. Олексаха утвердительно кивнул, соглашаясь.
– Завтра с утра попытай на всякий случай о Ставре, – прощаясь, дал цэу Олег Иваныч. – За усадьбой его последи, доверенных лиц поспрашивай. Ну, сам знаешь, учить не надо. Да, о палаче его охочем – особливо вызнай. А я пока в другое местечко смотаюсь.
С утра неожиданно повалил снег. Падал, кружась, целыми хлопьями, словно вернула свои права зима-холодица. Серое, покрытое тяжелыми тучами небо ощутимо давило на город, на его храмы, дома, башни и стены Детинца, на всех людей в нем.
Самолично оседлав каурого – слуга Пафнутий приболел малость, всю ночь зубом, сердечный, маялся, – Олег Иваныч тронулся в путь, отворачивая лицо от снега. Проезжая по Ярославову дворищу, повернул голову – какие-то немногочисленные мужики что-то лениво кричали супротив московского посольства… Припозднились чуть мужики-то, посольство уже съехало.
Перемешанный сотнями ног снег на Торгу превратился в грязную глинистую жижу. Олег Иваныч тронул поводья, объезжая кучку мелких торговцев, бывших коллег Олексахи, деловито судачивших о каком-то ночном пожаре. Взъехал на мост. Интересно, что такого может знать Софья об Олексе? И о фальшивых деньгах… И не о том ли пытал ее Ставр тогда, в заброшенной часовне на Лубянице? Так и не заговаривала боярыня про то больше, а Олег Иваныч специально не спрашивал, хоть и чесался язык.
Свернул с Детиничьего мостика на Новинку. Резко запахло гарью. В виду Софьиной усадьбы, на углу Новинки и Прусской, собралась толпа. Олег Иваныч пришпорил коня. Боже! На месте зажиточной боярской усадьбы догорало пожарище! Черные, обуглившиеся стены терема вот-вот должны были рухнуть… Спрыгнув с коня, Олег Иваныч, закрывая лицо мокрым плащом, бросился в терем. Слезящимися от дыма глазами осмотрел горницу, спальню, людскую. Пусто! Лишь на пороге молельни лежал лицом вниз какой-то мужик в сером армяке. Олег Иваныч рывком перевернул его на спину… Никодим! Слуга Софьи… В груди старого слуги торчал кривой татарский нож, по всей комнате тут и там рассыпались кровавые пятна.
– Там, в амбаре, люди, – еле слышно сказали сзади. Олег Иваныч обернулся, узнав в молодом парне дьяка посадничьей канцелярии. Молча кивнув, последовал вслед за ним. Отдышался, пока шел через двор, наполненный плачем. Кричали выпущенные из амбара слуги. Те, кому повезло не быть убитым и не задохнуться в дыму. Хорошо – снег всю ночь шел…
Присланная посадником команда складывала найденные трупы у обгоревшего забора. Средь обожженных тел изредка попадались и женские. У Олега заныло сердце. Подойдя ближе, он внимательно всмотрелся в лица погибших. Нет, никого из них он раньше не знал… хотя… вот та молодая девчонка – сенная Софьина девка, а тот парень рядом – конюх.
– Парень-то кинжалом заколот, – пояснил дьяк. – А девка – удушена.
Веселенькая история… Еще одна посаднику морока – поджог усадьбы, да еще на Прусской, в самом-то боярском гнезде – дело куда как серьезное, на тормозах не спустишь при всем желании.
Опрос по горячим следам не дал почти ничего. Ворвались ночью какие-то шильники, лица черными тряпицами замотаны, поди узнай – кто… Кого сразу убили, кого – в амбар. Что с боярыней? А вот этого не видали. Нет, вроде как возок за оградой стоял – кони ржали… впрочем, следы все снегом засыпало.
В задумчивости, полный тоски и самых нехороших предчувствий, поехал Олег Иваныч на Владычный двор. Владыко Феофил встретил его встревоженный, наслышан уж был о пожаре. Ничем конкретным не порадовал его Олег Иваныч, покачал головой да развел руками – расследование покажет, кто поджег да зачем. Подумав, попросил полномочия усилить – мало ль кого с усердием пытать придется.
– Ты, владыко, грамоту мне выдай особую, с печатью… чтоб не обижались посадничьи да послушались бы…
Выдал таковую грамоту Феофил. Поворчал, но выдал. И в самом деле, не каждая ж собака Олега Иваныча знает, а в грамоте сказано: «Владычьим именем да Божьим промыслом человек служивый Олег Иваныч имать право имеет да дознаванье производить усердно…»
К полудню посланный к усадьбе Ставра Олексаха, злой да уставший, – шарился по злачным местам ровно собака.
– Нет в городе Ставра, – отдышавшись, доложил он, – ни на усадьбе, ни еще где. Дьячок церкви Дмитрия Солунского – она рядом там – сказывал, вроде как под утро проезжал боярский возок с охраной, куда – Бог весть. Служки на Ставровой усадьбе вольготничают, вино твореное в корчме покупали – видать, и вправду уехал боярин.
– О палаче удалось вызнать?
Олексаха отрицательно качнул головой.
Олег Иваныч задумался. Зрел у него один план, не совсем законный правда, да и не очень продуманный… но… за неимением лучшего…
Подсев на лавке поближе к Олексахе, он что-то зашептал ему на ухо, косясь на дверь – не идет ли кто. Олексаха покивал, улыбнулся. Так и ушел с улыбкой.
Вечером, когда колокола новгородских церквей зазвонили к вечерне, Олег Иваныч, в лучшем своем платье, украшенном крученой золотой канителью, важно прошествовал в посадничью канцелярию.
Узнав его, посторонилась стража, выбежал на крыльцо молодой дьяк – тот самый, что на пожаре встретился.
– По бесчестным монетам новое есть ли? – строго поинтересовался Олег Иваныч.
– Так палач новый еще не приходил, гоподине, – замялся дьяк. – Вот-вот должен… А так у нас уже все готово – и огонь разведен, и кнут, и дыба…
– Молодцы! – похвалил Олег Иваныч. – Не то что наши, владычные… Сразу видно – порядок во всем. Как звать-то тебя, человече?
– Февроний-дьяк, – поклонился посадничий.
– Ну, вот что, Февроний, бери-ко стражу да скачи немедля на сгоревшую усадьбу, в засаду. Верный человек сказывал – вернутся туда шильники, не все богачество взяли.
– Сейчас! – дьяк кинулся одеваться, выбежал в сени… да вдруг вернулся обратно.
– Что, грамота нужна какая? – понимающе усмехнулся Олег Иваныч. – Ну, на! Чти…
– «Владычьим именем да Божьим промыслом человек служивый Олег Иваныч имать право имеет да дознаванье производить усердно», – шевеля губами, прочитал дьяк, вернул грамоту почтительно: – В таком разе – мы быстро. Эй, Почин, Дмитрий… Собирайтеся живее!
Выбежал… снова вернулся:
– А как же охрана, господине? Стража-то к утру придет!
– Ну вот мы до утра тут и посидим, с катом-то новым, поспрошаем шильника да покараулим. Да не бойся, дело это долгое. С усердием пытать будем, сам знаешь, каков злодей-то!
– Да уж, молодой да упорный. Ну, успехов вам!
С этими словами дьяк Февроний ушел окончательно. Заржали на дворе кони – понеслись на Прусскую. Флаг вам в руки…
В сумерках подъехал к посадничьей канцелярии закутанный в бобровый плащ человек на рыжем коне. Поднялся по скрипучим ступеням крыльца, отворил дверь…
– Я кат охочий, от Ставра-боярина, – ухмыльнулся, тряхнув бороденкой козлиной.
– Давно ждем! – обрадованно воскликнул дьяк – молодой беловолосый парень с гусиным пером за ухом и хитроватой мордой. – Сейчас и попытаем…
– Так ты что, один тут, что ли? – подозрительно огляделся кат.
– Все в порубе давно, тебя только и ждут. Спрашивали, на дыбе можешь ли?
– Могу и на дыбе, – важно кивнул палач. – Всяко могу. Ну, веди, человече.
По узкой лестнице спустились в поруб. Дрожало вокруг слабое пламя факелов, разбрасывая по стенам длинные черные тени. С поросших зеленым мхом камней сочилась вода.
Ведущая в темницу дверь, обитая железом, была приоткрыта. Молодой дьяк, осторожно постучав, вошел, пропуская вперед палача.
На широкой скамье, за руки-ноги привязанный, лежал лицом вниз софейский отрок Гришаня. Спина отрока была заголена, напротив скамьи разложены орудия пыток. Реберный крюк, кнутья, плети-кошки, ногтяные иглы да деревянные клинья – вбивать меж пальцами. Незнамо откель и взялись – редко кого пытали в Новгороде.
Рядом с отроком сидел важный дьяк или даже боярин в богатом плаще с накинутым на голову капюшоном и перебирал в руках приспособления для снятия кожи.
– Здрав буди, князь, – поклонился палач. – Сразу и начнем?
Не оборачиваясь, боярин кивнул, ничего не ответив.
Сбросив кафтан, новоявленный кат закатал рукава рубахи, взял в руки кнут, примерился, размахнулся…
Вскочивший боярин резко схватил его за руку.
– Ну, здравствуй, Митря Упадыш! – язвительно произнес он. – Говорят, ты в каты подался?
Узнав Олега Иваныча, Митря попытался было бежать – да не тут-то было! Подскочивший сзади молодой дьяк – Олексаха – ловко завернул ему руку.
Отрок Гришаня со смехом уселся на лавке, показав Митре язык.
– Что, попытал, шильник?
Олег Иваныч показал Митре владычную грамоту, пояснив, что деваться тому некуда. Тот заскрипел зубами от злости… а может, и от испуга. Вид у собравшихся вокруг людей был довольно-таки решительный.
– Нам с тобой церемониться не с руки, – доходчиво объяснил Олег Иваныч. – Либо выкладываешь все о Ставре – куда он увез боярыню Софью, да не связан ли с деньгами бесчестными, либо…
Он не договорил, но стоявший рядом Олексаха красноречиво помахал кинжалом.
– Вижу, ваша взяла, – вздохнул Митря. – Скажу, куды ж мне деваться. Руку-то отпустите, чай, не железная.
Хитер был Упадыш, хитер и коварен. Знал – в чем можно признаться, а что и так, не договорив, оставить.
Рукой махнул, рожу пожалостливей скривил, прогнусавил:
– О бесчестных деньгах ничего не ведаю, хоть сейчас пытайте. А о Софье… о Софье знаю. В псковскую землю повез ее Ставр, в монастырь дальний.
– Зачем в монастырь-то?
– Так не хочет она за него, – пожал плечами шильник и, стрельнув глазами, добавил, что дорогу туда только он, Митрий, знает. Показать может, в обмен на жизнь и свободу. На последнее особенно упирал, зная: частенько тех, кто сказал все, находили потом в Федоровском ручье… как найдут, может быть, по весне глупого подмастерья Сувора. Боялся, что и его туда ж кинут, по себе людей мерил, сволочь.
Напрасно просидела на сожженной усадьбе засада с посадничьим дьяком Февронием. Продрогли все, как стало светлеть – вернулись. Пусто было в приказе, так же пусто – и в порубе. Исчез и подозреваемый, и Олег Иваныч, человек служилый.
В отчаянье принялся Февроний о стенку головой биться – знал, за то, что случилось, кнут – это еще самое малое.
Стражник записку со стола поднял.
– Ди-а… ди-а-ку…
– А ну, дай-ка… – встрепенулся дьяк.
«Дьяку Февронию.
Своим приказом и поручительством Феофила-владыки по вновь открывшимся обстоятельствам бесчестного дела бросился в погоню во псковскую землю, взяв с собою задержанного отрока для свидетельства и нового ката, буде отрок далее противиться свидетельствовать будет.
Писано в Новгороде, месяце марте, в ночь на двадцатое число, лета от сотворения мира шесть тысяч девять сотен семь десятков девятого. Житий человек Завойский О. И.».
– Не много ль берет на себя Феофил? – грамоту прочтя, усмехнулся в усы посадник. – Да и человек этот житий – уж больно прыток.
Поворчал немного посадник, да бросил. И поважнее дела были. Дьяка же молодого пристрожил слегка, в Бежицкий Верх послав для дознания – воровали там зело много.
