Никакого потаенного хода здесь, в самом деле, не было. Было высеченное в скальной породе небольшое помещение. Посередине – массивный, опять-таки из цельной скалы рубленный гроб.

Саркофаг.

Еще один.

Последний.

Внутри – глубокая ниша, прикрытая сверху двумя соединенными воедино решетками. Одна – стальная. Вторая – литая из чистого серебра. Толстые прутья прихотливо переплетены друг с другом. Настолько часто, что сквозь них не сразу и разглядишь, что… кто покоится внутри. Из прутьев к тому же густой щетиной торчат острые шипы. В разные стороны торчат. И вовнутрь. И вовне. Стальные, серебряные…

Чем-то эта конструкция напомнила Всеволоду ведьмино ложе, из городской темницы Сибиу. Только шипов здесь было поболее. И выглядели они повнушительней.

Предназначение всех этих колючек яснее ясного. Кому-то очень не хотелось, чтобы закрытую гробницу вскрыли незваные гости, из какого бы обиталища они сюда не явились. Или чтобы тот, кто внутри, не выбрался наружу…

Интересно, что замка на двойной шипастой решетке не было. Решетка – забита, заклепана. Наглухо, намертво. Как камера смертника, обреченного гнить в своей темнице до скончания веков.

А кто-то уже светил факелом. Кто-то заглядывал через плечо Всеволода. И через крышку-решетку, под которой едва угадывались очертания…

– Эржебетт?! – воскликнул Всеволод.

И сразу же в ответ – нечленораздельное, счастливое:

– А! А! А! – частое, прерывистое, словно запыхавшаяся собачонка дышит. – Э! Э! Э!

Так и есть! Она!

И уже можно разглядеть детали.

Решетка была и не решеткой вовсе, а целой клеткой, вставленной… вложенной в нишу гробницы. И клетка та тщательно подогнана под размеры саркофага. Сверху имелись специальные ручки, позволяющие при необходимости вынуть этот ощетинившийся шипами гроб из каменного узилища.

Сама Эржебетт – обнаженная, беспомощная – неподвижно лежала внутри, в клетке. И не просто так лежала, а была зажата в чудовищных деревянных тисках на туго закрученных стальных болтах.

Жутковатый инструмент… ЭТО было что-то среднее между колодками и латами, между дырявым ящиком и давильным прессом. ЭТО вцепилось мощными челюстями в хрупкое тело. Вцепилось и держало. Крепко. Мертво.

Да уж, челюстями… Только вместо зубов в тех челюстях – шипы. Опять шипы… Деревянные, правда, и не столь острые, как на металлической клетке. Скорее, тупые даже. Специально затупленные. Но тоже – частые, густые. Их хорошо видно сквозь широкие щели меж сегментами хитроумного пыточного механизма, во многом повторяющего контуры человеческого тела.

Нет, шипы-зубья эти не протыкали нежную кожу, но и не позволяли пленнице шевельнуться. Шипы были вдавлены глубоко, сильно. Не настолько сильно, чтобы пустить кровь наружу, но достаточно, чтобы оставить под кожей почти сплошную сетку обширных синяков. Внутренние синеватые кровоподтеки были всюду: на длинной шее Эржебетт, на ее упругой груди, на стройных ногах (с левой, – отметил про себя Всеволод, – содрана повязка и под коленом видна незажившая еще рана, в которую тоже впился зуб-шип), на плоском животе, на вытянутых вдоль тела тонких руках.

Только голова да кончики пальцев были свободны от деревянных зажимов. Да, и еще… Всеволод вдруг понял: а дерево-то не простое. И сами тиски, и впечатавшиеся в тело девушки шипы были рублены-тесаны-точены из осины.

Вот это точно ведьмино ложе. Самое что ни на есть.

Особое ложе.

Для особой ведьмы.

Для особо опасной темной твари.

Всеволод смотрел вниз. Всеволод видел…

Запрокинутое лицо. Заплаканное и радостное. Рыжие, цвета факельного огня, волосы – только грязные, слипшиеся, спутанные. Подрагивающие, шевелящиеся пальцы, безуспешно пытавшиеся дотянуться до него… Сквозь тиски, шипы, решетку.

И – огромные глазища. Полные слез, по-детски наивные, доверчивые, хлопающие длинными ресницами. Влажные темно-зеленые глаза. Очи цвета…

Цвета Мертвого озера.

Всеволод отстранился. Вспомнил. Зачем и почему он здесь. Отогнал проснувшиеся, было, чувства. Прежние. Непрошеные и совсем-совсем ненужные уже.

– Ы-ы-ы! – разочарованно-непонимающее – из-под решетки.

И гримаска недоумения, обиды, смятения на миловидном перепачканном личике.

А он возвышался над нею, словно бесстрастный, бестрепетный, беспощадный судия. Он стоял сверху. И смотрел вниз.

Он судил. Нет, готовился к исполнению приговора над осужденной.

– А? А? А? – заискивающе-испуганно вопрошала она.

Зажатая в тисках, замурованная в шипастой клетке, погребенная в каменном гробу.

Игра! Обман! Все в ней игра и обман!

Где-то на периферии сознания промелькнула мысль: почему Эржебетт здесь? Почему Эржебетт – так? Мелькнула – и пропала. Не важно. Как и почему – не важно. Сейчас важно только то, что она здесь. Проклятая темная тварь, которой предстоит ответить за все.

Распахнуты во всю ширь влажные глаза. Глаза – за толстыми прутьями и острыми шипами. Милые, влекущие глаза Эржебетт. А перед внутренним взором – пять пар других глаз. Невидящих. Мертвых. Пять обескровленных трупов, пять верных дружинников, охранявших ее и от нее же (а от кого еще?!) принявших смерть, тоже смотрели сейчас на Всеволода. Смотрели молча, с упреком. Ждали.

Сердце вдруг нещадно сдавила непереносимая щемящая грусть. Жалость к Эржебетт? Наверное. Это – с одной стороны. С другой – давит ярость и ненависть. Тоже к Эржебетт? Разумеется. Казалось, сердце не выдержит, казалось, вот-вот лопнет в этих еще более жутких, чем те, осиновые, тисках.

Рядом раздавалось дыхание спутников. Они тоже смотрели. И тоже молчали. И тоже ждали. Его, Всеволода, выбора.

Его приказа.

Его слов.

– Выйдите, – тихо попросил он. – Все. Обождите снаружи. Там, подальше где-нибудь. В общем склепе. А лучше – за склепом. Возле алхимической лаборатории. А я… тут… сам… Мне надлежит все сделать самому. Сначала – разобраться. Потом – сделать. Что нужно. Что должно. Коли понадобитесь – кликну. Ну?! Ступайте!

Никто из них не промолвил ни слова. Даже Томас, не вполне еще пришедший в себя после взлома запретных замков и увиденного за ними.

Но они поняли. Они послушались. Взяли с собой один факел. Второй оставили ему. Хотя, без особой надобности, ну да ладно. Пусть так… При свете, как ни крути, все же увидишь больше, чем ночным зрением.

Один за другим девять человек вышли из одного склепа в другой.

Десятый остался.

А те, девятеро, шли дальше. Молча, не останавливаясь.

Некоторое время еще слышался удаляющийся звук шагов и меж ровными рядами саркофагов мелькал горящий факел. Потом красно-желтое факельное пятно исчезло. Стукнула потрепанная взрывом дверь в противоположном конце общего склепа.

Навалилась тишина.

И…

– Ы-ы-ы! – в этой тишине.

– Эржебетт, хватит! – Всеволод с силой всадил конец факела меж прутьев решетки.

Сноп искр – и факел застрял, засел чуть покосившись. Факел обрел подставку и уже не стеснял руки.

– А? – она недоуменно и испуганно хлопала своими роскошными пышными ресницами. – А?

И ведь испуг этот – тоже обман. Ненастоящий испуг. Потому что сейчас Всеволод не видит в глазах Эржебетт себя перевернутого. В поблескивающих зеленоватых зрачках – обычное отражение. Нет, она не боится. По крайней мере, не так сильно боится, как боялась Бернгарда. Она еще владеет собой. Она еще подчиняет себе свой страх. Она лихорадочно соображает, что предпринять, как себя вести. Как себя спасти.

Да только не будет уже спасения проклятой нечисти.

– Эржебетт, – он в очередной раз назвал ее именем, которое едва ли могло на самом деле принадлежать неведомой темной твари. Той твари, что жила и пряталась в этом теле и в этом обличье.

– Эржебетт, не нужно притворяться. Больше – не нужно. Ты ведь умеешь разговаривать? Даже если не могла сначала, ты уже достаточно долго живешь среди людей. Должна бы научиться.

Угорских и валашских наречий Всеволод не знал, а потому говорил сейчас, как привык говорить с Эржебетт – по-немецки. По-немецки здесь понимали все. Даже для коренных эрдейцев, проживавших в орденской комтурии, немецкий был как второй родной.

Она замерла. И – ни звука в ответ. Она слушала его молча. Настороженно.

Ишь, слушает и смотрит. Внимательно. Снизу вверх. Не моргая. А как быстро иссыхает напускная влага в темно-зеленых глазах…

– Умеешь. Просто не хочешь. Просто быть немой в твоем положении удобнее, да? Чтобы не сочинять о себе неправдоподобных историй, в которые все равно никто никогда не поверит. Чтобы не рассказывать правду, за которую тебя непременно покарают.

Так и есть. Он не ошибся.

Говорить она умела.