Колесо с оси все–таки сорвалось.

Хищный отросток коряги, присыпанной снегом, зацепил–таки правое переднее. Треск, скрежет… Дальше колесо продолжило свой путь самостоятельно.

— Тпру–у–у! Стоять!

Куда там! Кричать уже не имело смысла.

Повозка пошла юзом, едва не перевернулась. Разбитая и покореженная, она остановилась, лишь сбросив с себя мучителя–возницу. У–у–ух! Кочковатая земля и несвежий снег вдруг поднялись на дыбы, встретив падающего Бурцева смачным плоским ударом.

Взмыленные лошади хрипели. Бока тяжело вздымались. Пена падала на снег хлопьями, оставляя в грязно–белом покрывале еще более грязные проплешины. А тишина предвечернего леса после грохота и безумства скачки оглушила сильнее, чем само падение.

Он приземлился удачно. Относительно удачно — настолько, насколько это вообще возможно в увесистом бронежилете. Но все–таки снег смягчил удар. Повезло!

А вот о хозяйке повозки вряд ли можно сказать то же самое. Всю дорогу девица вела себя шумно, а теперь из нутра «кареты» не доносилось ни звука.

«Неужто угробил?» — встревожился Бурцев. Дурное дело нехитрое. Полячка — барышня хрупкая. А дикая скачка–мясорубка по бездорожью и заключительное столкновение с корягой запросто могли вышибить дух из изнеженной панночки. Стоило ли вообще спасать ее от татарей в масках, если в итоге девчонке был уготован такой конец?

Чуть прихрамывая на левую ногу (колену все–таки здорово досталось), Бурцев подошел к повозке. Выглядела она, конечно, плачевно. Однако и на совсем уж бесформенную груду обломков не походила. Нет, едва ли путешествие внутри этого тарантаса даже на самой максимальной скорости и по самой экстремальной трассе привело бы к летальному исходу. Скорее всего, от пережитых потрясений — как в переносном, так и в прямом смысле — несчастная полячка попросту лишилась чувств. Дамочки Средневековья, помнится, были особами впечатлительными сверх всякой меры.

Он раздвинул прореху в изрезанной медвежьей шкуре. И — тут же отлетел обратно от удара, который сделал бы честь боксеру–тяжеловесу. Удар пришелся в живот. Если бы не верный броник, Бурцеву пришлось бы сейчас лицезреть оперенное инородное тело в собственном брюхе. Но — честь и слава производителям надежных титановых пластин! — арбалетный болт, вылетевший из повозки, срикошетил в снег. Бурцев со стоном поднялся. Ну, дела! Он выжил, однако силу средневекового арбалета, что называется, почувствовал нутром. Нутро ныло — и весьма ощутимо. А блаженную тишину уже нарушили громкие вопли. Ха! Теперь не оставалось никаких сомнений в том, кто всадил стрелу в брюхо масконосцу–копейщику. Порезанный полог колыхнулся, открываясь.

— Бесово отродье! — Ворох измятого перепачканного тряпья пробивался через беспорядочный завал шкур и подушек. — Ты еще жив?!

Бурцев разглядел всклокоченные волосы и перекошенное от гнева лицо полячки. Это прелестное личико, кстати, заметно изменилось: на лбу красовался свежий кровоподтек, под левым глазом наливался фиолетовым синяк.

— Людоед богопротивного племени! Язычник, по которому плачет адова бездна! Татарский пес!

«Ну вот, опять! Судьба, видно, у тебя такая, Васька Бурцев, быть отныне татарином». То ли местные в самом деле чуяли в нем частицу степной крови, то ли здесь царит такая татарофобия, что за пришлого кочевника поляки готовы принять любого незнакомца. Девчонка уже вылезала из повозки. Барышня заметно пошатывалась. Хорошенько же ее поболтало — надолго благородная панночка запомнит сегодняшнее приключение. Мутить, небось, станет от одного вида колесных экипажей.

— Думаешь, полонил, презренный сын Измаилов?! — разорялась девица. — Думаешь, похитил, увез и можешь теперь делать со мной, что захочешь?! Не бывать этому! Никогда! Слышишь, никогда не бывать!

Истерика. Форменная истерика! Истеричных барышень Бурцев особо не жаловал, но сейчас невольно залюбовался спутницей. Очень даже ничего себе детка! Весьма и весьма привлекательная. Даже разбитое лицо ее не портит.

Растрепанные волосы, пылающие щечки, вздернутый носик, выразительные по–кошачьи зеленые глазки… А фигурка–то, фигурка! Все на месте, все при ней — ай да панночка! Вот только обтянутые длинными узкими рукавами ручки, которыми яростно размахивала полячка, не пустые. В левой — небольшой и такой, казалось, несерьезный арбалетец. Да уж, «несерьезный»: стрела, пущенная из этой «игрушки», здорово отбила потроха. Впрочем, могло быть хуже. Бурцев поблагодарил судьбу за то, что сознание девиц тринадцатого века не замутнено бредом воинствующего феминизма. Если бы эта полячка пустила стрелу не в живот, а чуть ниже — туда, где кончается бронежилет, последствия могли быть более печальными: паховой защиты на его бронике сейчас не было.

Однозарядный самострел для ближнего боя, однако, оказался не единственным оружием взбалмошной девицы. В правой руке она держала изящный кинжальчик. Изящество — изяществом, но по горлу таким полоснуть — мало не покажется. Бурцев поспешил перехватить запястье панночки, пока та не натворила глупостей. А то красивые глаза полячки уже вспыхнули нехорошим светом. Состояние аффекта… Если срочно не принять мер, точно кого–нибудь покалечит, дуреха, — не его, так себя.

Отработанным движением Бурцев изъял опасный колюще–режущий предмет. Не так грубо, конечно, как действовал бы с уркаганом из подворотни. Но девчонка все–таки взвизгнула от боли. И попыталась проломить каску Бурцева своим арбалетиком. Пришлось обезоруживать панночку полностью. Вслед за кинжалом на притоптанный снег упал самострел и пухленький заспинный колчан.

Разъяренная полячка старалась кулачками пробить титановый броник, царапалась, словно дикая кошка, норовила вцепиться зубами в руку. В конце концов он просто обхватил ее за плечи и крепко прижал к себе. Пародия на любовные объятья! Но иного выхода нет. Только так можно обездвижить агрессивную девчонку, не переломав ей кости. А теперь следует выждать, пока панночка перебесится и затихнет.

Панночка все не затихала — извивалась ужом, пиналась, елозила упругой грудью о бронежилет, размазывая грязь по своему платью.

— Да успокойся ты! — рявкнул Бурцев по–польски в раскрасневшееся лицо барышни. Встряхнул ее как следует — для пущей доходчивости.

Голова полячки мотнулась назад, потом уткнулась лбом в его бронированную грудь. Девушка взвыла от боли и возмущения, задергалась еще сильнее.

— Я не татарин!!! Ничего плохого тебе не сделаю! Ни–че–го! Дошло?!

Дошло! Панночка замерла, недоверчиво подняла глаза:

— А кто ж ты такой, если не татарин?

— Русский! Русский я, понятно?! Россия, Рашн, Русиш, Русь…

— Русь? Русич?

Кажется, поверила. Но до полного успокоения еще далеко.

— Как ты смеешь ко мне прикасаться?! — прошипела она. — Пусти! Немедленно!

Бурцев пожал плечами, отпустил. Нужна ему новая истерика? Не нужна.

Полячка отскочила к повозке. Воцарилось напряженное молчание. Девица дышала тяжело, часто, не отводя настороженного взгляда от Бурцева. Машинально оправляла измятое платье и брезгливо — одними ноготками — стряхивала грязь. Увы, одежда средневековой модницы испорчена окончательно и бесповоротно.

Бурцев терпеливо ждал.

Наконец к нему соизволили обратиться.