К Кхайду его пустили не сразу. Забрав оружие, молчаливая стража перегородила путь копьями.

— Жди, — коротко приказал нукер в порубленных доспехах. — Хан занят.

Бурцев отступил от огня у входа в шатер к коновязи. Чья–то взмыленная лошадь устало повернула к нему голову. Надо же — вся морда в пене. Интересно, кто ж так загнал животину?

Дозволенье войти Бурцев получил, когда из шатра, пятясь задом, вышел монгольский воин. Одежда его была заляпана грязью, но не кровью. И ни одной царапины. Кочевник казался измотанным скорее долгой скачкой, чем недавней битвой.

В походном жилище Кхайду ничего не изменилось. Все — вплоть до шелкографии с изображением покойной жены внука Чингисхана — находилось на прежних местах, словно и не было долгих переходов, словно ханская юрта простояла неподвижно с тех самых пор, как Бурангул притащил сюда Бурцева на аркане.

Кхайду принял его благосклонно. Взмахом руки отогнал стражников–нукеров, занервничавших при виде посетителя, не спешившего падать ниц перед «непобедимым ханом». Телохранители послушно отступили. Неподвижными истуканами они застыли возле входа. Правда, рук с сабельных эфесов це убрали. Отношение хозяина шатра к гостю может измениться, а верной страже всегда нужно быть наготове.

Благожелательный кивок можно расценивать как приглашение сесть? Бурцев опустился на ковер, скрестил по–татарски ноги. Непривычно, но ничего не поделаешь — стульев хан с собой не возил.

— Возьми, доблестный богатур, — хан протянул что–то желтое, блестящее.

В ладонь Бурцеву легла овальная золотая пластина с круглым отверстием вверху и утолщенными краями. На пластине — гравировка: летящий сокол, нехитрый орнамент и путаные письмена.

— Здесь написано, что любой человек, причиняющий вред владельцу ханской золотой пайзцы, должен умереть. А того, кто окажет содействие, ждет награда, — пояснил Кхайду. — С этим знаком моей милости ты будешь чувствовать себя в безопасности там, где встретишь воинов народа войлочных кибиток. Это награда за твою доблесть и находчивость, которые позволили остановить воинов, носящих кресты.

Бурцев склонил голову, как того требовал местный этикет. Хотя, честно говоря, он предпочел бы получить рыцарское звание, а не кусочек презренного металла. Рыцарю, как ни крути, все–таки проще добиться расположения краковской княжны, чем прославленному богатуру–юзбаши с ханской пайзцой. Но, увы, в татаро–монгольском войске рыцарских шпор не раздают.

— А теперь говори ты! — позволил хан.

Кхайду выслушал его без эмоций. Лишь шумно вздохнул, узнав, что тевтоны бежали не в Легницу, а прочь от города. Когда же Бурцев заявил о желании новгородцев покинуть лагерь и отправиться вслед за Конрадом Тюрингским, на обветренном лице хана не проступило ни сожаления, ни гнева. Разве что щелочки глаз сузились чуть сильнее. Это могло означать что угодно. Хан мог отпустить русичей, а мог казнить как изменников — отрубить голову или — в память о боевых заслугах — сломать хребет.

Некоторое время они молчали. По–прежнему ничто не выдавало чувств хозяина шатра. Характер, блин, стойкий, нордический…

Наконец Кхайду–хан заговорил — спокойно, медленно, тихо. Он не смотрел на посетителя, а задумчиво созерцал угасающие угли очага. Словно беседовал сам с собой.

— К Легнице уже ездили мои послы. Они предложили полякам открыть городские ворота. А для пущей убедительности показали голову князя Генриха, насаженную на копье. Поляки сдать крепость отказались. Но и обстреливать моих послов не стали. А закон степи гласит: до первой выпущенной стрелы еще возможен мир.

Бурцев пытался понять, к чему клонит хан. Кхайду продолжал все тем же монотонным голосом:

— Послы говорят, Легница хорошо укреплена. А у нас почти не осталось громовой смеси. Кувшины с жидким огнем и стенобитные орудия мы потеряли под Вроцлавом…

Ни взгляда, ни полвзгляда в сторону Бурцева.

— … Легкие стрелометы хороши в поле, но крепостных стен им не одолеть, — в глубокой задумчивости говорил хан. — А помогут ли нам громовые шары китайского мудреца, если поднести их к воротам, — этого точно не знает даже сам Сыма Цзян.. Да и мало у нас железных горшков с огненным громом. Полон свой мы распустили, а новый уж не набрать — все окрестные крестьяне давно укрылись в Легнице. Значит, засыпать рвы, строить вокруг города тын и подносить к стенам лестницы и осадные щиты придется под польскими стрелами моим воинам. Многие из них найдут свою смерть при штурме крепости. А ведь мои тумены сегодня уже понесли серьезные потери. У меня не было таких потерь с тех пор, как я вступил в Польшу. Поэтому сейчас на счету каждый всадник, способный держать оружие.

Скрытый намек? Но к чему намекать? Если хан не желает отпускать новгородцев, то сказал бы прямо. Ишь, хитрословие восточной дипломатии!

— Да, воины мне нужны. — Кхайду не отводил взгляда от костра. — Только что у меня был гонец от хана Бату и его военачальника Субедэя. Посланник прискакал из венгерских земель, куда наши главные силы вошли, преследуя половцев–кипчаков, и привез дурные вести. Венгры и половцы отступают, но войско Бату и Субэдэ слишком ослаблено. Оба считают, что пришло время объединяться. Я тоже думаю, сейчас разумнее всего собрать наши тумены в единый кулак.

Тягостное молчание…

— Мне нужны воины, — еще раз повторил Кхайду. Голос его зазвучал жестко. Брови сдвинулись. Первое столь явное проявление эмоций. И не самое лучшее проявление.

«Ну, все, — внутри у Бурцева что–то оборвалось, — никуда нас хан не отпустит, а начнем качать права — казнит в назидание другим. Сказки о трепетном отношении к договорам с союзниками Дмитрий и Буран–гул пусть расскажут кому–нибудь другому».

— Да, мне нужны воины, Вацалав, поэтому в помощь твоей дружине я не смогу выделить большой отряд.

В помощь?! Он не верил своим ушам!

— Но ведь тебе, Вацалав, и не требуется слишком много воинов, чтобы настичь магистра Конрада и расправиться с ним.

Это был не вопрос — утверждение.

— Значит, мы можем выступать? — осторожно спросил Бурцев.

— И чем скорее, тем лучше. Напасть на магистра следует в польских землях, пока он не укрылся в каком–нибудь тевтонском замке.

Все верно. Время слишком дорого, чтобы медлить. Бурцев кивнул. Аудиенция закончена? Нет… Еще нет. Кхайду продолжал:

— Мне хорошо известно о тайных планах Конрада. Крестовый поход, который он замыслил, опасен не только для Руси, но и для народов степей. А потому я надеялся добраться до магистра тевтонов прежде, чем он начнет осуществлять свой замысел. Однако потери, которые мы понесли сегодня…

Хан тяжело вздохнул:

— А тут еще гонец от Бату… Мне придется уводить свои тумены в Венгрию. Может быть, потом… Хотя кто ведает, что будет потом. Боюсь, не суждено уже моей сабле срубить голову Конрада Тюрингского. Значит, это должен сделать ты, Вацалав. Пока еще есть такая возможность. Иначе весь наш поход по польским княжествам — впустую. Так что собирай своих русичей.

Уже на пороге хан окликнул его. Лицо — по–прежнему невозмутимое, глаза смотрят прямо. Но неужели в этих двух щелочках поблескивает недостойная воина влага. Или только истинного воина и достойная?

— Желаю тебе отыскать свою жаным хатын–кыз, Вацалав.

Кхайду на мгновение отвел глаза. Влево — туда, где на хана взирала с картины на шелку черноокая восточная красавица.

Бурцев еще раз кивнул. На этот раз с благодарностью. Аделаида действительно была его «любимой женщиной», как выразился Кхайду.

Когда Бурцев выходил из ханского шатра, он думал только о малопольской княжне. И о мести. За тот шрамик под левой грудью Аделаиды уже поплатился жизнью Казимир Куявский. Теперь наступала очередь тевтонского магистра Конрада.