Бурцев тихонько смеялся. И от выпитого. И от смущенных признаний Ядвиги. И от того, что тягомотная тоска по Аделаиде постепенно отпускала. Благословенное рейнское и милая собеседница сделали свое дело: образ краковской княжны таял и растворялся где–то в густых хмельных парах. Славный парень Вольфганг фон Барнхельм, заявивший, что и не подумает препятствовать любовным похождениям обожаемой избранницы, если та сама станет их инициатором, спал в своих санях со счастливой улыбкой на устах.

Бурцев постарался поскорее забыть о «херувиме» с глазами поэта. В конце концов, рейнец популярно объяснил, что испытывает к даме сердца Ядвиге Кульмской исключительно платонические чувства, а Бурцев вступал сейчас на совсем другую территорию. Так что проблема подруги друга перед ним не стояла. И даже если все не так… Пьяный мир плыл перед глазами, а с наивно–развратной, но привлекательной Ядвигой было так хорошо.

Она уже обнимала его. Он тоже машинально положил руку на упругое бедро девушки. Железа там Бурцев не нащупал.

— Кузнец — добрая душа — внял моей просьбе: тайком от Земовита он выковал второй ключик к поясу верности…

Язык у Ядвиги тоже начинал заплетаться. Но это лишь придавало необъяснимое очарование ее незамысловатым откровениям.

— Поэтому, когда было надо, я ходила в княжеских веригах. Когда нет — щелк–щелк — и пояс мне уже не мешал.

— Интересно, чем же ты расплатилась с кузнецом за столь щедрый подарок?

Лукавая улыбка…

— Понятно. Можешь не отвечать.

Все–таки хорошо, блин, что конкистадоры еще не завезли из Нового Света сифилис, а СПИД — это чума не наступившего пока века. Иначе легницко–кульмская милашка со взглядом ненасытной нимфоманки, душой отчаянной шалавы и навыками опытной жрицы любви могла бы попросту и не дожить до сегодняшнего дня. Бурцев искренне посочувствовал тому несчастному счетоводу, которому на Страшном суде предстоит считать грехи сладострастия Ядвиги Кульмской.

— Земовит как–то привез меня с посольством в Кульм, — продолжала девушка свой рассказ. — Здесь я попалась на глаза Герману фон Балке. Ну, он и предложил мне послужить на благо братства Святой Марии и во спасение собственной души. Я согласилась, осталась. Земовит был в страшном гневе. Обещал меня убить, и убил бы, наверное, да только Кульмский замок, где я укрылась, — не по зубам польскому княжичу. И ссориться с фон Балке мазовский выродок побоялся.

— Ты, я смотрю, не пылаешь любовью к княжескому сыну.

— Он надел на меня пояс верности, Вацлав! На меня, представляешь?!

Бурцев снова улыбнулся:

— Не–а, не представляю. Зато, я подозреваю, что это именно ты натравила на Земовита тайного рыцаря во время вашего ночного свидания.

Ядвига вздохнула. Кажется, с сожалением:

— Ошибаешься. У тайного рыцаря с Земовитом свои счеты. Какие именно, он мне, правда, так и не сказал. Но пообещал, что поквитается и за меня тоже.

— Вот даже как? Интересно! И странно! И таинственно — жуть! Но вообще–то вы два сапога пара: тайный рыцарь, шпионка…

— Я не шпионка! — оскорбилась Ядвига. — Просто служу в меру своих сил братству Святой Марии.

— Ладно, ладно, не обижайся. Скажи лучше, а Вольфганг фон Барнхельм знает о твоей гм… службе? Ты ведь как–никак его баба сердца.

— Дама сердца, — с несвойственной ей строгостью поправила Ядвига. — Нет, он не знает ничего. Ни к чему огорчать мальчика. Я для него прекраснейшая и добродетельнейшая Ядвига Кульмская. Пусть так и остается. Он молод, ему еще верить и верить в чистую любовь.

Кажется, в словах Ядвиги прозвучала неподдельная грусть. И сожаление о чем–то упущенном, недостижимом, навсегда утерянном. Бурцев изумился: сейчас — задумчивая и печальная — она была похожа на непорочную девственницу. Но продолжалось это совсем недолго.

Они снова пили. Пили до тех пор, пока в объемистой фляге не осталось ни капли. Собственно, пил, в основном, Бурцев. Ядвига — та больше нежно улыбалась ему. Что–то говорила. Что–то спрашивала… И снова улыбалась.

Конечно, рейнское — не сорокаградусная водяра. Но тоже весьма коварная штука. И потом тут все дело в количестве, а принял на грудь он после потери Аделаиды уже немало.

И добился, чего хотел. Напился. Наклюкался. Нажрался… И ничуть не жалел об этом.

Как загорелся костер в очаге, Бурцев не помнил. Как Ядвига скинула платье — тоже. Помнил только обворожительную улыбку бывшей служанки. Офигительная улыбка! Так улыбаются или профессиональные путаны, или путаны прирожденные. Ядвига Кульмская была прирожденной.

То, что она вытворяла на нехитром ложе в заброшенной мельнице, — об этом, наверное, и не всякая проститутка из его современниц додумается. Кто бы вообще мог подумать, что подобное возможно в средневековой–то Европе! Бурцев не мог. Зато он в полной мере прочувствовал, как удалось этой легницкой девице сделать карьеру постельной шпионки. В постели искуснице Ядвиге просто невозможно отказать. Выдать страшную тайну? Пожалуйста! Предать? Дважды пожалуйста…

Предать…

А и ладно! А и пусть! Он ведь сам этого жаждал! Последний укор совести. До боли знакомые глаза краковской княжны. Глаза, полные невыразимой тоски.

Мимолетный образ возник и пропал. А в голове окончательно смешалось все, что там еще оставалось.

Аделаида… Ядвига… Ядвига… Аделаида…

— Аделадвига, — бормотал он. — Ядвилаида. Губ коснулся нежный пальчик.

— Не волнуйся, глупыш. Сейчас все будет хо–ро–шо!

Ласковый, томный, чуть насмешливый голос…

Пальчик скользнул вниз, ниже, ниже… К губам Бурцева вновь прильнули губы. Горячие, ищущие, страстные. И это не были губы его любимой жены.

Но, действительно, все стало хорошо. Настолько, что ничего не стало. Лишь провал в беспамятство и чувственное безумие. Буйство страсти.

И звериная похоть.