Глава 13
К себе они добрались благополучно, без приключений.
Бурцев поплотнее прикрыл дверь, повернулся к жене:
— Аделаида, разговор есть. Когда начнем — сейчас или завтра?
Она не ответила. Демонстративно улеглась на тесные полати, зарылась в шкуры, повернулась к стене. Не желаешь ничего обсуждать, милая? Что ж, он не возражает. Он готов и подождать. Пускай девчонка успокоится, выспится, поостынет малость. А утро — оно вечера мудренее…
На следующий день разговор состоялся. Серьезный разговор.
И начала его сама княжна.
Он проснулся от немилосердной тряски. Лицо Аделаиды, склонившееся над ним, горело.
— Увези меня отсюда, Вацлав! Слышишь, немедленно увези!
— В чем дело? — Рука метнулась к мечу. — Что случилось?
— Какой–то прусский гаденыш приходил. Мальчишка лет десяти — то ли отрок, то ли слуга чей–то. Разносил по домам кобылье молоко — ну, кислятину, что пьют татары и пруссы. И нам тоже миску притащил. А в миске вместе с молоком кровь плескалась. Я сразу смекнула: это ж то самое пойло, над которым колдовали ночью идолопоклонники на своих бесовских молениях!
— Ну и что за беда? Поблагодарила бы да слила где–нибудь тайком, коли брезгуешь.
— Благодарить?! За сатанинское подношение?! Да в своем ли ты уме, Вацлав?!
— Послушай, Аделаида…
Слушать его она, однако, не хотела.
— А вдруг и на пиру у Глянды нас пытались опоить таким же колдовским зельем?
Бурцев пожал плечами. Могли вообще–то. Только вряд ли со злым умыслом. Исключительно из уважения к дорогим гостям. Но вообще–то, насколько он помнил, крови в пиршественном кумысе не было.
— Тебя вон, я смотрю, точно опоили, — неистовствовала княжна. — Иначе с чего ты так ласков к прусским язычникам?!
— Ласков? Отнюдь. Просто корректен и толерантен.
— Что?! Вацлав, да ты уже заговариваться начал!
— Ладно, не бери в голову. Расскажи лучше, что ты сделала с тем злополучным кровяным кумысом?
— Да выплеснула эту гадость в рожу прусскому выродку и вышвырнула дьяволенка за дверь. А что, по–твоему, я должна была делать? Пить языческое пойло?!
Бурцев тяжело вздохнул:
— Ох, напрасно ты так… Разве княжон не учат соблюдать хотя бы элементарные нормы приличия? Особенно в гостях? Давно нам пора поговорить с тобой на эту тему.
Вот тут княжна взбеленилась по–настоящему:
— Ты, Вацлав, меня не покупал, как эти язычники пруссы покупают себе жен. Поэтому не смей меня поучать! Слава богу, до сих пор мне своего ума хватало!
— Милая, я только рад за тебя, если это так, хотя, сдается мне… А впрочем, забыли. Я ведь тебя люблю и лишь поэтому…
— Зато я тебя не люблю, Вацлав!
Сказала, как отрезала. Как кувалдой по башке… Бурцев опешил: раньше у них до такого не доходило.
— Что?
— Да–да–да! Если хочешь знать, давно уже ты мне не люб! Ты противен мне, Вацлав! Про–ти–вен! Пан Освальд — и тот гораздо милее моему сердцу. Он хотя бы настоящий рыцарь при каком–никаком замке, у него нашлось золото для моей подвески, и он знает, как следует вести себя со знатными дамами. Да что там Освальд! Я уж начинаю жалеть, что не стала женой Казимира.
Врала, конечно, по глазам видно, что врала…
— Когда я была пленницей куявского князя, он держал себя со мной более почтительно и достойно, чем ты сейчас!
Да, она врала, но накручивала себя своим враньем. И его, между прочим, тоже накручивала. А ведь есть предел, в конце концов, любому терпению.
— У Казимира целое княжество было. И замки были, и имения. И с дьяволопоклонниками, пьющими кровь черных козлов, Казимир Куявский не путался.
— Хочешь сказать…
— Я, Вацлав, хочу сказать, что лучше мне быть куявско–тевтонской шлюшкой, чем твоей женой…
Врала… Ведь врала же и даже в запале не верила собственным речам. И все же его рука поднялась для удара. Сама поднялась.
До сих пор Бурцев не бил любимую супругу. Нет, не ударил и теперь. Но сам по себе этот жест — угрожающий, обидный, оскорбительный, оказался хуже и жгучей пощечины, и тяжелого нокаутирующего удара.
Княжна побледнела. Княжна пошла пятнами. Губы дрогнули от едва сдерживаемого гнева.
— Бить? Меня? — Она уже не говорила, она шипела змеей. — Ты смеешь поднимать руку на дочь Лешко Белого, вонючий выскочка, мужлан, нацепивший рыцарские шпоры, но не обретший рыцарской чести?
Все было как раньше, как в день их первого знакомства в глуши силезского леса. Только злее теперь от ненависти, горящей в очах полячки, казалось, вот–вот расплавятся кольчужные звенья на его груди.
— Чего ты хочешь, Аделаида?
Она фыркнула:
— Или мы уезжаем отсюда, или…
Какова была альтернатива, Бурцев так и не услышал. Хлопнула дверь. На пороге стоял дядька Адам. Хмурый и нелюдимый, как обычно. Ну, какая нелегкая его принесла?! И до чего же, блин, не вовремя! И почему пруссы не приучены стучать, прежде чем войти?
— Послушай, — начал Бурцев. — С пацаненком вашим недоразумение вышло. Мы извиняемся, но давай об этом чуть позже, ладно?
Дядька Адам махнул рукой:
— Пустое. Это наша вина. Надо было толково объяснить парню, кому здесь освященное молоко предлагать, а кому — не стоит. Я к тебе по другому делу, Вацлав. По делу срочному и неотложному. Дозоры, наблюдающие за Наревским замком, заприметили шевеление у тевтонов. Немцы снимают со стен знамена и, похоже, готовятся к походу. Не желаешь сам поговорить с дозорными?
Немцы готовятся к походу? Это серьезно. Это значит, что скоро замок опустеет и некому будет преградить путь в Литву, а оттуда и на Русь. Было бы неплохо, совсем неплохо. И в первую очередь для Аделаиды, которой никак не терпится сменить обстановку.
— Сейчас, дядька Адам, иду…
Он шагнул к двери.
— Идешь? — взвилась полячка. — Вот как?! Сначала распускаешь руки, а потом бросаешь жену и бежишь к своим разлюбезным пруссам?! Что, так не терпится гореть с ними в геенне огненной? А не боишься, что я тоже вот так же убегу?
— Замолчи! — рявкнул он, не сдержавшись. — Я скоро вернусь.
Она не ответила. Лишь разъяренной волчицей прорычала что–то нечленораздельное. И хлопнула об пол очередную миску.
