…кружились зеленые искры.

Протащив коридором, воины бросили связанного Ивана в крытый возок, куда уселись и сами. Всхрапнул подогнанный плетью конь – поехали.

Ехали долго – Раничев оббил все бока об ухабы – все понять не мог, кому он так насолил? Интриги Софрония? Аксен? Да, скорее всего, Аксен, больше, пожалуй, и некому. Но как он узнал? Следил? Не вполне вероятно. Хотя, конечно же, следил, только не за ним, Иваном Петровичем Раничевым, а за младшим дьяком Авраамкой! Может, даже и не специально следил, а так, присматривал, на всякий пожарный. Приставил к нему своего человечка – того плюгавенького монашка – делов-то! А уж Иван-то Петрович в эти сети просто так, случайно попался. А и поделом – не зевай! Мог бы и догадаться, зная Аксена. Это для нормального боярского сына какой-то там писец – и не человек вовсе, вот с воеводой Панфилом расправиться – это да, это враг опасный, а младший дьяк Авраамка – да ну его к ляду, станет уж очень надоедать, так всегда можно отвернуть головенку. Вот так бы и рассуждал нормальный боярин. Но только не такая сволочуга, как Аксен Колбятович. Умен оказался и даже как-то выше сословных предрассудков. Надо же – в неприметнейшем тишайшем дьяке врага углядел. И ведь прав, прав оказался! А может, знал о том, чем дьяк занимался в Угрюмове? Может быть… Тогда – решил перестраховаться, помочь папашке, сплел вокруг Авраамки сети… куда и угодил Иван Петрович Раничев по собственной глупости и ротозейству! Поздравляем вас, Иван Петрович, вы снова попали в полон – а не слишком ли часто?

Иван усмехнулся про себя, застонал, заворочался – зашибленная скула болела изрядно, прямо-таки горела вся, ничего не скажешь, хорошо у мужика удар поставлен, как там у Высоцкого? «Стукнул раз – специалист, видно по всему!» Да, примерно вот так же и здесь вышло. Интересно, кто этот местный мастер спорта? Десятник? Хм… Уж больно шлем изящный, небольшой такой, легкий, крепенький, с витыми узорами по самому краю, видно, что восточной работы, либо сделан по восточному образцу. Нет, не для десятника такой шлем, да и колонтарь – доспех, не простая кольчужица. Значит, никак не меньше сотника чин, а то и бери выше – тысяцкий! И такой человек – самолично явился за-ради скромной персоны Раничева. Однако нехорошо это.

– Что разворочался, пес? – обернулся к Ивану один из воинов, молодой, в кольчуге и высоком шишаке с ярко-зеленым шелковым еловцем на вытянутой макушке и с бармицей.

– Долго еще ехать-то? – нарочито гнусаво поинтересовался Раничев. – Уж все бока отбил.

Сидевшие в возке воины разом хохотнули:

– Погоди, паря, бока тебе еще не так отобьют!

Утешили…

Прогремев ободьями по мостовой – эвон, видно, заехали в центр, – возок свернул направо, постоял немного – слышно было, как скрипели открывающиеся ворота – еще немножко проехал и остановился. Не говоря больше ни слова, ратники тут же подхватили Ивана под руки и вытащили из возка наружу. Раничев закрутил головой. Правда, особо осматриваться ему не дали, погнали к какой-то деревянной башне, в числе прочих возвышающейся по углам обширной усадьбы. Кроме башен, Иван успел углядеть красивое трехэтажное здание, деревянное, с высоким резным крыльцом и теремом. Рядом с ним тянулись строения поменьше – амбары, овин, хлев – весь двор был вымощен плашками. Нехилая усадебка, прямо скажем. Богатая.

Возникший перед башней вооруженный копьем страж, отперев внушительных размеров замок, отворил массивную дубовую дверь, ведущую внутрь сооружения, сложенного из толстых сосновых бревен. Резко пахнуло застоялым воздухом.

– Что встал? – засмеялся один из конвоиров. – Входи. Пришли, паря!

Грубым пинком воины втолкнули пленника в темное нутро башни. Даже руки не развязали, сволочи! Извернувшись, Раничев приземлился довольно удачно, ткнувшись головой во что-то мягкое.

– Поосторожней, э! – хриплым голосом тут же произнесло это «что-то», вернее – кто-то. Иван отполз в сторону и осмотрелся. Он оказался не единственным узником башни – в тусклом, пробивающемся откуда-то сверху свете были видны кучи свалявшейся соломы, какое-то тряпье и кутавшиеся в него люди. Человек семь, в основном – сильные молодые парни, постарше было только двое плохо одетых мужичков – по виду смердов, и еще один, кудлатобородый чернявый мужик, похожий на цыгана. Мужик был одет в порванную на груди рубаху из тонкой шерсти и длинный зипун с оторванными пуговицами. Он и окружавшие его парни полулежали у противоположной от двери стены. Наверху, прямо над ними, проходила обмазанная глиной труба, от которой шло заметное тепло, – видно, здесь не собирались ждать, пока узники околеют от холода. Все, кроме одного из мужичков-смердов, лежащего на животе и слабо постанывающего, с интересом посматривали на новенького.

– Кто такой, человече? – спросил наконец цыганистый мужик. Видно, он только и имел здесь право задавать вопросы. Молчавшие, словно набравшие в рот воды смерды посматривали на него с явным, хорошо заметным страхом.

– Иван Козолуп, – приподнявшись, отозвался Раничев. – Звенигородского гостя Селифана Рдеева приказчик.

Слова его почему-то вызвали у парней веселое оживление.

– Смотри-ка, гость! – захохотали они. – Приказчик.

Цыкнув на них, чернявый обернулся к Ивану:

– И за что же тебя сюда, приказчик? Верно, обманством жил, честной народец на Торгу обвешивал?

– Ага, как же, – усмехнулся Раничев. – Коли б так было, не сидел бы здесь – откупился б!

– Вай, молодец, – чернявый сверкнул зубами. – Так, говоришь, откупиться нечем было? Это плохо. Кат здеся лютый, верно, дядько Парфен? – Он посмотрел на стонущего мужичка. Тот ничего не ответил, лишь застонал еще громче.

– Ну не стони, не стони, не жалоби, – махнул рукой главный, наклонившись, что-то шепнул парням…

Миг – и те оказались возле Ивана, обшарили всего, тщательно общупали полы кафтана. Пояс с калитой Раничев оставил в келье, на лавке… Хотя, кажется, его прихватили воины.

– Пустой весь, – обшарив Ивана, доложились парни. – Ничего при нем, только кафтанец справный. Правда, грязный весь… Да сапоги ничего себе. Может, мне подойдут?

– Охолонись, Клюпа, – неожиданно жестко произнес чернявый. – Сначала выберись отселя, а уж потом об сапогах думай.

– Вы хоть развязали бы, – отплевываясь от соломы, усмехнулся Иван.

Чернявый кивнул парням:

– Развяжите.

Раничев с удовольствием растер затекшие запястья, поблагодарил, подгреб под себя соломки, уселся поудобней, посмотрел на чернявого.

– Как хоть тебя величать, человече?

– Имя мое хочешь знать? – неожиданно засмеялся тот. – Изволь. Милентий Гвоздь я. Слыхал, наверное?

– Да нет, не слыхал, – пожал плечами Иван.

Тут уж засмеялись парни.

– Во, батько Милентий! Не слыхал! А еще говорит, что купец.

Грызя соломину, чернявый Милентий подозрительно оглядел Раничева:

– Откель ж ты такой взялся, что не слыхал? Меня ведь в окрестных лесах всякий знает.

Парни угодливо захихикали.

– Так то – в окрестных, – тоже улыбнулся Иван. – Я ж не местный, звенигородский, приехал вот договор заключить, и – сюда, незнамо за что.

– Так-таки и незнамо? – снова засмеялся Милентий. Смешливый, однако.

Снаружи загремели ключами, дверь медленно распахнулась, и на пороге возник пузатый бородач в просторном, подбитом бобровым мехом охабне с большим узорчатым воротником. Длинные рукава охабня были откинуты за спину.

– Выходь! – указав пальцем на Раничева, приказал пузатый. Стоявшие за его плечами воины подняли копья.

Пожав плечами, Иван поднялся и, заложив руки за спину, последовал за пузатым. Выйдя из башни, они свернули за угол, оказавшись в виду небольшого каменного строения с невысокой деревянной крышей – к нему и направились. Уже стемнело, и на бархатно-черном небе холодно мерцали звезды. По углам усадьбы, потрескивая, горели факелы. Несколько окольчуженных воинов с копьями проследовали мимо, к приземистой воротной башне. Небольшая дверь в каменной стене отворилась сразу, едва только пузатый подошел к ней, словно бы процессию давно уже ждали. Раничев напрягся, ожидая увидеть Аксена или, по крайней мере, Софрония, однако встретивший их мужчина оказался напрочь незнакомым типом. Высокий, немолодой уже, с морщинистым лицом, длинной узкой бородою и слегка крючковатым носом, он напоминал греческого святого, какими их изображают иконописцы. Ну всем похож – и вытянутое книзу лицо, и борода, и аскетичная согбенная фигура. Только вот глаза подкачали – слишком уж были живые, бегающие, словно бы у лошадника.

– Привел, Феоктист-батюшка, – кивнув на Раничева, доложил пузан.

– Привел – молодец. – Феоктист криво улыбнулся. – Воям своим скажи, пущай злодея привяжут вон к креслицу да на дворе ждут.

Обернувшись, пузатый передал приказ воинам, и те, сноровисто привязав пленника к высокому креслу, быстро удалились, осторожно прикрыв за собой дверь. Иван с любопытством рассматривал помещение, освещенное слабым дрожанием свечей. Низкий потолок, покрытый зеленым сукном стол, с чернильным прибором, перьями и пергаментным свитком – все это лежало перед Феоктистом, устроившимся точно в таком же кресле, в каком сидел сейчас и Раничев. В углу висела темная, не пойми какого святого изображающая икона с серебряной лампадкой, болтающейся на тонкой цепочке. По левую сторону от стола топилась покрытая изразцами печь – слышно было, как потрескивали поленья, рядом с печью лежали аккуратно сложенные на широком листе железа дрова, а около них, в полу, находился люк, по всей видимости ведший в подвал. Пол вокруг люка был покрыт бурыми неприятными пятнами, которые сразу же почему-то не понравились Раничеву.

– Ну? – подняв голову, Феоктист пронзил взглядом Ивана. – Рассказывай.

– О чем же? – недоуменно пожал плечами тот.

Феоктист улыбнулся:

– Неужто не о чем? Сразу кату отдать?

Слова про ката – палача – Ивану тоже не понравились. Он бы предпочел поговорить так.

– Вот и я ведь о том, мил человек! – всплеснул руками старец. – Под плетью-то много чего наговорить на себя можно! Да и на других, ась?

Раничев молча кивнул.

– Ну вот, мне кой о чем сейчас и расскажешь. – Феоктист сладенько улыбнулся. И улыбка его Ивану, конечно же, не понравилась.

– Спрашивай, отче, – выдохнул он.

– Не отче я тебе, – строго поправил Феоктист. – Особливых дел дьяк!

Раничев внутренне содрогнулся – особливых дел дьяк – надо же! Только особиста здесь и не хватало.

Дьяк встал из-за стола, подошел ближе, наклонясь к самому уху, прошептал:

– К Панфилу Чоге, воеводе опальному, почто шастал?

– Знакомую искал, – честно признался Иван. – Покойного наместника Евсея Ольбековича родственницу.

– Евсея Ольбековича, говоришь? Ладный был человек, царствие ему небесное, – дьяк перекрестился на иконку. – Ну родственница – родственницей, а не сговаривал ли ты Панфила в Литву переметнуться?

– Не сговаривал, господин мой.

– Ой, не лги, не лги, человече! – усевшись обратно в кресло, дьяк погрозил пальцем. – Ты и на рынке у купцов про Литву расспрашивал…

– Так не только про Литву, – усмехнулся Иван. – Про Кафу тоже. Хочешь сказать, я и туда воеводу сговаривал?

– А и туда, так что? – Феоктист неожиданно улыбнулся. – Грамоте разумеешь?

– Могу.

– Так напиши обо всем! И о Литве, и о Кафе, и о воеводе Панфиле, что туда убегти замыслил, князя нашего, Олега Иваныча, предавши злодейским образом. Он ведь много чего тайного знает, Панфил, а ты – с литовских пределов гридень – ему в том советчик. Пиши! Посейчас воев кликну, велю, чтоб развязали.

– Э-э, господине, – закрутил головой Иван. – Я так сразу не смогу. Мне б подумать денька два, все бы вспомнил.

– Подумать? – вскинул глаза дьяк. – Что ж, подумай… – Обернувшись, он взял с печи серебряный колоколец, позвонил…

Тут же с улицы ворвались воины:

– Звал, Феоктист-господине?

– Звал, звал, – вернув колоколец на место, Феоктист потер руки. – Давайте-ко в пыточную его, – кивнул он на побледневшего Ивана. – Подумать, говорит, хочет. Вот там пусть и думает, под кнутом ката – самое место.

Дьяк мерзостно рассмеялся. Засмеялись шутке и воины. Открыв в полу люк, шустро отвязали Раничева и, заломив ему руки за спину, потащили в подвал по узкой дрожащей лесенке. Внизу, в небольшой жаровне, жарко пылало пламя. Едкий черный дым, стелясь вдоль стен, уходил в маленькое узкое оконце под самым потолком. На покрывавшей жаровню решетке калились жуткого вида инструменты – крючья, щипцы, кинжалы. Рядом, на небольшой широкой скамеечке, были разложены кнуты. Иван насчитал шесть штук – от небольшой витой плеточки до огромных размеров кнутища из воловьей кожи. Перед всем этим палаческим великолепием, на узкой лавке, заложив ногу за ногу, сидел огромный, звероватого вида мужик в красной рубахе с закатанными рукавами и… высунув от усердия язык, читал небольшую книжицу, видимо – наставление о пытках.

– Работенка тебе, Арсений Иваныч! – кинув Раничева на пол, бодро отрапортовали воины.

Палач недовольно отвлекся от книги, мотнул головой:

– Чего его тут развалил? Давайте, на дыбу подвесьте.

– Погоди малость с дыбой, Арсений, – наклонившись, прокричал сверху дьяк. – Пущай он у тебя так посидит покуда, посмотрит.

– Да пущай сидит, мне-то что? – Арсений пожал плечами. – Постегать его малость?

– Да не надо покуда. Знаю – ты уж так постегаешь, что он, сердечный, потом и писать не сможет, да и собственное имя забудет. Пусть уж так посидит – язм пока перекушу малость. А ты б ему тем временем показал инструмент.

– Инструмент? – переспросив, палач неожиданно улыбнулся. – Это можно, покажем.

Вылезли по скрипучей лесенке вои, крышка наверху захлопнулась.

– Что ж, так и сидишь здесь безвылазно? – поинтересовался у ката Раничев. – Неудобно.

– Зато платят изрядно, – обернувшись, откликнулся тот. Похвастал: – Одной дочке скопил приданое, теперя другой надоть.

– Не совестно людей-то мучить? – Раничев пытался вывести палача из себя, вдруг да совершит какую ошибку? Скажем, подойдет ближе, наклонится, тогда можно будет попытаться… Эх, жаль руки-то на совесть связаны.

Присев на скамью, кат пристально посмотрел на Ивана:

– А животину на мясо бить не совестно? – спросил он. – А друга дружку воевать, города палить да жен-детишек в полон уводить, убивать-грабить – не совестно?

Однако! Раничев чуть не присвистнул от удивления. Похоже, палач-то оказался философом.

– Сами все себя воеводами обзывают, князьями да боярами, лыцарями – а что делают? То же, что и я, да еще и похуже. Только меня презирают, а собою – гордятся. А какая меж нами разница? Никакой. Вот и у Плутарха сказано… – К еще большему удивлению Ивана, кат поднял с лавки книжицу… полистал, признался смущенно: – Эх, забыл страницу. Теперь не найдешь, а хороши словесы… Ты сам-то из посадских будешь?

– Из купцов. Где только не поездил.

– Вот и братец у меня – такой же. Везде по земле носило. – Палач потянулся. – Ну что, рассказать тебе про инструмент пыточный? Гляди, эвон…

– А может, про что иное поговорим? – осмелел Раничев. – Про моление Иоанна Заточника, скажем, или лучше о разрушении града Рязани.

– Не надо про Рязань, – махнул рукой кат. – Страшно. А про моление – скучно. Лучше вот Плутарх или есть еще такой фрязинский пиит – Данте.

– Красива, говорят, страна фрязинская, – поддакнул Иван. – Много там городов богатых и славных: Рим, Венеция, Генуя…

– Ну слава римская давненько прошла, – перебил палач. – А Венеция и вправду – град чуден. Братец рассказывал – улиц там нет, одни каналы, и по воде той – лодки чудные плавают. А еще есть Флоренция град, красотой и ученостью славный, а в Генуе, господине ты мой, одни торгаши живут, ни пиитов там нет известных, ни хронографов преизрядных. Братец вот сказывал…

– Братца твоего, часом, не Нифонтом кличут?

Палач выронил из рук книгу. Взглянул злобно, ощерился, но в глазах – то ясно видел Раничев – таился тщательно спрятанный страх. А ведь и в самом деле Нифонт Истомин его братец! И кат по какой-то причине сей факт скрывает, правда не очень-то умело. Что ж, как говорится, – куй железо, не отходя от кассы!

– Нифонт – мой хороший знакомый, – услыхав наверху шум, быстро произнес Иван. – С ним меня познакомил воевода Панфил Чога, из-за которого, чую, я сюда и попал.

– Молчи! – Оглянувшись на лестницу, палач приложил палец к губам. – Если не хочешь совсем пропасть – молчи за-ради Бога!

– Ага, помолчишь тут… – Иван саркастически кивнул на палаческий инструментарий.

– После поговорим, – шепнул кат Арсений, и в этот момент в подвал заглянул Феоктист.

– Ну что, Арсений, все показал?

Арсений молча кивнул. Дьяк рассмеялся:

– Ужо, посейчас пришлю воев… Вытянут. Потом еще двоих татей постегать надо будет, ну а уж после – все. К утру и закончим.

Вернувшись обратно в башню, Иван растянулся на соломе, вполуха слушая, как шепчутся о чем-то Милентий Гвоздь и его парни. И чего им не спится? Ночь ведь глубокая.

– Подсадник он, точно, – горячо доказывал кто-то. – Удавить – от греха подальше. А, батько Милентий?

– Охолонись. Удавить всегда успеем.

– Да не подсадник я, – довольно громко возразил Раничев. – Надоели уже шептаться. А коль думаете, что подсадник, так меньше базарьте.

– Ишь ты, как заговорил, паря. Чего ж тогда на тебе вся шкура целая?

– А на вас? – вопросом на вопрос отозвался Иван.

– Мы – другое дело, – тихо возразил Милентий. – Нами позже займутся, и уж не упастись, точно. Как пить дать, торчать нашим головам на кольях, хорошо хоть Арсений палач изрядный, умелец.

– А какая разница, плохой палач или, как ты говоришь, умелец? – заинтересовался Иван. – Ведь все одно – так и так помирать.

Парни приглушенно загоготали.

– Э, не скажи. – Милентий Гвоздь усмехнулся. – Хороший палач, он тебя на тот свет быстро спроворит, без лишних мучений, а ежели неумеха – ну-ко, попервости всю шею изрубит? Это как же боль такую терпеть?

Раничев задумался:

– Вообще-то – да…

Все замолкли. Помолчав немного, Милентий вдруг вполголоса затянул песню:

– На дев-красуль да поглядыва-а-л, – подпел Иван. Он знал эту песню еще со времен скоморошьих хождений с Ефимом Гудком. Где-то теперь Ефиме?

А Милентий затянул опять:

– Ай ты, девица-краса, краса дева-а-а!

– Краса дева, да куда ж ты ушла-а-а! – не отставал от него Иван. Так и пропели всю песню на два голоса, хорошо так вышло, душевно.

– Знаем мы, батько, что ты певун изрядный, – восхищенно прошептал один из парней. – Но и этот тож ничего.

– Эй, как тебя, Иване, – позвал Милентий. – Поешь ты хорошо, только низы зря завышаешь.

– Не учи петь, я сам скоморох, – пословицей ответил Иван.

– Скоморох? – удивленно переспросил Милентий. – Ты ж говорил, что купец?

– Ну и купец. Временами. Эх, не спится что-то… Может, еще чего-нибудь затянем?

– А и затянем, – хохотнул Милентий. – Давай какую знаешь, а я подпою.

Подумав, Раничев затянул «Пастушонка», известный в рязанской земле шлягер:

– Ой да шел, пастушок, пастушонок. Ой да, по лугу, лугу…

– По лугу клеверному…

– По лугу клеверному да меж оврагами…

– Меж оврагами, меж березами…

– Меж березами, по сырой земле…

Спев «Пастушонка», без перерыва затянули другую, веселую:

– Эк выводят, собаки, – прислушался во дворе стражник, оглянувшись, присел у самой двери, слушал. Аж глаза от удовольствия закрыл.

Утром пришли за смердами. Выгнав их на улицу, стражники с грохотом захлопнули дверь так, что откуда-то сверху посыпалась труха. Просыпаясь, Раничев протер глаза, поежился – все ж таки холодновато было спать-то.

– Завтра и наш черед, – посмотрев вслед ушедшим, усмехнулся Милентий, подмигнул Ивану. – Чудно вчера распелись, а?

– Да уж, – Раничев улыбнулся. – Что и сказать, душевно. Еще б гудок или гусли…

– Ага, – хохотнул Милентий. – И сопель, свирель, посвистель… – Глаза его вдруг стали серьезными. Оглянувшись на дверь, он переместился ближе к Ивану:

– Так где ты петь выучился? Только не говори, что с купцами.

Иван пожал плечами:

– Я же сказал, что был скоморохом, странствовал.

Милентий кивнул одному из своих парней:

– А ну, Митря, постой у двери.

Продолжил, понизив голос:

– Я скоморошьи ватажицы, почитай, все ведаю. А ты кого знаешь? – Цыганистые глаза его внимательно смотрели на Ивана.

Тот улыбнулся:

– Салима когда-то знавал, Оглоблю покойничка, Ефима Гудка.

– И язм этих ведал, – прошептал Милентий. – С Гудком когда-то давно в одной ватаге хаживали.

– То дружок мой был первейший. – Иван вздохнул. – Где-то теперь ходит? Говорят, на Москву подался.

– Может, и на Москву, там сейчас богато. Жаль мы там не будем – казнят завтра и нас и тебя, мил человек Иване.

– То есть как это казнят? – не понял Раничев. – Просто так? Без суда и следствия?

– Просто так, – подтвердил Милентий. – Без суда и… Хотя видоков-послухов к нам все ж таки приведут, в самый последний момент. Феоктист-тиун…

Нагнувшись, Милентий поведал Раничеву весьма интересные вещи, касаемые одного из самых влиятельных людей князя Олега Ивановича Рязанского. Оказывается, Феоктист – что о нем вряд ли кто бы сказал – был убежденным противником пыток. То есть пытки-то, конечно, применялись, но лишь к тем, чья вина и без того особых доказательств не требовала, ко всем, кто совершил преступления очевидные, можно сказать – почти что на виду у всего люда. Ну и к простонародью – закупам, холопам, смердам – тоже. Что же касается других, более знатных, с виной, требующей веских доказательств, тут поступали иначе. Феоктист их вообще предварительно практически не допрашивал, да и пытать не велел, так, стращал только. В таких запутанных случаях вину свою обвиняемый обычно узнавал, стоя на подготовленном для казни помосте, можно сказать – прямо на плахе. Обычно перед казнью выступали и свидетели-послухи, много – человек двадцать, – взявшиеся неизвестно откуда. Неподготовленные подсудимые, так до конца и не ведая, в чем их обвиняют, терялись и даже не всегда могли толком ответить на задаваемые княжьим тиуном вопросы. Впрочем, их никто уже особо и не слушал. Заслушав послухов, тиун кивал стражам, палач вскидывал топор – и отделенная от туловища голова татя, к бурной радости собравшихся зевак, подпрыгивая, катилась к краю помоста. Действуя таким образом, Феоктист убивал сразу двух зайцев – не давал возможности подсудимым выстроить линию защиты и приобретал славу справедливого и принципиального судьи. Судьи волею князя.

Встрепенулся Иван, когда Милентий закончил:

– Так я ж свою вину знаю! Феоктист этот мне сразу сказал…

– Это тебе только так кажется, паря, – покачал головой Милентий. – Феоктист хитер да коварен. Специально запутывает. Так что жаль, что не бил кат ни нас, ни тебя. Если б били, вон как ушедших смердов, значит, не казнили бы смертию, так, к батожью бы приговорили да отпустили потом с расквашенными спинами. А раз не бьют – дело плохо.

– Так что же делать? – озаботился Раничев. – Это значит, нас уже, считай, и приговорили?

Милентий молча кивнул, потом снова оглянулся зачем-то – может быть, просто по привычке – зашептал:

– Есть у меня на воле верные люди, отбить могут, знака только ждут, да вот как подать?

– Ну тут уж я вам ничем помочь не могу, – закашлялся Раничев. – Хоть и рад бы.

– Ошибаешься, – усмехнулся Милентий. – Можешь. Пока еще можешь. Есть у меня и тут человече, да только не уговориться никак. Нас-то уж никуда не поведут бел! А ты тут, почитай, первый день, значит, Феоктист тебя еще вызовет – мозги запутать. Так слушай, что делать дале…

– Думаю, по второму варианту лучше выйдет, – выслушав, предположил Иван. – Хотя, конечно, он и опасней, да зато неожиданнее…

– Спроворь сперва тот, – усмехнулся Милентий.

Феоктист не заставил себя долго ждать. Солнце еще едва дошло до полудня, как за Раничевым пришли стражники. Выйдя на улицу, Иван зажмурился – хороший был денек, солнечный, морозный, совсем не ноябрьский. Хрустел под ногами недавно выпавший снежок, чистый, искристо-белый – глазам было больно смотреть. Оглянувшись на стражей, Раничев громко застонал, держась за живот. Те не прореагировали, повели по натоптанной тропинке дальше. Вот и знакомое здание с комнатой следствия и пыточным подвалом, бесшумно отворилась дверь – хорошо были смазаны салом петли. Феоктист встретил узника на пороге, стоял, пощипывая бороду, улыбался елейно:

– Ай, проходи, проходи, мил человече! Вот и воевода, Панфил Чога, вчера в деяньях своих премерзких признался… А ты что ж запираешься? Садись, садись, человече, не стой. Чего стонешь-то?

– Живот схватило. – Раничев вымученно улыбнулся. Глядя на прямо-таки лучившегося хитростью тиуна, он уже и не думал, что сработает предложенный Милентием трюк. Уж слишком детский.

– Чай, отравился чем? – участливо поинтересовался Феоктист.

– Да и не ведаю, – глухо ответил Иван. – Со вчера еще пучит всего. Как бы не опростаться…

Поморщившись, тиун кивнул стражникам:

– Отведите к уборной. Да смотрите у меня! – Он погрозил кулаком.

Выгребная яма с дощатой будкой находилась шагах в двадцати, рядом. Построена была на совесть, даже украшена узорочьем.

– Шевелись там, – распахнув дверь, ворчливо произнес стражник.

– Да я быстро…

Иван и в самом деле управился быстро. Вытащить из порток нацарапанную кровью на обрывке рубахи записку да засунуть ее в щель над стульчаком – делов-то на секунды!

– Все, ребята, готов!

– Ну вот, как брюхо-то? – по приходу участливо осведомился Феоктист. – Прошло?

– Да ничего, благодарствую, легче…

– Ну раз легче, так полезай в подпол! – расхохотался тиун. – Сам полезешь али стражникам подмогнуть?

– Сам.

Страж открыл крышку, и Иван, стараясь не расшибить лоб, по узкой лесенке соскользнул в камеру пыток.

– Погодь маленько, Арсений, – заглянув, приказал тиун. – Посейчас спущусь, закончу вот тут, с грамотцами…

Он закрыл люк и, усмехнувшись, вышел на улицу. Посмотрел на блестевший в лучах солнца снежок, на голубое небо, на деревья в инее, поморщился почему-то и прямиком направился к уборной. Войдя, забрался на стульчак, вытянул руку… Вытащив из щели записку, развернул, ухмыльнулся:

– Ага! Ну так и знал…

Выйдя из уборной, позвал с башни стражей:

– Сядете тут и сидеть будете безвылазно.

– Но, батюшко…

– Я сказал – сядете! Или – на дыбу захотели?

– Так, а чегой сидеть-то?

– Ждать будете. Как кто пойдет в уборную – хватать и ко мне! Все ясно?

Стражи угрюмо кивнули.

– Ну вот и славненько, – тиун потер руки. – Давно я гниду эту выискивал…. Теперь уж найду всяко. Хоть всю седмицу пущай там сидят стражи… Ой не зря, не зря пса того вызвал, ой не зря!

Фривольно напевая что-то похожее на похабные частушки, Феоктист не торопясь направился обратно.

– Брат мой, Нифонт, поклон тебе передавал, – оглянувшись на захлопнувшийся люк, тихо сказал палач.

Раничев кивнул, улыбнулся:

– Хоть кто-то помнит.

– Нужон ты ему зачем-то был, жаль вот, схватили тебя.

– А уж мне-то как жаль! – засмеялся Иван.

– Не смейся, – строго произнес кат. – Слушай, – он снова оглянулся на люк и зашептал, смешно морща нос: – То, что о воеводе Панфиле тебя выспрашивают, – лжа все, никто не трогал Панфила, и цепляться к нему князь не собирается. В вину тебе другое поставят, что – не ведаю, хитер Феоктисте. – Палач немного помолчал, потом вскинул глаза. – Брат помочь просил – помогу. Умрешь быстро и почитай что без боли.

– Вот спасибо, утешил! – не удержался Иван, хотя и понимал – за подобное предложение ката искренне благодарить надо.

– Не за что, – улыбнулся палач. – Смерти тебе не миновать, знай. Пытать не велено. Вот ежели б пытали – тогда б вывернулся бы…

– Вины моей, значит, не знаешь? – задумчиво переспросил Раничев.

– Не знаю, – кат покачал головой. – Вызнаю – скажу, хотя… Хотя и времени-то у тебя, господине, нет. На завтра с утра казнь назначена. Тогда и вину узнаешь. Ежели спросит тиун, что перед смертию пожелаешь, – он это любит при честном народе спрашивать, пожелай, чтоб я тебя казнил, никто другой. Там еще Сергуня есть, кат молодой, новый, – так у него, по неумельству, смерть лютая. Только меня проси, а я уж… – Палач вздохнул. – В обиде не будешь.

– Поклон брату, – неожиданно засмеялся Иван. И в самом деле – ситуация сложилась в чем-то даже прикольная. – Да, вот еще… – Услыхав наверху шаги, он заговорил быстрее: – Авраамку, младшего дьяка, сумеешь ли разыскать сегодня? В обители, в гостевой, келья его.

– Разыщу, – кивнул кат…

Впуская дневной свет, наверху распахнулся люк. Раничев едва успел закончить.

– Ну хватит сидеть, вылазь! – с усмешкой произнес Феоктист.

Не разговаривая больше, тиун сразу передал узника страже. Чего, спрашивается, и вызывал?

Утром хмурилось. Дул злой пронизывающий насквозь ветер, выл, буранил, кружа поземкой. Пытаясь растереть скованные за спиной руки, Иван ежился – однорядку тюремщики отобрали, сволочи, хорошо хоть кафтан оставили, все не так холодно, вон один из парней-сидельцев, Клюпа, почти что в одной рубахе, лишь плечи накрыты рядном. Процессия растянулась – впереди, в возке, ехал Феоктист, за ним – конно – дьяки и стражники. Пешие, вооруженные копьями стражи шли по бокам и сзади. Народу по пути попадалось мало – то ли погода подвела, то ли просто не торговый был день, так чего без надобности шастать? На казнь, конечно, хорошо бы взглянуть – так было бы солнышко, а то что эдак сопли морозить. Как успел шепнуть Милентий, казнить решили на старой площади, что близ угловой башни. Не центр, не Торг, так себе площаденка, укрытая снегом грязь, пара деревянных церквушек да наскоро сбитый помост. Так, для средней руки казней. И в самом деле – Милентий с его парнями да Иван – не велики бояре, им и такой помост сойдет, а народу для многолюдства уж завсегда согнать можно, хоть тех же дворовых с ближайших усадеб. Да и не нужно было на этот раз особого многолюдства, хотя и, грех сказать, льстило оно Феоктисту, даже как-то приподнимало в собственных глазах, радовало… ну, да сегодня он по другому поводу радоваться собирался. Аж извертелся весь в возке по пути, предчувствуя развлечение. Посматривал, косил глазом на узников, ухмылялся. Стража была обычной, хотя, конечно, можно было б и побольше взять воев, но – куда? И тех, что есть, вполне хватит, чай, не сражаться с кем едут. Вот уже и завиднелись за заборами маковки церквей с кружившими над ними воронами, черными тенями выделяющимися на фоне серого угрюмого неба. Скоро и казнь зачинать. Каты с послухами давно уж должны бы ждать на месте, позамерзали, наверное, все. Ничего, подождут, уж у кого что есть – погреются, наверняка прихватили с собой баклажки, змеи, лишь бы только не упились, упыри. Ничего, я им упьюсь! Феоктист злобно ощерился. Потом оглянулся на узников, усмехнулся. Эвон идут, радостные, словно бы ждут чего-то, надеются. Ну надейтесь, надейтесь – ха! Ай, молодец ты, тиуне, ай, умна голова! Похвалив сам себя, Феоктист вдруг едва не вылетел из резко повернувшего возка. Ударившись головой об оглоблю, злобно ткнул в бок возницу:

– Что, зенки проел, пес?

Тот затравленно съежился, кивнул вперед:

– Эвон, батюшка.

– Что – «эвон»? Да молчи уж, сам вижу.

Ведущий прямо к площади переулочек был перегорожен бревнами, слетевшими, видно, вот только что с длинной телеги. Вывороченное тележное колесо с полуосью валялось в снегу рядом. Столпившиеся вокруг мужики грязно ругались и пытались приподнять тележицу, используя вместо домкрата тонкое, подходящее по размеру бревнышко.

– Это уж они зря, – обернувшись, хохотнул Милентий. – Нипочем не поднимут, надо все сгружать.

– Эй, что там у вас? – грозно прикрикнул на мужиков тиун.

– Да колесо, господине.

– Вижу, что колесо, – Феоктист недовольно почмокал губами. – На санях нужно было ехать.

– Так мы не здешние, батюшка! Выехали еще когда дождило, а теперь уж вона, сам видишь.

– Да уж вижу, – забираясь обратно в возок, махнул рукой тиун. – Вот уж дубье стоеросовое.

– Как объезжать будем? – обернулся возница. – Через Торг аль за стенкою, вдоль реки?

Феоктист задумался. Через Торг, конечно, спокойнее. Но вдоль реки ближе, да и… да и шутка веселее получится!

– К реке заворачивай! – Ткнув кулаком возницу, он замахал воинам: – Сворачиваем, сворачиваем.

Милентий, оглянувшись, подмигнул Раничеву. Мужики у телеги хмуро ругались.

Выйдя за городские ворота, направились дальше вдоль реки – дорожка была натоптана, не один тиун знал короткий путь. Впереди, за ракитами и ольхою, чернела еще одна воротная башня, выходившая на пронскую дорогу, за ней маячила островерхая крыша другой башенки, угловой. Река встала уже, но лед еще был тонок, некрепок, не было еще ни прорубей, ни тропинок – рано. Вот постоят морозцы недельку-другую – тогда уж. А пока – берегом да мосточками. Правда, не было тут поблизости мосточка. Местные всю жизнь перевозом пользовались, да уж сейчас-то какой перевоз? Правда, и делать пока на том берегу нечего, охотиться разве да дровишек покрасть в лесу княжьем. Глуховатое было местечко, хоть и рядом с городом, в виду башен и стен. Просто пока лед не встал – не нужное никому, особенно в этакую-то непогодь.

Ехавший впереди возок с тиуном вдруг притормозил, остановился у берега, заросшего густой заснеженной ивой. Стражники, естественно, тоже встали, столпились вокруг возка, посмеиваясь чему-то. Выбрался на снег и Феоктист, помочился, задрав кафтан, опроставшись, подошел к узникам:

– Что, сердечные, на реку-то посматриваете? – поинтересовался он, словно бы между прочим. – Чай, ждете кого?

– Да что ты, тиуне, – широко улыбнулся Иван. – И кого ж нам тут ждать-то?

– Вот и я говорю – кого? – умильно прищурился Феоктист. – Не твоих ли людишек, Милентий Гвоздь?

Милентий вздрогнул, бросив быстрый взгляд на тиуна.

– Ты очами-то не сверкай, – уже откровенно издевался тот. – Зря ведь ждешь-то.

Тиун наступал на узников, словно большой ворон. Заглянул прямо в глаза Милентию, спросил вкрадчиво:

– Не жаль было рубаху-то рвать, а? А кровью писать – не стыдно? Вижу, вижу, поглядываете все на тот берег. Да нету там никого и быть не может. Не передал ведь истопник Герасим письмишко ваше! Не успел. Пошел в уборную – тута его и схватили. Долго и не запирался… Да не сверкай ты так зенками, Милентий, перемудрил я вас нонче, признай сразу! А с Герасимом вы на плахе встретитесь – обещаю. Чай, тот заждался уже!

– Пес! – С глухим криком разъяренный Милентий попытался ударить тиуна плечом.

– Но-но! – погрозил кулаком тот, проворно отскочил в сторону, подозвать воев.

Ан и звать-то уже было почти что некого! Под свист ветра незаметно прилетели тяжелые стрелы. Незнаемые налетчики били почти в упор из ивовых кустов, выскакивали из-под засыпанных снегом лодок. Человек пять стражников уже валялись на окровавленном снегу с черными злыми стрелами в горле. Еще несколько пытались отбиваться – их тоже расстреляли из луков. Пара все ж таки вырвались. Унеслись за подмогой, подгоняя коней, только снег летел из-под копыт. Не дожидаясь дальнейшего развития событий, Феоктист с неожиданной прытью скакнул в возок. Спихнув в снег пронзенного стрелой возницу, взялся за вожжи:

– Н-но, залетные!

Сытые кони взялись с места, тиун едва не выпал от такой прыти. Однако удержался, и возок, с ходу перепрыгнув через ухабы, ходко помчался вдоль стен. Его никто не преследовал – некогда было.

– Все сладили, как сказал? – обратился к своим Милентий. – Кузнеца взяли? – Он потряс сковывавшими руки цепями.

– Сладили, батько, – успокоил кто-то из нападавших. – И кузнеца взяли, на том бережку дожидается, в кузне. Однако пора…

Кивнув, Милентий оглянулся на Раничева:

– Давай к реке, Иване… Еще попоем с тобой песен!

Иван кивнул, не переспрашивая, и, стараясь не упасть в снег, быстро спустился к реке. На льду, местами обманчиво заснеженном, бутылочно-зеленом, тонком, вовремя явившиеся спасители уже расстилали сплетенные из тонких ивовых прутьев гати, размером приблизительно со стандартный спортивный мат каждая. К каждой гати были привязаны веревки – тянули с того берега, вернее, с небольшого островка на середине реки.

– Ну, с Богом! – Милентий первым навалился на гать грудью, приподнявшись, крикнул: – Тяни, робята!

Гать ходко поползла по льду.

Раничев с опаской опустился на колени, на гати уже лежал один из разбойников – кто ж это еще мог быть?

– Давай, давай, шевелись, господине, – подогнал тот. – Нам еще всем переправляться.

Мысленно перекрестившись – мешали скованные руки, – Иван упал грудью на гать, рядом с разбойным парнем. Тот тотчас же свистнул:

– Тяните!

Напряглась тянувшаяся по льду веревка. Иван чувствовал, как трещит, проваливается местами неокрепший предательский лед, как намокла гать, пару раз проваливаясь в студеную до озноба водицу. Пару раз едва не скатился в полынью – хорошо, разбойник вовремя удержал, схватив за шиворот. Раничев не замечал ни холода, ни воды, не заметил и вмерзших в лед камышей, внезапно возникших перед самым носом.

– Приехали, паря! – осклабился разбойник – ушлый, средних лет мужичок в нагольном полушубке, с саадаком за плечами. – Теперь уж сами.

В саадаке, рядом с луком, покачивалось несколько стрел.

Чуть передохнув на островке, также на гатях, преодолели оставшийся путь. Вот и берег. Лес. Стреноженные мохнатые лошади.

К Ивану подошел довольный Милентий:

– Митрю с Клюпой дождемся – и в путь. Вон они, скоро тут будут.

Раничев посмотрел за реку – разбойные парни проворно спускались на лед. Собравшиеся в лесу разбойники потянули веревки… Клюпа добрался быстро. А вот Митря… Митре и еще одному, лежащему с ним рядом, не повезло. Попавшая в разлом льда гать вдруг подломилась и, сложившись пополам, начала быстро тонуть.

– Вытягивай, вытягивай, робята! – азартно закричал Милентий, погрозил кулаком кому-то. – Да куда ж ты на лед, дурень? За веревку, за веревку хватайтесь… Эх, что ж вы…

Митря и второй, бывший с ним разбойник схватились за веревку… и та порвалась вдруг с громким хлопком. Перевернувшаяся гать с головою накрыла обоих. Затрещал лед…

– Царствие вам небесное, парни, – бросив долгий взгляд на реку, выдохнул Милентий, обернулся к своим. – Нечего ждать. Скачем! Чай, стражи уже на мосту!

Кто-то помог Раничеву взгромоздиться на лошадь, и вся разбойная кавалькада быстро понеслась по заснеженной лесной дороге. Ехали молча, лишь свистел в ушах ветер да глуховатым эхом отдавался меж деревьями стук копыт.

Сидевший на облучке Феоктист, не оглядываясь, нахлестывал лошадей плетью:

– Скорей, вороны! Скорей!

Лошади и без того мчались быстро, едва не опрокидывая легкий возок, – он таки опрокинулся на особенно крутом повороте уже почти что у самой башни. Вылетевший в снег тиун больно ударился о какой-то пень и, похоже, сломал руку.

– Перемудрил, – со стоном ползя к башне, громко шептал он. – Сам себя перемудрил. Сам себя…

Над рекой, подернутой хмурой дымкой, над башнями и помостом с плахой…