…колотил дождь.

Не просто дождь, а пополам со снегом. Мерзкая была погода, что и говорить, Иван поплотнее прижался к жене, та застонала во сне, нахмурилась, видно, что-то худое снилось. Да и самому-то боярину не спалось – тревожно было на душе, словно бы ждал-дожидался какой-нибудь гадости. Может, на погоду было так муторно?

Иван поворочался, встал. В свинцовом переплете окна, сквозь прозрачную слюду, заводил мокроснежную карусель ветер. Выл в печных трубах, буранил на раскисших дорогах холодные глубокие лужи. Хорошо, успели отжаться; непогодь навалилась внезапно – ведь вроде только что сияла красно-желтой листвой золотая красавица осень, и вот на тебе – снег, дождь, буранище! Хороший хозяин в такую погоду скотину на улицу не погонит, Иван и не гнал, хоть и осталась еще трава на дальних пастбищах. Хватит и той травы, что есть, слава Богу, изрядно селетось запасли сена.

Накинув на плечи однорядку, Раничев полюбовался на спящую жену – в зеленом свете лампадки она казалось русалкой, незнамо как оказавшейся на широком боярском ложе – и тихонько, стараясь не скрипеть половницами (перебрать бы во следующее лето), вышел. Заглянул к детям; нянька, старушка Настена, встрепенулась было, но Иван махнул рукой – спи, мол. Наклонился над кроватками, поцеловал в лоб, сначала Панфила, потом Мишаню, эко, на пальцах-то у детушек – по-прежнему черные полосы… как раз там, где обычно носят перстни. Ничего, одну половину дела сладили, даст Бог, сладится и другая.

Выйдя из детской горенки, Иван прошел холодные сени и поднялся наверх в светлицу, тоже холодную, чай, без печки – не топилась, чаду не было, на то и светлица. Поежившись – на холоде почему-то лучше думалось – уселся за стол в резное кресло, вытащил из сундучка фотографию неизвестной женщины с надписью «Другу Викентию от Нади», серебряный перстень-печатку с двумя переплетенными змеями. Перстенек-то работы грубой – и надеть стыдно – верно, таскала какая-нибудь приблатненная шелупонь. Ну да, Егоза – кажется, так звали парня… А напарника – судя по фотографии – Викентием. Интересно, как пробрались сюда эти людишки? Ведьма говорила – не закрылась дыра. Это что же, получается, любой может ворваться в прошлое из сорок девятого года? А может, случайно все получилось? Да нет… Раничев вытащил гильзу… Нет, не случайно. Они тщательно готовились, вооружились, выбрали жертвы – чтобы наверняка… Золота, серебра и прочего взяли изрядно. И – Хвостин говорил – недавно объявились снова. Одна банда? Или – несколько? Эх, живьем бы кого захватить, потолковать бы… Хвостин. Надо бы съездить, переговорить с думным дворянином – мало ли, вдвоем чего и придумается, Дмитрий Федорович мужик умный. Когда последний раз и виделись-то? Да недели две назад, когда ездил с докладом после возвращения из чужедальних земель. Коварный иезуит Суевлев – или, как его там? Брат Томазо Села? – какое-то время подвизавшийся при дворе князя Федора Олеговича под видом брянского боярина, сгинул куда-то, пропал – скорее всего, что-то почувствовал и сбежал, гад, неведомо куда. Наверное, в Литву подался. Ну и флаг ему в руки, лишь бы здесь не пакостил.

Иван глотнул из стоявшего на подоконнике корца холодного квасу и задумчиво посмотрел в потолок. Да, к Хвостину нужно было съездить…

Хвостин приехал сам. Неожиданно, после полудня, Раничев как раз собирался немного вздремнуть. Во дворе послышались чьи-то голоса, крики, лошадиное ржание. Иван поднялся с лавки, глянул с любопытством в окно, увидев въезжавших во двор торговцев – грязные, накрытые рогожками, возы, утомленные кони. Потом присмотрелся – увидал у торговцев мечи, сабли, кольчужки, у кого – и короткое копьецо-рогатину, понял, что не торговцы то – воины. Сам ухватился за меч да позвал Проньку, чтобы бежал к Лукъяну да поднимали бы воев… И тут увидел Хвостина. Думный дворянин, доверенное лицо и ближайший советник князя Федора Олеговича, был одет в простую сермягу и лисий треух – нисколько не изысканно, наоборот, в таком наряде Хвостин походил на худого посадского человечка – приказчика или мастерового.

Раничев выбежал на крыльцо, кивнул с улыбкой:

– Здрав будь, Дмитрий Федорович. Заходи, заходи, не стой на крыльце-то, простудишься, чай, не май месяц. Каким ветром к нам?

Позади Ивана, улыбаясь, поклонилась гостю Евдокся.

– Здрав и ты будь, Иване Петрович, – поздоровался Хвостин. – И боярыня твоя… – Он оглянулся. – Пир не закатывай. Так посидим, скоромно.

– Как скажешь, Дмитрий Федорович.

– И вот еще… людишки твои меня не узнали… Так пусть думают – торговцы мы, непогодь переждать завернули.

– Вот как? – Раничев вскинул брови – интересные дела заворачивались. С чего бы это Хвостину так таиться? Случилось что?

– Случилось, случилось, Иване, – усаживаясь на лавку, раздраженно произнес княжий советник. – Пусть нам не мешают. Переговорим.

Раничев выглянул в дверь, приказав Проньке никого не пускать в горницу, самолично налил гостю вина из серебряного кувшина. Себя тоже не обделил – выпили, закусили. Потом – и о делах.

– Снова шалят тати на лесных дорожках! – Хвостин вздохнул. – На позатой неделе пять караванов ограбили, и на этой уже три. Да и хуже дела – уже и до Угрюмова добрались, недавно все семейство златокузнеца Ефимия вырезали. Золото взяли, серебришко, каменья драгоценные.

– А что, раньше таких злодейств не бывало? – недоверчиво покачал головой Раничев. – Вспомни хоть того же Мелентия Гвоздя или Таисью? Или… – он помолчал. – Чего необычное отыскали?

– Да уж отыскали… – гость зачем-то оглянулся и, пошарив рукой в калите, вывалил на стол пригоршню новеньких сверкающих гильз. – Знакомые штуки?

– Да уж, – задумчиво кивнул Иван.

– В избе убиенного златокузнеца нашли, – пояснил Хвостин. – И сам кузнец убит не совсем обычно… на теле дырки, ровно вилами ткнули… Ну как и у тех, что на Плещеевом озере. Ты, я вижу, не очень-то удивлен?

– Не удивлен, – Раничев покрутил пальцами одну из гильз. – Признаться, чего-то такого и ожидал.

Думный дворянин пристально посмотрел на него и усмехнулся в усы:

– Ну-ну… Я тогда, у Плещеева, заметил, что ты что-то обо всем этом ведаешь. Признайся – знакомая шайка?

– Почти.

– А что за оружие? Люди слышали какой-то сильный треск.

– Гм… – Иван задумался. – Нечто вроде ручницы. Слыхал о таком?

Советник неожиданно расхохотался:

– Не только слыхал, Иване, но и стрелять приходилось. Дымно, шумно, опасно, и куда попадешь – никогда не знаешь. У татей, я думаю, оружие получше… Вот бы нам такое раздобыть, а, Иване Петрович? – глаза Хвостина неожиданно блеснули, и Раничев понял – вот почему думный дворянин приехал именно к нему.

– Да-да, именно потому! – советник словно прочитал мысли. – Ты кое-что знаешь обо всем этом деле и, ежели что, сумеешь принять верное решение… А такое оружие нам бы не помешало – и желательно побыстрее. Bis dat, qui cito dat!

– Дважды дает, кто быстро дает, – тут же перевел Иван.

– К тому же нужно сохранять тайну, – гость понизил голос и снова оглянулся, словно опасался увидеть торчащие из стен уши. – Суевлев уехал, но это не значит, что в княжестве не остались его люди. А ведь кроме литовцев есть еще и московский князь, и ордынцы, да мало ли… Не нужно, чтобы оружие досталось им!

«Не нужно, чтобы оно вообще здесь вдруг появилось»! – вполне искренне подумал Раничев и поспешно спрятал усмешку. – Сделаю, что велишь.

– А вот над этим сперва надо подумать, – Хвостин глотнул вина и похвалил: – Хорошее. Мальвазея?

– Ордынское.

– Смотри-ка, научились делать! Есть у меня одна задумка, – советник покривил губы и внимательно посмотрел на Ивана. – Ты ведь в последнее время не часто ездишь в Угрюмов?

Раничев хохотнул:

– Давненько уж не был.

– Стало быть, мало кто там тебя и помнит… А ежели еще и бороду по-другому подстричь да волосы…

– Уж не узнают, разве что кто-нибудь из хороших знакомых, хоть тот же Афанасий, что три мельницы и пяток амбаров держит. Ну он мне и поможет на первых порах.

– Человек надежный?

– Вполне…

Хвостин вдруг улыбнулся:

– Когда ехал, знал, что ты не откажешься. Ты по складу – шевалье, найт, рыцарь… или, как там говорят в Кастилии – кавалер?

– Кабальеро.

– Ну вот… Ты – как и я когда-то – привык к опасностям и авантюрам. Consuetudo est altera natura.

– Уж это точно, – рассмеялся Иван. – Привычка – вторая натура. А вот еще хочу кое-что спросить.

– Спрашивай!

– Что я буду иметь?

Гость громко расхохотался:

– Молодец, Иване Петрович! Уж на кривой кобыле тебя не объедешь.

– Dixi et animam levavi, – серьезно кивнул Раничев. – Сказал – и душу облегчил.

В конце концов, случись со мной что, лишняя пара-тройка деревенек Евдоксе с детьми не помешают.

– Оброчники Ферапонтовой обители давно в твою сторону смотрят, – усмехнулся Хвостин. – Вот и бери!

– Что?! – Ивану показалось, что он ослышался. – Ведь это землищи-то! Уйма! А монастырь?

– А с монастырем разберемся, – серьезно пообещал гость.

Не прошло и недели, как в Угрюмове появился неприметный странник, из разоренных ордынцами бобылей. Высокий, темно-русый, с дикой всклокоченной бородищей и длинными, закрывающими глаза, волосами. Одетый в сермягу и лыковые лапти, странник попросил приюта на постоялом дворе, что находился напротив южных ворот. Так себе был дворишко, не из богатых – покосившийся забор, старая коновязь, изба, крытая старой соломой. Да и постояльцы соответственные – мелкая торговая теребень, крестьяне-оброчники, странники… Бобыль – звали его Иваном – на постоялом дворе прижился. Плотничал – перебрал забор, коновязь поправил – все за миску щей да кусочек ржаного хлебушка.

– Хороший ты человек, Иване, – не мог нарадоваться хозяин – сухонький старичок Митрич – И работящий, и скромный… Чего ж странствуешь? Осел бы, жену бы себе нашел…

– Осесть бы и рад, – пожал плечами Иван. – Да вот только где? Ордынцы лихие деревню мою пожгли, жену-детушек в полон забрали.

– Ничего, мил человек, не кручинься, – утешил хозяин. – Не один ты такой. Хочешь, так у меня бесплатно живи, уж не обижу…

Иван поклонился старичку в ноги. Так и жил – с раннего утра работал по хозяйству да по плотницкой части, да еще что Митрич попросит – опосля, к обеду, уходил в город – расспрашивал по торжищам купцов, видно, все надеялся отыскать сгинувшее семейство. К частым отлучкам бобыля и Митрич, и все его приживалы – конопатая девка Акулина (стряпуха) да золотушный пацан-служка Ярема – постепенно привыкли, и Ивана жалели – эвон как убивается человек, все на что-то надеется.

– А на что надеется-то, ась? – в отсутствие Ивана выговаривал старик приживалам. – Нешто семейство свое отыщет? Тю… Сгинули, поди, все давно в полоне басурманском. Эх, бабу бы ему найти… От хоть тебя, Акулинка!

Стряпуха зарделась:

– Да ну тебя, Митрич.

– Нет, ты подумай, дурища! Ну беден он, что и говорить – бобыль. А ведь старательный – оградку поправил, коновязь – путь, не так хорошо, как плотник бы сладил, а ведь все же лучше, чем раньше было. Ты счастья-то свово не упускай, девка, а то ить так и будешь бобылкой до старости… старость-то, она быстро придет… Ох, – старик закряхтел и посмотрел на небо – ветер разогнал скопившиеся было с утра тучи, проглянуло солнышко – хоть и не грело уже, да все равно веселей. Во дворе и рядом, на улице, шуршали под ногами бурые опавшие листья, не сегодня-завтра ждали заморозков.

Раничев распрямил плечи и, подозвав пробегавшего мимо мальчонку-сбитенщика, бросил тому медяху, с удовольствием испив горячего варева. Хоть и солнечно стало, да ветер-то дул прохладный, осенний. С первый делом – жильем и легализацией – сладилось на удивление быстро, да не могло не сладиться, постоялый двор выбирали тщательно, еще вместе с Хвостиным. Так что крыша над головой была, имелся и простор для операций – Иван не зря приучал старика Митрича к своим частым отлучкам. Пора было браться за дело – а вот с этим пока не везло. Тишь да благодать стояла в залитом холодным осенним солнцем Угрюмове, никаких тебе дерзких налетов, ничего, даже кошельки на торжищах, и те не срезали.

Натянув на глаза треух, Раничев неспешно прошелся по торговой площади, раскланиваясь со знакомыми торговцами. С недавних пор знакомыми – вес они, естественно, знали Ивана, как бобыля, прижившегося до весны у старика Митрича. Пока Бог миловал – со старинными знакомцами Раничев не встречался, один раз только, издали, видал Афанасия, естественно, не подошел – Афанасий, уж это так был, на всякий случай. Пока никакого случая не представлялось…

Какой-то чернявый парень, проходя, невзначай толкнул Раничева в спину, Иван оглянулся было – и похолодел, увидев перед собой Аникея! Ну да, это был именно Аникей, неудавшийся иезуитский шпион – смуглый, смазливый, темноглазый – в справном кафтане, в тех же самых щегольских сапогах… Вот, подошел к одному из торговцев, поклонился:

– Здрав будь, дядько Федосей!

– А, Аникеша, – обернулся торговец. – Ну постой тут, за рядком, а я пройдусь до корчмы, пообедаю.

– Как торговлишка, дядько?

– А, – торговец – кажется, он торговал деревянной посудой – ложками, мисками, туесами – махнул рукой. – Ни шатко ни валко.

Молодец! Подумав про Аникея, Раничев покачал головой. Ловко устроился. Сразу – в приказчики. Или парень и раньше знал этого торговца? Вообще следовало быть осторожнее. Оглянувшись по сторонам. Иван вдруг увидал кучку что-то горячо обсуждавших людей – мастеровых и торговцев, ага, вот и дядька Федосей остановился послушать новости. Подошел и Иван.

– …змеи подколодные! И как Господа-то Бога не боятся? Этакое сотворить!

– А что случилось-то?

– Да уж случилось. Федьку-перекупщика вчерась ограбили. Ну того, что злато да серебро кузнецам возит.

– Да у Федьки ж охрана – молодец к молодцу! Косая сажень ребята.

– Всех положили, вот тебе и сажень! Так и пролежали до самого утра один к одному.

– Иди ты!

– Вот тебе и иди…

– А я давно говорю, тати завелись на посаде, тати!

– А где напали-то?

– Да на пустыре, возле старой башни.

– И что – никто ничего?

– Да собаки лаяли…

Послушав еще немного, Раничев отошел в стону и, не оглядываясь, направился на постоялый двор.

– Ну как? – пряча в уголках глаз насмешку, по привычке поинтересовался Митрич. Иван лишь вздохнул, изображая печаль, и грустно развел руками.

– Садись, – старик кивком указал на стол. – Поснидаем. Акулина, тащи щей! Ярема где?

– Во хлеву, со скотиной.

Митрич удовлетворенно кивнул, кроме собственно постоялого двора, он, как и многие, еще держал двух коров с теленком, поросят и домашнюю пиццу, а по весне распахивали небольшой огородик, засевая его репой, огурцами, капустой и прочими овощами.

Похлебав пустых щей, Иван запил забористым квасом и, прихватив из-под лавки молоток и гвозди, вышел на улицу:

– Пойду, воротка излажу, а то что-то вроде как покосились.

– Давай, – залезая на полати вздремнуть, благостно кивнул Митрич.

Выйдя во двор, Раничев, щурясь о солнца, направился к воротам – не то, чтобы они требовали немедленного ремонта, так, кое-что подправить, а заодно обдумать услышенную на торгу новость.

Пару раз стукнув молотком по гвоздю, Иван присел на лежавшее у ворот бревно. Итак, вот он, новый дерзкий налет. Действительно, дерзкий – ограбленный Федька-то был не простым офеней, а контрагентом местных ювелиров. Доставлял им золото, серебришко, камешки – охрану имел соответственную, да и о том, чем занимается да когда и куда едет – не болтал почем зря, мужиком был хитрым, прижимистым. Значит, кто-то оказался более хитрым. Свои? Или пришельцы? Оглянувшись, Раничев вышел за ворота и поспешно направился к старой башне – не так и далеко было идти. Пройдя Кузнецкую слободу, он свернул в безымянный переулок – узкий и сильно пахнущий навозом – и, обойдя башню, выстроенную еще во времена Ярослава Мудрого, выбрался на пустырь. Огляделся – нет ли стражников или дьяков, такое убийство – это не хухры-мухры! Все должны зашевелиться, и дьяки, и воевода. Иван на миг пожалел, что не может просто зайти на воеводский двор и все узнать – Хвостин не исключал, что воевода связан с литовцами, и, вполне вероятно, так оно и было, вернее, могло быть.

Иван отыскал таки подсохшие бурые лужицы – ага, вон и кусты примяты, а вон и чья-то слетевшая с головы шапка. А гильз-то вокруг не видать! Раничев облазил все кусты, исцарапался, но так и не нашел ни одной гильзы. Интересно… Что же, выходит, пустышка? Или через Проньку – предусматривался и такой вариант – запросить Хвостина, чтобы срочно прислал кого-нибудь осмотреть трупы? Нет, вряд ли Хвостин успеет. Да и до связи еще три дня – Пронька придет в пятницу, будет дожидаться у торга. Нет, не успеть… Поискать еще? Иван опустился на колени, и вдруг услышал свист. Обернулся – свистел мальчишка лет десяти, мелкий, с грязной хитроватой рожицей, чем-то похожий на нахохлившегося воробья.

– Не свисти, пацан, денег не будет, – поднимаясь на ноги, усмехнулся Раничев.

Пацан нарочно свистнул, приложив к губам что-то блестящее, и, показав язык, сверкая пятками, помчался в кусты.

– Эй, парень! – вдруг осенило Ивана. – А ну постой!

Он нагнал пацаненка в три прыжка, схватил за шкрябень. Мальчонка заплакал:

– Пусти-и-и, дяденька!

Иван молча показал кулак, и пацан тут же притих.

– Ну-ка, свистни еще, – попросил Раничев.

Мальчишка поднес к потрескавшимся от ветра губам зажатую в кулаке гильзу…

– Где взял?

– А вона нашел, за башней!

– Что, только одну? – Иван удивленно взглянул на парня.

– Не, дяденька, – засмеялся тот. – Тамоку много таких было… Ребята все разобрали – эки свистульки. Три таких завсегда на лошадиную бабку обменять можно!

– Да ладно врать-то!

– Христом Богом клянуся!

– Послушай-ка, – задумчиво протянул вдруг Иван. – Серебряху заработать хочешь?

– Ну? – шкет оживился.

– Загну! – Раничев щелкнул его по лбу. – Вот что, спроси у пацанов, кто, где, и когда отыскивал вот такие штучки, – он показал на гильзу.

– Всего-то? – улыбнулся мальчишка. – А ты не обманешь, дяденька?

– Не обману, не переживай, чадо! Вот тебе задаток, – Иван протянул пацаненку несколько мелких медных монет. – Завтра, сразу после вечерни, жду тебя у часовни Зосимы-старца.

Пацан не обманул, пришел. Вручив парню серебряную денгу, Раничев опасался теперь, как бы не забыть все сообщенные сведения, весьма неожиданные. Складывалось такое впечатление, что гильзы были разбросаны буквально по всему городу, от северных ворот до южных. Правда, не так их было и много… Да и гильзы-то – из под пистолетных патронов, вовсе не обязательно выстреливать такие из ППШ. Да ежели по таким приметам искать – к лету не сыщешь. Что же делать-то, однако? Что же делать?

А ведь они должны как-то получать информацию! Не святым же духом вызнали о Федьке? Значит, иногда они все же выбираются в город, возможно даже, из чистого любопытства, с кем-то встречаются, может быть, даже запросто ходят по улицам в свободное от грабежей время. Есть у них где-нибудь свой человечек? Очень даже возможно. А возможно и нет. Ведь сам-то он, Раничев, почерпнул все сведения об убитом Федьке и ювелирах, просто-напросто шатаясь по рынку. Почему бы и тем так не сделать?

Назавтра, обнаружив на торжище давешнего знакомого шкета – звали его Васькой, Иван незаметно позвал пацаненка. Встали у последних рядков, Васька глядел радостно, с надеждой на еще одну серебряху за пустяшную просьбу. И ведь не обманулся!

– Что значит «странные», дядечка? – задумчиво наморщив нос, переспросил он.

– Ну, такие, не похожие на всех.

– Немцы, что ли?

– Сам ты немец, говорю же – непохожие.

Раничев неожиданно рассмеялся, больно уж их разговор напоминал знаменитый диалог из фильма «Джентльмены удачи».

Даже Васька удивился:

– Чего лыбишься, дядя?

– В общем, так, – оглянувшись, Иван наклонился к мальчишке. – Сам или через дружков своих, но вызнай – мало ли, кто слова какие непонятные произносит или ведет себя не так, как все. Где угодно – на улице, на торжище, в корчмах… Заплачу щедро, понял?

– Да уж как не понять?! – пацан весело сверкнул глазенками. – И не жаль тебе серебрях, дядько Иван?

Иван улыбнулся:

– Для хорошего дела не жаль. Ну беги, чего встал?

– Завтра тут же встретимся?

– Ишь ты, быстрый зело. К завтрему вряд ли успеешь. Давай дня через три, на Параскеву Пятницу.

– На Параскеву? Договорились, дядько Иване!

– Не забудь только.

– Да уж не забуду – Параскевия Пятница – Христовым страстям причастница!

В пятницу, четырнадцатого октября, в месяц грязник или позимник, как его еще называли на Руси, на Преподобную Параскеву, уже после вечерни Раничев получил требуемые сведения и, честно расплатившись с Васькой, побыстрее поспешил на постоялый двор – там он давно уже отгородил себе угол за печкой – небольшой столик да покрытая сварой собачьей шкурой лавка. Дождался, пока хозяин уснет – да и чего дожидаться-то было? – Митрич, едва пришел из церкви, так и завалился спать, не снимая сермяги. Умаялся, видать, дед, да еще и выпил. Иван зажег от печных углей вставленную в светец лучину, прислушался. За стеной, укладываясь, возились постояльцы, приехавшие в город к празднику – мастеровые-оброчники из близлежащих вотчин, крестьяне, привезшие на рынок нехитрую снедь, пара странствующих монахов. Слышно было, как один из странников – Иван запомнил уже его скрипучий, чуть надтреснутый голос, строго отчитывает Акулину:

– Ой понапрасну ты прясть вздумала, девка, ой понапрасну! Греха не боишься?

– Эт в чем же грех-то?

Раничев так и представил, как сейчас подбоченилась Акулина – девка вполне здоровенная, из тех, что коня на скаку остановит и в горящую избу войдет. Ой, монашек, монашек, по лезвию ходишь. Не дай Боже, осердится девица, так треснет – долго потом кувыркаться будешь! Как тот заезжий лошадник, что третьего дня охальничать вздумал. Сразу за ворота вылетел, паразит, да еще не сразу и встал – удар у Акулины сильный! Всем взяла девка – и сильна, и статна, и не зла, и прясть да стряпать умеет, только вот ума Бог не дал – хоть, может, то и к лучшему? Для такой жизни – стряпать да с печкой возиться – к чему большой ум-то? Раничев с Акулиной ладил, хоть и видел, как та, науськанная Митричем, старалась понравиться – то положит в миску кусок понаваристей, то невзначай прижмется. Добрая девка, хоть и не во вкусе Ивана – больно уж мощная, почти что без талии фигура, здоровенная грудь и круглое курносое, усыпанное многочисленными веснушками, лицо… впрочем, вполне милое. Воспитанная истинно в народном духе, Акулина, несмотря на то, что ей вот-вот должно было стукнуть семнадцать, истово блюла свою честь, чем очень гордилась, и Раничев не без основания полагал, что тот, кто порушит эту девичью честь, и будет первым (а может, и единственным) кандидатом в супруги.

– В чем грех-то, спрашивашь, дева? Сказано ведь, на Параскеву Пятницу прясть нельзя, только шить, а ты вон, окстись, с прялкой.

– Нешто прясть нельзя? Что-то не помню такого.

– Дура, так и не помнишь! Тьфу ты, прости, Господи.

– Чудной ты, монашек, – Акулина заливисто засмеялась, вообще девкой она была незлобивой.

– Ага, – зло заскрипел странник. – Ты посмейся еще, дщерь неразумная, посмейся. Да только помни – кто в пятницу много смеется, тот старости много плакать будет!

– Дожить еще надоть до старости-то, – вполне резонно отозвалась Акулина и смачно зевнула. – Пойду я. Поздно уже, спать пора.

Раничев уже давно разложил на столе заостренное гусиное перо, плошку с приготовленными из сажи чернилами и кусочек пергамента, аккуратно отчищенный острым скребком от всех прежних записей. Полученную от Васьки информацию требовалось поскорее осмыслить, и для наглядности Иван решил отобразить ее на пергаментном листке – так ему лучше думалось. Итак…

1. Крестящийся невпопад мужик в узких портках, с длинными, «словно у расстриги-попа», волосами.

2. Парень с широким лицом в плоской шапке и картинкой на запястье.

3. Девка со стеклами на глазах – в очках, мать ее!

4. Немец, в калите которого полно «шуршащих бумажек»

Больше пока никаких подозрительных лиц Васька не заметил, да и эти, похоже, не стоили заплаченных за них серебрях, хотя, конечно, очки и татуировка наводили на определенные мысли. Васька сказал, что и широколицего парня, и девку, и немца, и длинноволосого частенько видят на торжище.

– Не спишь, Иване?

Раничев едва успел сгрести со стола пергамент и быстро задул лучину.

– Кто здесь?

– То я, Акулина…

– А… Чего же не спишь?

– Да неохота.

– Как так – неохота?

– Да так…

Акулина уже втиснулась в пространство между стеной и печкой:

– Иване, давай вместе не спать.

– Нет уж, мне завтра с утра в гостевой печь перекладывать – дымит, – быстро соврал Иван.

– Дымит? Чтой-то не видала…

– Глядела плохо. Знаешь что, Акулина-девица?

– Что, Иване?

– Давай-ка на Дмитрия Солунского на дальний торг сходим.

– Это к немцам, что ль?

Раничев усмехнулся – «дальним» здесь называли «большой» рынок, располагавшийся у самой пристани, где частенько торговали иностранные купцы – «немцы».

– Ну да, туда. Там, знаешь, какие качели бывают? И пряники вкусные… Угощу тебя!

– Ой, славно, Иване! А Митрич отпустит?

– Куда он денется?

– А…

– А сейчас спать иди. Иди, иди, Акулина. Поздно уже.

– Ну… покойной ночи, Иване.

– Покойной ночи.

Раничев перевел дух – вот ведь, принесла нелегкая. Он растянулся на лавке. К завтрашнему дню нужно было выспаться, предстоял трудный день – проверка всех сообщенных Васькой сведений.

Которые, как и подозревал Иван, на поверку оказались никуда не годными. Тот, волосатый, что невпопад крестился, оказался поляком-католиком, приказчиком какого-то купчины из Трубчевска. Широколицый парень и в самом деле имел татуировку – зеленоватую русалку… наколотую в Ревельской корчме во время плавания с новгородцами. Девка – дочка боярина Николая Игнатьевича – точно носила очки, выписанные боярином из Генуи через сурожских купцов, ну а «шуршащие» бумажки в кошеле немца оказались обычными банковскими векселями.

Пролет! Пока все – впустую.

Раничев долго думал и решил немного подтолкнуть татей. Была на окраине города одна недавно выстроенная из сосновых бревен церквушка – святого Николая Угодника. Купец – ее покровитель – недавно умер, и церковь явно испытывала недостаток в средствах, хотя по городу ходили упорные слухи, что сын купца, давно подавшийся за счастьем в Москву, обещает исправить столь незавидное положение храма – починить крышу и даже обновить иконостас.

На следующий день Иван – как лично, так и через Ваську с орущей оравой дружков, на всех углах заговаривая с незнакомыми людьми – торговцами, плотниками, крестьянами, принялся распространять слухи о том, что в церковь Николая Угодника со дня на день должны привезти из самой Москвы икону греческого письма, Богородицу в золотом, усыпанном драгоценностями, окладе. Проньке во время условленной встречи было велено сообщить обо всем Хвостину, чтобы тот побыстрее прислал воев, и имитировал привоз иконы в храм. Сам же Иван пока присматривал за церквушкой и лично, и через Ваську с огольцами. И, как оказалось, не зря!

Был уже не то чтобы вечер, но уже и не день, так, что-то между – еще не темно, но и не так, чтобы светлым-светло, можно сказать – почти что смеркалось. Раничев как раз возвращался с кузницы, куда ходил за воротными петлями для хозяйского амбара, как на полпути к нему подбежал Васька:

– Шарится какой-то у церквы! Рожа – во!

Васька показал руками, какая была рожа – выходило, что целый арбуз:

– Подбородок бритый, усы тонкие, словно у ляха… Спрашивал у пономаря про икону. Мол, когда привезут? Пономарь сказал, что скоро.

Раничев усмехнулся: что сказал пономарь, он и так знал, не зря ведь загодя проинструктировал да сунул пару дирхемов. Клюнули! Клюнули! Значит, вскорости следует ждать нападения. Или – опять пустышку тянем?

– А куда этот усатый потом пошел? – поинтересовался Иван.

– Да никуда, – шкет шмыгнул носом. – Он сейчас там, у церквы, дьячка ждет зачем-то.

– Ну-ну… Ждет, говоришь?

Иван решительно повернулся и направился к церкви Николая Угодника. Вокруг было пусто – ни ребят, ни усатого.

– Ну? – Раничев с укоризной посмотрел на Ваську.

– Да здесь он был, ей-Богу! Может, в церкву зашел? Или во-он, в амбарец?

Из амбара, крепкого, каменного, что стоял невдалеке от церкви – в нем, как видно, хранились дрова – и впрямь доносились чьи-то громкие голоса. Иван подошел ближе, заглянул в распахнутую настежь дверь – в глубине амбара, сидя на дровах, о чем-то спорили двое – молодой парень и чрезвычайно худой мужчина, чем-то напоминавший того самого доминиканского монаха, с которым Раничев столкнулся во время плавания в Кафу. Судя по одежке – старые, подпоясанные пеньковыми веревками, рясы – и парень, и мужик были наняты церковным причтом для колки дров – топоры валялись тут же.

– Пономаря не видали? – торопливо спросил Раничев.

– Ой, дядечка! – за спиною заверещал вдруг Васька, но Иван даже не успел обернулся, как его грубым пинком втолкнули в амбар, прямо под ноги вскочивших мужиков, обутых в кирзовые сапоги.

– Вот тот шкет, Силыч, что за нами глазенками шарил, – сверкнув железной фиксой, усмехнулся молодой парень, обращаясь к кому-то, что смутно маячил в дверях. Иван все ж таки извернулся, ну как же, у входа стоял мужик с круглым лицом и тонкими усиками.

Худой пнул сапогом брошенного на пол Ваську и хмуро посмотрел на усатого:

– И что с ними делать?

– Да ничего, – усатый нехорошо ухмыльнулся и сунул руку за пазуху. – Заприте пока в амбаре.

– Ну хоть так, – расслабился Раничев. Из амбара не так то уж и трудно было выбраться, тем более мужики, уходя, оставили на полу топоры!

– Пока, ребята, не кашляйте! – выпустив своих, усатый прикрыл дверь и, выхватив из-за пазухи небольшой шарик, швырнул его в амбар, быстро укрывшись за каменною стеною.

Прямо перед собственным носом Иван с ужасом увидел гранату с выдернутою чекой!

– Ва мелиск ха ти джихари…

Раздался оглушительный взрыв, и ярко-оранжевой пламя вырвалось из…