Глава 3
Старец показывал невиданные чудеса воинского искусства. Непревзойденное мастерство боя на мечах показывал сторожный воевода. Неумолимую, неутомимую пляску смерти в мельтешении седых косм и тусклой стали.
Он, казалось, был сразу и всюду, этот старец воин.
Вот только что Всеволод едва увернулся от прогудевшего перед самой личиной-забралом меча, а Олекса – уже сбоку, справа, наносит новый удар.
Всеволод успел – отбил, отклонил, пошатнувшись от обрушившейся сверху упругой звонкой мощи.
А старец – сзади. Опять бьет – сильно без пощады. Спину спас лишь вовремя подставленный через плечо клинок. Сокрушительный удар воеводы соскользнул по затупленной полоске стали, ушел в сторону.
Всеволод развернулся всем корпусом. И – вновь пришлось защищаться.
Темп боя Олекса задавал бешеный. С четверкой дружинников, в самом деле, биться было куда как проще. Воевода же рубил часто и сильно. Сверху, сбоку, наискось. Прямым. Косым. И тут же поддевал снизу. И колол резкими нежданными тычками, способными коня свалить со всех четырех копыт, не то что человека. В голову, в корпус, в руки, в ноги... О том, чтобы атаковать самому, не могло идти и речи. Уцелеть бы сейчас, отбиться, выстоять. А потом... быть может... Если воевода и пропустит удар, то лишь единожды.
Пока не пропускал.
Один меч Олексы плясал и кружил шибче, чем два – Всеволода. И клинки обоерукого едва-едва поспевали за ним. И обоерукий, пожалуй, впервые в жизни жалел, что бьется без щита. Удары сыпались – только успевай отводить да отскакивать. И какие удары! От таких все же лучше отскакивать. Не подставляться лучше под такие. И на свои мечи не принимать, если на ногах устоять хочешь.
Всеволод скакал. Зайцем скакал. Да только в доспехах ведь долго не попрыгаешь. Глаза заливал пот. Воздуха под шлемом не хватало. Дыхание сделалось шумным, хриплым, жадным.
Верно говорил Олекса: не победишь супротивника сразу – падешь сам. Не от смертельного удара, так от усталости. Сначала – от усталости, а уж потом...
Бухало сердце.
И что-то снова подсказывало Всеволоду: пасть сейчас можно в самом что ни на есть прямом смысле. И никакая броня не убережет от затупленного оружия, если оружие то держит рука сторожного воеводы.
Нет, это был уже не учебный поединок. Чем-то большим это было.
Спасая себя, Всеволод отступал. Пятился. И выбирал момент. Единственный спасительный момент. Пока не выбрал, пока не поймал.
Под боковой удар в голову слева он подставил оба меча. Выдержал... А ведь будто булаву останавливать в воздухе пришлось.
Один клинок и два клинка со звоном и скрежетом отскочили друг от друга. Мелкой дрожью дрогнул булат, и дрогнули руки.
Нечеловеческая сила воеводы обернулась против него же, заставляя удерживать, гасить энергию отбитого меча. Отвлекаться...
Но немалая часть той силы передалась и оружию Всеволода, отшвырнув клинки обоерукого вместе с обоими руками, вместе с телом. А Всеволод и не противился подаренной силе. Он принял ее. Использовал.
Следуя за отлетающей сталью, Всеволод крутанул и себя, и вибрирующее в руках оружие, а затем по широкой дуге...
Два меча ударили в холщовую сорочку на груди подавшегося назад Олексы. Мгновением позже, чем следовало бы, отшатнувшегося, отшагнувшего...
Два тупых острия достали, задели.
Вспороли.
И ткань, и кожу.
Ибо при таких ударах и затупленное оружие становится смертельно опасным.
Два рваных красных росчерка оставили учебные клинки на не защищенном броней теле.
Всеволод не успел удивиться.
Он? Ранил? Воеводу? Неуязвимого, непобедимого старца Олексу?
Всеволод не успел испугаться.
Не сильно ли посек? Не покалечил ли?
А не успел, потому что в следующий же миг...
Всеволоду показалось, будто многопудовый блок крепостной стены обрушился прямо на шлем, круша сталь и кость.
И свет померк.
И мира не стало...
– ...Большую ошибку, Всеволод, – такими словами приветствовал его старец Олекса на выходе из небытия.
– Ка-а-акую, – простонал Всеволод сухими шершавыми губами.
На губах ощущался солоноватый привкус.
Кровь...
Какую на этот раз ошибку он совершил?
Голова болела жутко. Интересно, шелом выдержал или раскололся? Выдержал, наверное. Если бы нет – меч воеводы проломил бы и череп по самые зубы. Даром, что не заточен.
– Никогда не успокаивайся, если поранил противника. Не останавливайся на полпути – добивай. Сразу. Помни – любой ворог смертельно опасен, покуда жив. А нечисть – она живуча вдвойне, втройне. А уж ее Князь...
Речь Олексы текла как вода. Всеволод слушал урывками. Голова гудела.
«Если поранил противника, – засело в мозгу. – Ес-ли по-ра-нил».
Всеволод рискнул открыть глаза.
Полумрак избушки травника. Что травника – догадался сразу. По пахучим охапкам сухих трав, подвязанным к низкому закопченному потолку. Что тут еще? Огляделся...
Затянутые мутным пузырем маленькие окошки. Широкие жесткие полати. Поверх досок – медвежья шкура. На нее он и положен. И шкурою же прикрыт. Рядом – скамья. На скамье – Олекса. Больше никого. Старец сидит без рубахи. Грудь перевязана. На белой чистой тряпице – красные разводы.
Значит, правда? Значит, в самом деле? Достал-таки он в бою воеводу! По-ра-нил.
Всеволод попытался улыбнуться.
Бо-о-ольно...
Его-то самого тоже... Достали... Поранили... В голову. И хорошо так!
Да, его тоже... Но ведь сначала он... воеводу... А этого еще не мог. Никто. Никогда. По сию пору.
Всеволод снова попытался выдавить улыбку. Опять не вышло. Проклятущая боль в голове! И колокольный гул под черепной костью.
– ...Даже издыхая, Черный Князь вложит всего себя в свой последний удар, – продолжал старец. – И он будет бить не так, как я сегодня – вполсилы...
«Вполсилы»?! Так, выходит, это было полсилы? Вот почему шелом и череп уцелели.
– Мне-то ты нужен живым, Всеволод, – сказал, словно угадав его мысли, Олекса. – А вот Черному Князю твоя жизнь без надобности.
Боль усилилась. Голова раскалывалась. Полсилы... полсилы... полсилы...
– Скоро пройдет, – голос воеводы стал чуточку мягче.
Только Всеволод не верил. Не скоро. От таких ударов оправляются не скоро...
Вполсилы ударов!
– Над тобой уже сказано заговорное слово.
Что ж, заговор травника – дело хорошее, но даже он...
– Мое слово, Всеволод. Заветное. Тайное.
Что?! У Всеволода глаза полезли на лоб. О том, что воевода обучен не только убивать, но и исцелять, дружина не знала. Никому еще этот свой дар старец Олекса не открывал. А вот ему – поди ж ты открыл.
И ведь в самом деле!
Боль действительно отступала. Или просто кажется? Нет, правда! Волны, изнутри терзающие ушибленную голову, накатывали реже и становились все мягче, милосерднее.
А если лечит Олекса так же умело, как и бьется на мечах...
– Спи, – сказал воевода. – Проснешься здоровым. И будешь собираться...
Куда? Мысли начинали путаться.
– ...отправишься в путь...
В какой? Да, боль уходит, но голову взамен будто забивают мхом или ватой.
– ...в дальний путь...
Зачем? Но спрашивать, задавать вслух эти и прочие вопросы сейчас отчего-то не хотелось. Потом, потом, все потом... Когда-нибудь...
– Приходит твое время, Всеволод. В последнем бою ты прошел последнее испытание, и время твоего обучения закончилось. Но пока – спи.
Спи.
Спи.
Спи...
А вот это уже вроде и не старец Олекса шепчет. Кто-то в его собственной, Всеволодовой, многострадальной голове, чем-то мягким набитой, тихонько приговаривает. Глухо так, невнятно.
Спи...
Спать – хорошо.
И противиться тому нет ни сил, ни желания.
Боль ушла окончательно.
Пришел сон.
Странный сон. Колдовской. Заговоренный.
Не такой, как обычно, не такой, как раньше. Сон без сновидений. Только красным-красно было под закрытыми очами. Будто кровь одна лишь кругом, и будто тонешь в той крови.
Или уже не тонешь, а просто паришь, качаешься. Покоишься. Как во чреве матери. Как в могиле.
И – уютно. И – спокойно.
Красный сон длился долго.
