Одиночки-волкодлаки, первыми миновавшие Проклятый проход, не причинили большого вреда. Да, несколько раз оборотни нападали на тевтонские дозоры. Да, перекинувшись в человека, дважды проникали на территорию замка Сторожи, а ночью обретали звериную личину и…

И погибали под посеребрённой сталью.

С вервольфами справлялись быстро. Одиночки потому что… Противостоять им орденские братья научились в считанные дни и с минимальными потерями.

Но волкодлаки ушли. Пришли упыри. II с тех пор Серебряные Ворота находятся в странной осаде. Если, конечно, можно назвать осадой нескончаемые ночные штурмы с регулярными дневными перерывами.

Несметное темное воинство атаковало замок еженощно, однако каждое утро нечисть неизменно отступала. Потом все повторялось заново. С ужасающим постоянством повторялось. Упыри приходили после заката и, оставляя под стенами цитадели горы трупов, уходили, прежде чем заря золотила снежные вершины горных хребтов. Но кровопийцы, однажды уже перешедшие границу обиталищ и уцелевшие во время штурма, обратно в свою неведомую Шоломонарию уже не возвращались. Перед восходом кровососы искали укрытие по эту сторону рудной черты, в мире людей. Любое укрытие, куда не проникают губительные для темных тварей солнечные лучи.

Годилось все: пещеры, глубокие расщелины в скалах, подвалы брошеных домов, кладбищенские склепы, даже свежие могилы, в рыхлой земле которых легко зарыться с головой.

Затаившись в дневных убежищах, твари дожидались следующей ночи. А дождавшись…

Одни присоединялись к новым полчищам, извергаемым Мертвым озером, и шли на очередной штурм тевтонской Сторожи. Другие постепенно расползались по окрестностям и уходили в глубь страны на поиски иной добычи.

Ночь была временем нечисти и часом испытаний для защитников крепости. Днем же… Днем воины Закатной Сторожи отдыхали, сколько могли, чинили поврежденные укрепления и хоронили павших.

А еще…

Днем, случалось, рыцари орденского братства квитались за все. Оставив в замке сокращенный – настолько, насколько это было возможно – гарнизон, отрывая драгоценное время от сна и работы, тевтоны устраивали карательные вылазки. Малые. Или большие. Близкие. Или далекие.

Рыцари, оруженосцы и посаженные в седла кнехты совершали стремительные рейды по обезлюдевшим землям комтурии в поисках укрывшейся нечисти. Находили. Как правило. И находили многих. А найдя – безжалостно изничтожали.

Иногда достаточно было откинуть крышку подвала или взломать дверь набитого темными тварями кладбищенского склепа – и дальше все вершило солнце. Иногда саксы поджигали дом, в котором пряталось упыриное отродье, и дом сгорал дотла вместе с укрывшейся в нем нечистью. А иногда глубокие гроты и пещеры, превратившиеся в дневные убежища кровопийц, забрасывались горящим хворостом, покуда обезумевшие, обожженные твари сами в корчах и муках не выползали из темных нор под солнечные лучи и клинки мстителей.

В таких случаях нечисть, визжа и шатаясь, не видя и не слыша ничего вокруг, бросалась в последний бой без всякой надежды на победу или хотя бы на каплю алой теплой крови. Зато черная кровь в таких случаях лилась потоком. Лилась и испарялась на солнце, едва извергнувшись из ран.

Однако нередко тевтонам приходилось спускаться в темноту с факелом в одной руке и обнаженным посеребренным мечом – в другой. Чтобы достать, убить, добить. Чтобы напасть самим. Чтобы наверняка покончить с исчадиями темного обиталища. Тогда нечисть отбивалась – яростно, отчаянно, люто. Тогда и днем бывали потери. Редкие, небольшие, не в пример ночным, но да – случалось и такое.

…В этот раз вернувшийся из большой дневной вылазки отряд тоже привез раненого. Пошатывающегося в седле, поддерживаемого оруженосцами молодого бледного рыцаря с жуткой раной под изодранной посеребрённой кольчугой. Страшный удар! И для попавшего под него, и для нанесшего. Ибо нечисть бьет по жгучему серебру вот так, наотмашь, не жалея когтей и пальцев, либо в великом азарте битвы – чуя близкую добычу и алча горячей живой крови, либо будучи загнанной в угол, когда ничего иного ей уже не остается.

Около полусотни тевтонских рыцарей, окруженных оруженосцами, конными стрелками и кнехтами, въехали на застроенный замковый двор, когда закатное солнце уже красило горы багровым румянцем. Но время тьмы – настоящей, кишащей кровососущими тварями – еще не наступило. Время было. На краткий отдых, скорый ужин и подготовку к ночному бою.

Раненого приняли орденский священник в белом плаще поверх черной рясы и лекарь-алхимик в грязном прожженном фартуке. Очень странно было видеть за одним делом этих двоих, которые в ином месте и при иных обстоятельствах чурались бы друг друга, как черт ладана, но ныне, как и прочие тевтоны, именовали себя братьями.

– Раненого – в госпит! – распорядился Томас.

В следующую секунду однорукий кастелян уже затерялся где-то среди запыленных рыцарских плащей и усталых коней. Напрочь забыв о гостях. А может, наоборот, – спеша доложить о прибывших союзниках своему магистру.

Клирик и знахарь торопливо уводили, точнее, уволакивали куда-то обвисшего на их руках раненого рыцаря. Судя по всему этого бедолагу темные твари испить не успели. Значит, надежда еще была.

– Глянь-ка, русич, – Золтан дернул отвлекшегося Всеволода за рукав, – кажись, по нашу душу.

Ага. Кажись…

Тяжело ступая, в их сторону направлялся предводитель вернувшегося отряда. Глава Закатной Сторожи. Мастер Бернгард.

Крупного боевого коня магистра уже подхватили за повод и тянули в сторону расторопные слуги. Благородное животное – цок, цок, звяк, звяк – степенно удалялось к конюшне. Красавец-конь! Весь в серебре: блестящий налобник с выступающим меж глаз шипом, нагрудник – аж с тремя шипами, которые в бою заставят расступиться и людей и нелюдь. Вздымающиеся бока прикрывала вплетенная в попону прочная сетка из спаянных воедино стальных и посеребренных колец. На поводе и сбруе – тоже побрякивали бляхи с насечкой белого металла. Даже подковы, как показалось Всеволоду, были подбиты посеребренными гвоздями. Что ж, копыто хорошего коня в сече – тоже грозное оружие и подспорье всаднику.

Тяжелое копье (серебро – на наконечнике, серебро – на осиновом древке. Таким, к примеру, можно пошурудить в какой-нибудь норе, где прячется от солнечного света упырь) магистра, а также его громадный щит (густые серебряные нашлепки, а по центру – черный в белом окоеме крест) держали оруженосцы, однако шагающий к гостям тевтонский старец-воевода вовсе не был безоружным.

Слева на рыцарской перевязи у Бернгарда висел длинный меч, едва не касавшийся концом ножен земли. Справа, на поясе, перетягивавшем добротную кольчугу двойного плетения с частыми серебряными вставками и посеребренные бляхи нагрудника, покачивался узкий кинжал. На правом запястье в кожаной петле болтался увесистый шестопер, все шесть граней-перьев которого также украшала густая серебряная насечка.

Посеребренный горшкообразный шелом Бернгарда выглядел диковинно. Таких Всеволоду видывать еще не доводилось. В отличие от привычных глазу сильно сплющенных сверху и наглухо закрывающих головы и лица шлемов-ведер прочих орденских рыцарей, этот имел округлую верхушку и был к тому же снабжен подвижной лицевой пластиной-забралом, сильно выступающей вперед.

Сейчас забрало – поднято. И лицо сейчас – открыто.

Лицо уверенного в себе человека. Лицо человека, способного заставить поверить в себя других. Лицо человека, знающего о многом.

Высокий лоб, горбинка на носу, резко очерченные скулы, выступающий вперед подбородок, плотно сжатые губы, умные колючие глаза в глубоких впадинах под кустистыми бровями. Борода и усы с обильной сединой – пострижены и ухожены, а не торчат клочьями по обычаю иных тевтонских рыцарей-монахов.

Рыцарь на ходу снял и сунул кому-то из слуг шлем и толстый войлочный подшлемник. По серебряным наплечникам и запыленному плащу рассыпались волосы. Длинные, белые. Сплошь седые.

Магистр Семиградья, комтур Серебряных Ворот и член генерального капитула ордена Святой Марии – мастер Бернгард, не подчинявшийся, по сути, ни орденскому гроссмейстеру, ни угорскому королю, ни Римскому Папе, но по своей лишь воле, охоте и разумению сдерживающий натиск тварей темного обиталища, был уже в годах. И в годах преклонных. Возраста орденский магистр – примерно того же, что и старец-воевода Олекса, однако и столь же крепок. Здоровья в этом широкоплечем, кряжистом, пышущим недюжинной силой старике было куда как больше, чем в окружавших его тевтонах – исхудалых, уставших, вымотанных, угрюмых.

Да и вообще мастер Бернгард своим обликом мало походил на чистокровного германца. Впрочем, на явного выходца из какого-либо иного знакомого Всеволоду народа – тоже. Сколько кровей и каких именно намешано в его жилах – так сразу и не определишь. В то же время – Всеволод снова и снова ловил себя на этой мысли – Бернгард чем-то неуловимо напоминал Олексу. Только брови сведены сильнее и глаза смотрят суровее и жестче, чем у воеводы русской Сторожи. Что ж, Набег, ночные штурмы – понятное дело…

– Ну, здравствуй-здравствуй, рыцарь-русич, – голос мастера-магистра, обратившегося к Всеволоду, прозвучал глухо и басовито, будто и не поднимал тевтон забрало. Посеребрённый шлем чуть качнулся в приветственном кивке. – Так это, значит, твоя дружина прибыла сегодня?

Пронзительные глаза Бернгарда смотрели испытующе.

Всеволод тоже склонил голову, приветствуя хозяина замка. Поправил магистра:

– Наша.

– Что? – не понял тевтонский старец-воевода.

– Не моя, говорю, – наша дружина. Под стенами Сибиу-Германштадта к нам примкнул отряд татарской Сторожи-Харагуула.

Всеволод кивнул на Сагаадая.

– Это предводитель татар. Сотник-юзбаши. Богатур Сагаадай.

Тевтон повернулся к кочевнику, еще раз качнул шеломом:

– Что ж, приветствую и тебя… э-э-э… благородный… доблестный… рыцарь… воин… богатур…

Ответный кивок татарского шлема. Сдержанный и почтительный. Молчаливый. Право говорить сейчас Сагаадай предоставлял Всеволоду.

– С нами прибыли также шекелисские воины, пожелавшие биться с нечистью здесь, а не бежать от нее в неизвестность. Шекелисов ведет отважный сотник Золтан Эшти – начальник горной заставы с Брец-перевала.

На Золтана Бернгард взглянул лишь мельком. Но тоже кивнул, приветствуя.

– Дошли не все, – счел необходимым сразу предупредить Всеволод.

– Знаю. Мне доложили. Господь, да позаботится о павших.

Бернгард молитвенно сложил руки, прикрыл глаза, но скорбел недолго – ровно столько, сколько того требовала элементарная вежливость. Видимо здесь, в черном замке с серебряными вратами уже научились не тратить на скорбь много времени.