Вопли произвели должное впечатление. Мельком Бурцев заметил, как даже у Кхайду–хана вытянулось лицо. А озадаченный противник, тот вообще застыл неподвижной статуей, опустив длинные руки в перчатках–кастетах. Ну что ж, весьма кстати. Ведь все это сотрясание воздуха затеяно ради одного–единственного удара. Самого последнего. Самого болезненного. Самого сокрушительного и неотразимого.

Он пнул что было сил. Так, как в детстве пинал по мячу, пробивая живую стенку чужой команды у ворот. Только сейчас удар пришелся под подол кольчуги. Аккурат по разрезу, облегчавшему посадку в седле. Аккурат промеж ног.

Запрещенный прием, но… «Кто меня осудит?!» — зло подумал Бурцев, поняв, что удар в пах достиг цели.

Гигант согнулся в три погибели, рухнул на колени, глотая ртом воздух. На несколько секунд повисла зловещая тишина. Первыми звуками — слабыми, хриплыми, но полными экспрессии — стали слова, которые с трудом выдавливал из себя поверженный татарин. Татарин ругался. Бурцев отчетливо разобрал такой родной русский мат. Ответная тирада нецензурной брани по изощренности ничуть не уступала его собственной.

Это что же получается, наши матерные слова имеют тюркские корни?! Ругаться матом русичей научили кочевники?!

Но когда корчившийся на земле татарин чуть разогнулся и сорвал с головы шлем, Бурцев понял: насчет святорусских корней мата можно не беспокоиться. На него с ненавистью смотрела типичная рязанская ряха. Соломенные, стриженные под горшок и взмокшие от пота волосы, веснушчатая физиономия, борода лопатой, нос картошкой и широченные — пять пар монгольских щелок влезет — синие глаза. Степной воин, который ну никак не мог быть таковым, прошипел, испепеляя Василия взглядом:

— Живота гонезе!!! Израдец!

Понимание древнерусского языка пришло даже быстрее, чем адаптация к наречию поляков и кочевников. Как–никак крови русичей в жилах Бурцева течет поболее, чем татарской и польской.

— Из–ра–дец!

И вот тут–то Бурцева перекрыло по–настоящему. Да какое право имеет этот татарский прислужник обвинять его в израде–измене.

— Это я–то израдец?! Ты, русский витязь, якшаешься с бесерменами–балвохвалами, а я, выходит, изменник?!

— Эти бесурмены — наши союзники! — вскипятился в свою очередь русич. — А такие израдцы, как ты, заразитися за немецких бискупов, кои давно точат зуб на Русь православную!

— Кого это ты называешь союзниками?! Ты вообще в курсе насчет татаро–монгольского ига?

— Иго?! — Русич захлопал глазами. — Какое–такое иго?

— Хватит! — раздраженный выкрик прервал их перепалку. Кричали по–татарски. Кричал Кхайду–хан.

Василий обернулся к нему:

— Лучший кулачный боец непобедимых туменов — русский?

— Да, он с русских земель, — снизошел до ответа хан, — ибо мы, обитатели войлочных кибиток, не привыкли биться на кулаках. Зачем эта глупая забава воину, у которого есть оружие? А если уж драться без лука и сабли, то куда полезнее конная борьба на поясах. Сбросить в бою противника с седла, ухватив его за кушак, — разумнее, чем бить кулаком по прочному доспеху.

Бурцев притих: помнится, под Вроцлавом его именно так и свалили с Уроды. А ханская свита уже тянула сабли из ножен. Однако смертный приговор взбунтовавшемуся пленнику в ту ночь так и не прозвучал

— В чем дело, Димитрий?! — обратился Кхайду к сопернику Бурцева. — О чем ты спорил с пленником, одолевшим тебя в честной схватке?

«В честной»? Гм, понятие о чести здесь весьма растяжимо.

— Этот человека — с русская земеля, — коверкая татарские слова, ответил тот, кого назвали Димитрием. — Он браниться ручча так же хорошо, как и я.

— Так ты русич? — Хан внимательно посмотрел на Бурцева.

— Не отрицаю, — пожал плечами он.

— И как же тебя зовут?

О, сам хан соизволил поинтересоваться именем полонянина. Знаковое событие. Но добрый ли то знак?

— На родине меня называют Василием, на землях Силезии кличут Вацлавом.

— Очень интересно! Сотник Бурангул принял тебя за поляка. Я — тоже… Подумать только, в улусах польских князей бродит образованный рус, знающего языки Востока и Запада.

— Я же говорил, хан, что много путешествую. А нам, мирным скитальцам, поневоле приходится учить наречия разных народов, чтобы не сгинуть на чужбине.

— Только вот дерешься ты совсем не как мирный скиталец, — заметил Кхайду–хан. — И глаза не научился прятать, подобно беззащитным странникам. А в твоих глазах я вижу дух истинного воина. Тебе не место у костра полонян, русич. Твое место либо среди прославленных богатуров, либо среди мертвых. Такие люди, как ты, могут быть или очень полезными, или очень опасными. Ты опасен или полезен, Вацалав?

Елки–палки, да ведь это шанс! Кто знает, может быть, в войске кочевников ему будет проще добраться до Аделаиды. Да и поквитаться с Конрадом Тюрингским и Казимиром Куявским — тоже.

— Тебе решать, непобедимый хан, — Бурцев склонил голову, как заправский царедворец. — Но знай: у меня есть основания ненавидеть крестоносцев и их польских приспешников. Именно поэтому я и оказался в землях Силезии.

— Что же стало причиной раздора между тобой и моими врагами?

— Невеста, — Бурцев солгал, не моргнув глазом. Ну, какая ему, на фиг, Аделаида невеста–то!

— Что? — изменился в лице Кхайду.

— Моя возлюбленная… — голос его не дрогнул. Ведь это уже не было наглой ложью. Даже полуправдой не было: Бурцев давно понял, что влюблен в дочь Лешко Белого. — Моя возлюбленная, которую тевтоны и куявцы похитили для князя Казимира.

— Твою будущую жаным хатын забрал хан Казимир из Куявского улуса?! — встрепенулся Кхайду. — Юзбаши Бурангул говорил, что воины с крестами и их союзники–поляки везли с собой молодую хатын–кыз. Что ж, может быть… Может быть, ты говоришь правду, Вацалав. Любовь — сильное чувство, способное толкать даже мудрейшего мужа на глупости.

То ли это блик от углей ночного кострища, то ли воспоминание о чем–то былом, бередящем душу? На жестком лице хана промелькнула тоска, свойственная скорее поэту, нежели воину. А этот Кхайду, оказывается, тот еще романтик!

— Вацалав! — Хан долго вглядывался в глаза Василию, пытаясь прочесть самые сокровенные мысли пленника. — Я готов поверить твоим словам и даже простить твое дерзкое нападение на мои осадные орудия под Вроцлавом. Я готов дать тебе оружие, чтобы впредь ты бился бок о бок с моими воинами против нашего общего врага. Но горе тебе, если ты обманешь мое доверие. Да будут свидетелями вечный Тенгри и всемогущая Этуген.

— Димитрий! — Хан повернулся к медведеподобному русичу. — Возьми Вацалава под свое начало. Присматривай за ним как следует. Если усомнишься в его преданности, убей… Отныне, Вацалав, унбаши русов Димитрий — твой начальник. Выполняй его распоряжения и не смей перечить. За малейшее ослушание тебя ждет смерть. За бегство с поля боя — смерть. За нерасторопность в походе — смерть.

— Благодарю, хан. — Бурцев с достоинством поклонился. Несмотря на зловещие предупреждения Кхайду, он был доволен. Судьба давала ему новый шанс. И новую надежду. — Ты не пожалеешь о том, что сделал.

— Делаю это я по двум причинам, — строго объяснил хан. — Во–первых, мудрый военачальник должен ценить и no–возможности привлекать к себе сильных и смелых воинов, даже если те бьются на чужой стороне. А во–вторых… Я желаю тебе найти свою хатын–кыз, Вацалав.

Удар плети. Конское ржание. В следующую секунду Кхайду уже несся меж угасающих лагерных костров. Свита сорвалась вслед за ханом.

Десятник–унбаши Дмитрий озадаченно поскреб в затылке, пробурчал:

— Ну, что, ратник, пойдем к нам, раз уж привалила тебе ханская милость. Вон там костры русской дружины горят.

— Русской?!

— Ну, не половецкой же. Ступай со мной…

Кажется, медведь в броне уже справился с гневом и не собирался больше «лишать живота» ханского протеже. Только потирал отшибленный пах. Бурцев не удержался — спросил:

— Чего это там хан насчет хатын говорил?

— Да старая история! У Кхайду умерла любимая жена. До сих пор по ней страдает, бедолага. Лучшие мастера из далекой страны Катая ему даже на шелке лик покойницы–зазнобы вышили. Любовь, понимаешь… Ну, а ты, видать, сильно пронял Кхайду байкой об украденной девке. В общем, считай, что тебе повезло…