— Поэтому я здесь, — шептал трясущимися губами шарфюрер СС. — Здесь меня искать не станут. Когда я услышал пулемет, подумал… Думал, что наши, а это… Вы это оказались… Но все равно я и вам рад безумно. Я сдаюсь, я готов сотрудничать. Да хоть воевать на стороне Красной армии, только верните меня обратно, ради Бога!

Спутники Бурцева недоуменно переглядывались.

— Чего это он, Василь? — поинтересовался Дмитрий. Новгородец все это время напряженно вслушивался в речь эсэсовца. По–немецки он понимал плохо, но кое–что разобрал. — То небесное воинство, то Красная армия какая–то. Никак умишком парень тронулся?

Бурцев хмыкнул. Немудрено вообще–то, тронешься тут. После всего пережитого.

Добжиньский рыцарь ничего говорить не стал. Просто вытащил меч из ножен. Шарфюрер в ужасе отшатнулся от поляка.

— Оставь его, Освальд, — вздохнул Бурцев. — Не бери еще один грех на душу.

Добжинец нахмурился:

— Ты же знаешь, у меня с этими тварями свои счеты.

— Знаю, у меня тоже. Но все равно оставь. Просто оставь. Вот здесь. Навсегда. Поверь, для него это будет хуже смерти.

Освальд пытливо посмотрел ему в глаза. Сначала — ему. Потом взглянул в глаза последнего фашиста тринадцатого столетия. Освальд поверил. Меч лязгнул обратно в ножны.

— Заканчивай свое заклинание, Сыма Цзян, — кивнул Бурцев китайцу.

… Сквозь багровую дымку древней магии Бурцев видел, как шарфюрер СС обессиленно оперся спиной о каменные глыбы, вытесанные еще руками древних ариев. Вот так же, наверно, из последних сил держатся на ослабевших ногах какие–нибудь робинзоны–одиночки, которых высаживали пираты на необитаемые острова. Впрочем, «остров», где они оставляли сейчас немца, был очень даже обитаемым. И в этом–то все дело. Крестоносец двадцатого века обречен рано или поздно попасть в лапы к кройцриттерам тринадцатого.

В глазах эсэсовца стыла нечеловеческая тоска, по грязным щекам катились слезы отчаяния. А изо рта рвался, раздирая ночную тишину тонким острым когтем, вой умирающего зверя. Бурцев невольно поежился от этого звука. Может, это как раз он взял грех на душу? Может, следовало позволить Освальду зарубить беднягу?

Потом все стихло. И все пропало. Их встретил дерптский купол. А под куполом ждали — Аделаида с Ядвигой. Знакомые и незнакомые одновременно. Бурцев поймал взгляд княжны. М–да, не привык он еще к этим мудрым, чуть насмешливым глазам… Будто и не жена вовсе, давно познанная и изведанная, смотрит на него сейчас, а загадочная барышня, которую еще предстоит раскусить, да закадрить, да охмурить. А как — фиг ее знает!

— Сема, — тихо шепнул Бурцев по–татарски. — Девочки–то наши изменились… Там, во Взгужевеже, когда я вытащил их из магического круга малой башни перехода.

— Моя знается, — ответил старик–китаец. — Твоя, наверное, тоже менялася. В башня ли, не в башня, хорошо ли, плохо ли — твоя сама пусть решается.

— Как думаешь, надолго у нас такие перемены?

— А вот эта для моя совсема неизвестная. Эта нет в древняя свитка. Можется, навсегда, можется, до завтра.

— Чего шепчетесь, други? — Ладонь Освальда хлопнула Бурцева по спине.

— Да так, о женщинах треплемся.

— Хм, завидую я твоему другу–китайцу, Вацлав. Хотелось бы и мне в его возрасте такие разговоры вести.

— А что, боишься поиздержаться к старости с Ядвигой–то?

— Да ладно тебе, — смутился рыцарь. — Скажи лучше, что дальше делать будем? Куда подадимся после Дерпта–то?

Бурцев пожал плечами:

— В новогородские земли, к Александру Ярославичу, вернуться не хочешь?

— Отчего ж нет? Славный князь. Мы с ним еще немца погоняем.

— Значит, договорились. Тем более что я обещал Александру сказку одну дорассказать.

— Сказку? Какую сказку?

— Занятную. А теперь отстань от меня, Освальд, и топай к Ядвиге. А то ишь как зыркает влюбленными глазищами твоя ненаглядная.

Добжинец видел. Рыцарь крутанул длинный ус, выпятил грудь. А потом совсем уж несолидно — по–детски, вприпрыжку побежал к даме сердца. Ядвига заливалась вовсю.

Бурцев тоже поспешил к своей княжне. Из–под деревянного, наспех сбитого эсэсовцами купола они рука об руку вышли под другой — чистый звездный купол ночного неба. Пахло весной…