…осколки не выдержавшего слишком мощного заряда ствола пушки разлетелись во все стороны, поражая стоявших рядом гулямов. Того, что был ближе всех – огромного, похожего на гризли, – буквально разорвало на куски. Отрубленная осколком рука его упала на землю прямо под ноги Раничеву. Она до сих пор еще судорожно сжимала шкворень. Иван почувствовал вдруг, что связывающие его путы ослабли. Он шевельнул затекшими руками, осмотрелся…

– Бежим, Иване! – С ножом в руках сзади стоял Ефим Гудок – грязный, в разорванной на груди рубахе, с обожженными волосами. – Бежим, – повторил он, помогая приятелю освободиться.

Вокруг – везде, насколько хватало глаз – ветер разносил черный дым пожарищ. Огонь пожирал город, и, кажется, словно жадная саранча заполнившим истерзанные улицы гулямам эмира Османа вовсе не осталось поживы. Однако это так только казалось. Кто-то из вражеских воинов уже тащил на аркане упиравшуюся корову, кто-то нахватал мальчишек – рабов и теперь вязал их прочной веревкой. Где-то неподалеку насиловали женщин, те поначалу страшно кричали, а потом уже не издавали ни звука, лежали, словно колоды, с помертвевшими, уставившимися в затянутое черным дымом небо глазами.

– Похоже, там пожарищами можно пройти, – зашептал Ефим, когда друзья, чуть отбежав от воротной площади, укрылись за кустами сирени. Неподалеку от них, на чудом избежавшей огня крыше дома, сидел ворон, черный, нахохлившийся, страшный, и громко каркал, время от времени трепеща крылами.

– Вот гад, – выругался Ефим. – Камнем в него запустить, что ли?

– Не стоит, – покачал Раничев, увидев, как в обреченное жилище ворвался десяток вражеских воинов с алчными, жаждущими добычи глазами. Изнутри донесся женский визг, ругань… потом все стихло. Довольные гулямы вытаскивали из избы нехитрую утварь – посуду, бочонки, сундуки с зимней меховой одежкой, вели связанных по парам детей – аж четверых, неплохая добыча. Воин, покинувший избу последним – атлет с окровавленной саблей, – нес за волосы отрубленную женскую голову с округлившимися от ужаса глазами. И алая кровь падала на землю большими тягучими каплями, а дети, увидев голову матери, обреченно завыли. Гулям рыкнул на них и, со смехом показав голову приятелям, выбросил ее прямо на капустные грядки. Дождавшись ухода воинов, сидевший на краю крыши ворон встрепенулся и, расправив крылья, подлетел к грядке. Довольно каркнув, внимательно осмотрел голову и, подскочив ближе, ловко выклевал оба глаза. Раничева чуть не вырвало.

– Ну сволочь. – Он схватил попавшийся под руку камень, метнул. Конечно же, не попал, и ворон улетел прочь, издевательски каркая.

Дальше они пошли через старое кладбище, Иван даже взгрустнул, вспомнив, как ловко он напугал здесь когда-то корчемного парня… как же его звали? Кажется, Прошка. И сколько времени прошло с того? Меньше двух месяцев.

За кладбищенской оградой вдруг показался небольшой отряд гулямов. Друзья затаились, из любопытства чуть высунув головы из густой, уже успевшей покрыться серым пеплом травы. Раничев вдруг тихо присвистнул, увидев во главе отряда… боярского сына Аксена Собакина! Красивое лицо Аксена выражало странную смесь радости, чванства и страха. Небольшие светлые усики и кончик носа были покрыты копотью, волосы – сальные и давно немытые, слипшиеся – взлетали грязными прядями на ветру, словно вороньи крылья.

– Там! – Придержав коня, Аксен обернулся к гулямам, показал куда-то вперед. Иван вдруг похолодел: предатель указывал прямо на усадьбу наместника.

– Ты как хочешь, а я за ними, Ефиме, – ныряя в траву, прошептал Раничев, нащупывая за поясом подобранный в схватке нож.

– И я с тобой. – Скоморох улыбнулся. – Ужо бог не выдаст, свинья не съест.

Оглядевшись по сторонам, они быстро перемахнули ограду и, таясь за кустами и обгоревшими заборами, бросились вслед за врагами.

Они уже почти достигли усадьбы, как вдруг услыхали чей-то приглушенный стон. Оба затихли, переглянулись. Ефим пожал плечами. Показалось? Нет! Стон повторился. Прислушавшись, Раничев кивнул на остатки овина посреди разграбленного двора с угольками вместо избы и амбара. Сразу за овином густо разросся малинник. Ефим осторожно раздвинул кусты… И едва не получил в глаз сверкающим острием рогатины! Хорошо, Иван вовремя отдернул приятеля, и рогатина пронеслась мимо.

– Хватит кидаться-то, – тихо сказал он. – Свои мы.

Из-за кустов показалась… закопченная рожа Салима.

– Вот не ожидал! Е-мое… – Раничев хлопнул его по плечу. – Ты, что ль, стонал-то?

Салим отрицательно качнул головой:

– Тайгай.

Ордынский княжич, неумело перевязанный Салимом, лежал под кустами малины с побледневшим лицом и закрытыми глазами. Перевязывавшие его тряпицы обильно пропитались кровью.

– Там, в овраге, еще один, – сказал Салим, поправив под головой Тайгая свернутый в несколько раз плащ. – Мне не перетащить их сразу.

– Мы сходим, – кивнул Раничев. – А кто там?

– Авраамка, писец.

– Ну, Авраамку не стоит спасать, – пошутил Иван. – Он потом в летописях про крокодилов напишет.

– Про каких… – Салим хотел бы спросить, но опоздал – оба приятеля, пригнувшись, помчались к оврагу.

Авраам сидел на дне оврага, притянув к подбородку колени, и, похоже, был ранен в ногу, туго перевязанную рукавами его же рубахи. Он напрягся, услыхав наверху шаги, схватился за нож… и слабо улыбнулся, узнавая своих.

– А чего они в овражке-то не пересидят? – тихо спросил Раничева Ефим.

– А чего пересиживать-то? – в тон ему ответил тот. – Высиди-ка без воды, без пищи – вон ручей-то совсем пересох. К пожарищам надо пробираться, там и этих нет, и, думаю, не все сгорело. Можно будет, как ты говоришь, пересидеть…

Подхватив Авраамку – тот был весу легчайшего, – друзья выбрались из оврага и быстро побежали к малиннику.

– В усадьбу-то пойдешь со мной? – на ходу поинтересовался Иван. Ефим кивнул, тут же предложив не брать с собою Салима – тот тоже был ранен, да и Тайгай с Авраамкой нуждались в надежном присмотре.

– Ништо, – вымолвил вдруг писец. – За Тайгаем и язм послежу, берите Салима, коли нужно, он воин знатный… только возвращайтесь.

– А как же? Чай, не на смерть идем, – натужно хохотнул Раничев. – Посмотреть только…

Да, Салим бы им не помешал, в самом деле. Пусть и ранен, да нетяжело – левая рука, да голова слегка поцарапана, если что, саблей махать сможет, а с ней он неплохо управляется, где и научился? А там же, где и по шестам лазить.

– Да, я с вами, – согласно кивнул Салим. – Авраам, мы ненадолго. Посмотришь тут, ладно?

Писец молча кивнул, и все трое исчезли за кустами.

– Значит так, ребята, – на ходу инструктировал Раничев. – При любом исходе один из нас должен обязательно вернуться, иначе они там пропадут оба.

Кивнув, Салим предложил кинуть жребий. Кто-то из них должен был остаться лишь наблюдателем. Нырнули за деревья – переждать гулямский разъезд. Салим поднял с земли прут, разломал на три неравные части. Короткая выпала Ивану. Тот нахмурился, но согласился со вздохом – договорились так договорились.

– Вы и сами там особо не шуршите. Просто посмотрите, и назад… Ну ежели что… в общем, действуйте по обстоятельствам.

Усадьбу наместника тоже не пощадило пламя. Сгорели все амбары, овин, коровник – обезумевшие от страха животные метались по двору, гулямы ловили их и привязывали к частоколу. Левая часть дома наместника, высоченного, с резным крыльцом и щегольскими маковками, была объята пламенем, правая же казалась целой, правда уже дымились галереи, ясно было: еще чуть-чуть – и огонь перекинется сюда.

Затаившийся средь ветвей росшей на дворе липы, Иван проводил глазами исчезнувших в доме напарников. Их никто не заметил – те, не убоявшись пламени, залезли с черного хода, уже пылающего, да и гулямы были больше заняты грабежом, нежели охраной усадьбы. Человек пять выбрасывали с крыльца во двор сундуки, дорогую посуду, одежду и прочее. Остальные воины деловито раскладывали все это добро в аккуратные кучи: посуду к посуде, одежду к одежде, книги к книгам. И этих, и тех, кто орудовал в доме и на крыльце, вряд ли бы набралось больше двух десятков. Ну для троих и того было много. Раничев вздохнул. Он пристально искал глазами Аксена, но не находил, значит, тот шарился где-то в доме, видно искал Евдоксю. Впрочем, чего ее искать? Не дура же она, в конце-то концов, чтобы сидеть в такой час дома, давно, поди, убежала и прячется сейчас в каком-нибудь безопасном месте. Если успела. И если есть здесь где-нибудь такое безопасное место. И почему именно здесь? Может, где-нибудь в городе или даже за ним? Что-то долго ходят… Иван опасливо посмотрел на пламя – огонь перекинулся уже и на правую часть дома, запылала крыша; разбрасывая вокруг красные искры, с треском рухнула верхняя галерея… Похоже, и в самом деле нет там никого. Однако Аксен-то ищет, куда ж он иначе делся? Значит, хочет найти, значит, никуда не уехала боярышня, здесь, здесь где-то. И супруга наместника тоже тут, и верные слуги – неверные-то все давно разбежались. Раничев осторожно забрался повыше и пристально осмотрел двор. Ну и где здесь можно укрыться? Амбары – ни одного целого, одни головешки, то же самое – овин, коровник… Развалины одни кругом да уголья. Даже колодец – и тот дымился. Колодец… Иван вдруг отчетливо вспомнил, как они с Ефимом Гудком бежали из усадьбы Собакина. Через колодец – именно там начинался подземный ход. Так почему бы и здесь… Интересно, куда он может вести? Если есть, конечно. Раничев посмотрел на пустынную улицу, перевел взгляд дальше – несколько уцелевших от пожара курных избенок, покосившийся забор, огороды, вяло текущий ручей с коричневой непрозрачной водою. Рядом с ручьем – баньки, серые, замшелые, согбенные, видно от роду им лет по сто, не меньше. Баньки… А заглянут ли туда гулямы? Покуда есть целые избы – вряд ли. Если только потом, денька через два, пока-то у них добычи хватает. А что, если…

Да, проверить не помешает. Своих бы позвать, да несподручно. Может, знак какой оставить? А почему б нет? Вряд ли гулямы читают по-русски, а Аксену не до этой чертовой липы будет. Станет он тут, на заднем дворе, расхаживать, как же! Иван ухмыльнулся, слез с дерева и, отломив ветку, быстро написал: «Я в банях. Иван». Подумав, тут же стер написанное, мало ли, вдруг кто и умеет по-русски, зачем по-глупому рисковать? Оглянувшись, в меру способностей изобразил на земле ручей, маленькие домики и голого человечка с веником. Вот так. Типа – детишки когда-то баловались, рисовали. Салим с Ефимом не дураки – разберутся. С удовлетворением полюбовавшись на дело своих рук, Раничев юркнул в кусты и, перебежав улицу, огородами направился к банькам. По пути чуть было не столкнулся с гулямами, со смехом волокущими целую связку коров и детей. Вовремя заметил, нырнул брюхом в крапиву – ух и жгучая, да нечего делать, затаился. Переждав, выскочил, бросился к ручью, заглянул в первую баню – трое ребятишек, совсем маленьких, полуголых, прикрываясь деревянными шайками, испуганно жались к каменке. Пересидят, интересно? Если еда есть – могут. Жалко, конечно, да только тащить их с собой – дело гиблое. Ну куда с ними? И с ранеными забот хватит. Так что, малыши, пересидите врагов – ваше счастье, нет… что ж, се ля ви, как говорят французы, – такова жизнь. Подмигнув детям, Раничев осторожно прикрыл за собой дверь.

Следующая баня оказалось пустой, только какие-то жуки шустро ползали между гнилых досок, смешно шевеля усами. Осторожно подходя к очередной баньке – тут, у ручья, их было с полдесятка, – Иван заметил вдруг, как в лопухах прямо под его ногами что-то блеснуло. Наклонился: серебряная фибула – застежка для сарафана. Подняв глаза, осторожно осмотрел баню. Та была чуть попросторней других и, по-видимому, более новая. Дернулся в дверь – не тут то было! Банька оказалась запертой изнутри на засовец. Иван осторожно постучал:

– Откройте, свои.

Тишина. Даже мыши не пищали. Можно подумать, что внутри совсем никого нет. Но ведь кто-то же все-таки запер дверь?

– Не хотите, как хотите, – пожал плечами Иван. – Однако враги и сюда доберутся.

Он спрятался за угол, выглянул осторожненько. В баньке зашевелились, слышно было, как скрипнул засовец, дверь чуть приоткрылась.

– А ну, подойди-ка поближе, мил человече. Посмотрю на тебя, – тихо попросили из-за двери. Усмехнувшись, Раничев подошел ближе, наклонившись, заглянул в дверь… И приземлился на заднее место, получив по башке поленом. Нет, сознания он не потерял, только перед глазами весело летали яркие зеленые искры. Иван хорошо разглядел выскочившего из баньки старика – это был угрюмовский епископ Феофан. Вот он, гад, где от ворогов прятался, это вместо того, чтоб воодушевлять защитников добрым словом. Мерзко засмеявшись, Феофан пнул его в бок и, по-козлиному вскидывая ноги, резво побежал прочь.

– Куда ты, дурень? Там же гулямы! – крикнул ему вослед еле пришедший в себя Раничев, но епископ уже был далеко.

– Ну и черт с тобой. – Держась за голову и пошатываясь, Иван поднялся на ноги. Вот гад, и угостил же поленом! Голова теперь гудит, ровно колокол. И поделом – осторожней надобно быть, мало ли кто там, в баньках, прячется.

Вздохнув, Раничев пошел вдоль ручья, к пойме, там, шагах в полусотне, за густыми кустами орешника тоже виднелись бани. Не рискнув сунуться в раскинувшееся у самой поймы болотце, Иван обошел гиблое место орешником и, резко свернув, оказался как раз перед баньками. И услыхал голоса. Вернее, голос, громкий и словно бы уговаривающий кого-то. Раничев осторожно подобрался поближе. Мать честная! Аксен Собакин! Старый приятель, давненько не видались, то есть это он, Аксен, Ивана не видал, а вот Ивану как раз недавно довелось-таки лицезреть боярского сына. Во главе отряда гулямов! Так этот предатель оказался вовсе не глуп – быстро сообразил про подземный ход и про бани. А с чего б ему быть глупым? Ведь и там, на усадьбе его отца, боярина Колбяты, тоже имелся подземный ход, и вход в него тоже располагался в колодце! Раничев увидел, как Аксен припал щекой к самой двери:

– Отвори, Евдокеюшка, ты ведь здесь, я знаю. То ж я, Аксен.

Дверь почти сразу же отворилась, и выскочившая из бани боярышня, заливаясь слезами, бросилась Аксену на шею.

– Не плачь, не плачь, люба… – гладя девушку по голове, ласково утешал тот. Раничеву даже стало на миг как-то завидно чужому счастью. Может, и хорошо то для Евдокси, что Аксен – предатель, стало быть, спасется.

– Выходи, бабушка Пелагея, выходите, ребятушки, – обернулась к баньке Евдокся. – Аксен сказал, победили наши, только несколько вражьих шаек по граду рыскают – прорвались.

– Как же это победили – коли прорвались? – недоверчиво прошамкала выбравшаяся наружу бабка. За нею кубарем выкатились на улицу две простоволосые девицы – сенные девки – и маленькие, совсем еще несмышленые дети.

Не удостоив бабку ответом, Аксен подозрительно осмотрелся и широко улыбнулся Евдоксе. Девушка смотрела на него восхищенными, широко открытыми глазами, как на истинного героя. Раничев в кустах сплюнул.

– Шагайте прямо! – наконец, оторвавшись от девушки, крикнул Аксен остальным. – Там вас холоп мой встретит, Никитка. Проведет.

– Жив ли боярин-батюшка? – счастливо улыбаясь, принялась за расспросы Евдокся.

– Жив, жив, все живы.

Боярышня рассмеялась. Ивана в кустах аж перекосило всего от этого смеха. И вроде бы – неглупая девка, а вот поди ж ты, верит всему… Недаром говорят, что любовь зла.

– А мы что же за ними не пойдем? – Евдокся подняла глаза на Аксена. Тот усмехнулся:

– За нами Никитка придет… Дай хоть нагляжусь на тебя, люба! – Он неожиданно сильно обнял боярышню и крепко поцеловал в губы. Та посопротивлялась для виду, потом замерла, замлела… Руки предателя похотливо скользнули по ее талии, по плечам, спустив лямки сарафана, принялись медленно вытаскивать рубашку, задирая ее все выше, выше… вот уже оголилась нежная полоска кожи, и левая рука Аксена шустро скользнула выше…

– Нет, нет… – Боярышня едва вырвалась из объятий. – Давай пождем до свадьбы!

– Любая моя! – Аксен вновь повторил попытку, на этот раз добрался уже и до груди, но получил достойный отпор – Евдокся лягнула его ногой с такой силой, что боярский сын вскрикнул и ошарашенно уставился на нее, словно впервые увидел.

– Так-то ты меня любишь, – укоризненно произнес он, шаря вокруг глазами. – Так-то…

– Только после свадьбы, – гневно сверкнув глазами, ответила девушка и, тяжело дыша, принялась поправлять рубаху. – Ужо засылай сватов… А там посмотрим.

Аксен вдруг посмотрел вдаль, будто увидел кого-то. Взглянул на девчонку уже совсем другими глазами. Чуть приподнялся:

– Хорош выкобениваться, тварь! – злобно выпалил он и ударил Евдоксю по щеке ладонью. От полученного удара девушка повалилась на траву, предатель прыгнул на нее, словно алчущий добычи тигр. Привалив к земле, обернулся: – Поспешай, холоп!

– Тут я, батюшка. – С горки к ручью уже спускался грязно одетый мужик с рыжеватой, косо подстриженной бородою – Никитка Хват, верный холоп Аксена.

– Держи ту руку, – кивнув на пытавшуюся отбиться девушку, приказал предатель, и холоп поспешно исполнил, навалившись всем телом.

– Распластывай ее, распластывай… – тяжело дыша, выкрикивал Аксен. – Ну, сучка, долго же я этого ждал! – С этими словами он разорвал рубаху и сарафан, оголив несчастную девчонку до пояса. Затрепыхалась в бесстыдной руке его упругая девичья грудь, вторая рука скользнула к пупку и ниже…

Евдокся закричала.

– Кричишь, тварь? Кричи, кричи, сука… – спуская штаны, яростно шептал Аксен. – Отдалась бы добром – другая песня была бы, а так… отдам, отдам тебя гулямам… Кричи, тварь… Ой!

Евдокся почувствовала вдруг, как напряженное тело Аксена, вытянувшись, обмякло. Глаза красавчика закатились, голова бессильно упала.

– Ай, батюшки! – возопив, метнулся в орешник холоп, быстро исчез там, петляя, как заяц.

– Ну вот, – опуская камень, задумчиво произнес Раничев. – Один есть, другой убег. А ты чего разлеглась, дева?

Евдокся, плача, запахнула рубаху.

– Ну не реви, не реви, не надо, – усевшись рядом, утешил ее Иван. – Нам бы уходить отсюда надо. Идти-то можешь?

Девчонка кивнула. Она необыкновенно красива сейчас, вот такая, плачущая, с рассыпавшимися по плечам густыми темно-русыми волосами, с глазами, зелеными, как у русалки, с волнительно вздымавшейся грудью… кстати, снова обнажившейся.

– Ой… – Евдокся быстро поправила разорванную рубаху, зарделась стыдливо.

– Ты не о теле своем сейчас думай, а о том, как убежать поскорее, – помогая ей подняться, заметил Иван. – Да и не реви уже.

– Не реву я. – Боярышня покачала головой. – Скажи, то, что он говорил, правда? – Она кивнула на лежащего навзничь предателя. – Мы победили?

– Увы, нет, дева, – грустно вздохнул Раничев. – Потому и бежим.

Дождавшись, когда девушка приведет себя, насколько возможно, в порядок, он повел ее за собой, таясь меж кустами. Вокруг, словно бы ничего и не случилось, беспечно щебетали птицы, синело постепенно очищавшееся от дыма небо, и желтое нарядное солнышко отражалась в прозрачных водах широкого, весело журчащего ручья. Будто бы и не было ничего. Ни осады, ни ворвавшихся вражеских полчищ, ни огня, ни крови, ни трупов…

Где-то впереди вдруг послышались чьи-то осторожные шаги. Иван напрягся, вместе с Евдоксей повалился в кусты, выставив вперед нож. Высунулся… И снова обернулся к девчонке, облегченно переведя дух:

– Свои. Эй, ребята, не проходите мимо!

Миг – и Салим с Ефимом Гудком радостно хлопали его по плечу:

– А мы уж думали, ухайдакали тебя гады.

– Не так-то легко меня ухайдакать, – засмеялся Иван. – Кстати, знакомьтесь: боярышня Евдоксия… или Евдокия, как правильно, мэм?

Девушка шмыгнула носом:

– Дома Евдоксей кликали.

– Ну и мы будем так звать. Можно?

Боярышня засмеялась.

– А я вас запомнила, – улыбнулась она, глядя на Раничева с Ефимом. – Вы скоморохи, у боярина-батюшки выступали.

– Все здесь у вас бояре-батюшки, – хохотнул Иван. – Однако поспешим. Там нас еще раненые дожидаются.

– Какие раненые? Ой, а где же мои все? Куда их увел этот… не знаю кто, с косой такой бородой, рыжей?

– С косой бородой, рыжий? – переспросил Ефим. – Боюсь, в плену они все, боярышня. Кособородый – дрянь человечишко, Аксенки Собакина холоп вернейший.

– Но как же…

– Война, боярышня. Война.

Евдокия беззвучно заплакала.

Они снова притихли, пропуская очередную разнузданную, отягощенную награбленным добром орду. Переждав, быстро перебежали выгоревшую улицу и – заборами, там, где они еще были, да обгоревшими кустами – пробрались к оврагу.

– Ну слава богу, – увидев их, обрадованно воскликнул Авраам. – А это кто с вами?

– Так, мимо тут проходила… Как Тайгай?

– Спит. В себя раз пришел – попросил водицы, испил, теперь спит.

– Это хорошо, что спит, – протянул Салим. – Значит, выживет.

Вокруг быстро темнело, словно устрашенное видом пожарища и резни солнце спешило побыстрей скрыться. Небо прямо на глазах приобретало густой синий оттенок, и серебряный ломтик месяца закачался над обгоревшими стенами города. Где-то недалеко завыл пес, его подхватил другой и тут же заскулил – жалобно так, тягуче – видно, ударили ногою.

На ночь разобрали дежурство – Раничеву выпало первым. Все улеглись тут же, в овраге, замаскировавшись ветками. Не сказать, что ночью было безопасней, чем днем. Везде – и далеко, у стен, и здесь, почти рядом – слышались крики победителей. Войско эмира Османа грабило город. Как и положено – три дня, из которых первый уже истек, но ведь были еще и второй, и третий…

Иван уселся у самого устья оврага, там, где находился заросший колючими кустами «вход», как все уже называли это место. Остальные спали в нескольких шагах, но тоже – рядом. Тяжело дышал раненый в грудь Тайгай, вот уж кому досталось! Что ж, продержался бы еще денька два. Тогда… Тогда – в самом пиковом случае – можно будет и подбросить его кому-нибудь из командиров Тимура. Те уважают великих воинов, а именно таковым и являлся Тайгай. Вылечат, приставят самого лучшего лекаря, после могут и отпустить под честное слово, а скорее всего, предложат перейти к ним на службу. Сам Тимур и предложит или этот, как его, эмир Осман. Тимур, кстати, тоже эмир, двадцать пять лет уже, с тех пор как захватил Самарканд и сделал его столицей Мавераннагра – своей империи под жутким среднеазиатским солнцем. Потрясатель вселенной, тем не менее он смог стать лишь эмиром, не ханом – прославленный хромец не был чингизидом, а вся земля вокруг принадлежала прямым потомкам Чингис-хана. Вот и пришлось удовольствоваться титулом эмира, поставив ханом послушного чингизида – Суюргатмыша, а затем его сына Махмуда. Те царствовали – Тимур правил. Тамер Ланг – Железный Хромец – прозвали его в Персии, и прозвали не зря. О воинском таланте и жестокости Тимура ходили легенды. О жестокости – даже, пожалуй, слишком преувеличенные. Впрочем, излишней добротой здесь не страдал никто. Не принято как-то было, не любили гуманистов. Вот воинов – уважали. Так что и Тайгаю, несомненно, предложат службу. Наместником или полководцем. Правда, Тайгай может не пойти, слишком уж он верен Тохтамышу, так ведь и не предал своего сюзерена, как не предали его Бек-Ярык-оглан с сыном. Могли бы уйти в степь или в мордву, но ведь бились в Ельце или вот здесь, в Угрюмове, понимая, что обречен город. Что ж такого привлекательного было в Тохтамыше, что, даже обессиленного, не бросали его самые лучшие воины. А может, они потому и были самыми лучшими?

Раничев посмотрел на небо – уже высыпали звезды. Разбросав в сторону руки, храпел Ефим Гудок, посапывал носом писец Авраамка, стонал во сне свернувшийся в комок Салим – и как он мог так спать, подтянув коленки к самому подбородку? Слышно было, как, вздохнув, всхлипнула Евдокия-Евдокся. Поворочавшись, встала, пробралась осторожно к Ивану:

– Можно, я с тобой посижу?

– Сиди, дева, коли не спится, – приглушенно хохотнул тот. – Эх, покурить бы…

– Чего сделать?

– Да ты не вникай, Евдокся. Это я своем, о девичьем. – Раничев засмеялся.

– Веселый ты, – тихо произнесла боярышня. – Одно слово – скоморох.

И непонятно, чего в голосе ее было больше – легкой зависти, признательности или – так, слегонца – презрения. Презрения представителей господствующего класса к классу низшему, прослойке изгоев – кем еще были скоморохи? Нищие бродяги, которых люди круга Евдокси лишь терпели, не более. Хотя встречались изредка и певцы-аристократы – Бояны, но, в отличие от Западной Европы, скоморохи вовсе не были менестрелями, труверами, миннезингерами – слишком уж близки к народу, плоть от плоти народа, от так называемого «простого» народа…

Ай-ай, как нескладно-то. Раничев пригорюнился. Хотел вот поговорить с девушкой, ан наґ тебе! Скоморох… Чего уж с таким разговаривать, гусь свинье не товарищ. Иван затих, но не выдержал первым.

– Ты сказала – скоморох, – тихо повторил он. – А если б я был знатным боярином или, скажем даже больше, князем, так не должен бы веселиться?

– Не знаю, – помолчав, отвечала боярышня. – Тайгай вон князь. Однако – веселый, уж куда больше. Много о его проделках слухов ходило… Потому и принимают его не в каждом боярском доме, впрочем, он об этом не особо печалится.

– И правильно делает, – одобрительно кивнул Иван.

– Наверное, – улыбнулась – хоть и не видно было, но Раничев чувствовал: улыбнулась – Евдокся. – Я вот тоже веселье люблю, да воспитана в строгости. А если случится что с Евсеем Ольбековичем, боярином-батюшкой, так и не знаю, куда податься. Сирота ведь я и роду не очень богатого. Обещался Евсей Ольбекович наследство мне выправить, да… У него и своих детей, да внуков, да дядьев с племянниками, я-то дальняя родственница… Приданое, правда, тоже обещано. – Девушка вдруг замолчала и расплакалась.

– Ну не переживай, не надо, – поглаживая девушку по голове, принялся утешать Иван.

– Казалось бы, был жених, красивый парень, – жаловалась сквозь слезы Евдокся. – И тот гадом оказался премерзким. И враги дом пожгли, сродственников поубивали, куда теперь и податься-то, у-у-у…

Ничего не говоря, Иван крепко прижал к себе девушку. Та не сопротивлялась, успокаивалась постепенно, вот уже и перестали дрожать плечи, и из глаз больше не лилось, не капало.

– Ты не думай, я сильная, – последний раз всхлипнув, улыбнулась Евдокся. – Это я сейчас плачу… тебя мне почему-то не стыдно. И на скомороха-охальника не очень-то ты похож. Признайся, есть в тебе какая-то тайна?

– Конечно, есть, – не раздумывая ни секунды, ответствовал Раничев. – Я пришелец из будущего.

За спиной его громко каркнул ворон.

– Как у фрязина Данте, да? – переспросила боярышня. – Правда, там он не в прошлое погружался, а в ад. И Вергилий, пиит древний, проводником был. – Она вдруг, сделав страшные глаза, подняла над головой руки, промолвила с подвыванием: – Оставь надежду всяк сюда входящий!

– Обалдеть! – ошарашенно хлопнул веками Раничев. – Ты и Данте знаешь?

– Что ж я, совсем дура, книг не читала? – воскликнула девушка и, кажется, обиделась.

– Тсс… – Раничев приложил палец к губам. – Вроде как идет кто-то… – Он напряженно прислушался и с облегчением перевел дух. – Нет, показалось.

Евдокся зевнула, прикрыв рот рукой, тут же и покраснела, наверное, да не наверное, наверняка! Жаль, темно – не видно.

– Спи, девица.

– Да я и не хочу вовсе.

– Вижу, как ты не хочешь.

Забывшись, Раничев тихонько щелкнул девчонку по носу. Та засмеялась:

– Нет, право же, не хочу.

– Да ладно…

Иван все ж таки усыпил ее, убаюкал, согревая в объятиях. Лишних пошлостей, правда, не позволял, руками куда не надо – или надо? – не лез, так, поглаживал слегка по волосам, потом, как заснула, отнес под куст, положил осторожно. И тут уж не удержался, украдкой поцеловал в щеку, быстро, словно б украл – самому стыдно стало. Отойдя, уселся на свое место, вслушиваясь в ночь. По ночному небу бегали оранжевые зарницы пожаров, но здесь, в овраге, было темно, хоть коли глаз. Потому и не видел Раничев открытых мечтательных глаз Евдоксии и лучистой ее улыбки. Вовсе и не спала боярышня, так, притворилась слегка.

Когда месяц оказался над самым высоким кустом, Раничев разбудил Салима – его была очередь. Отрок встрепенулся, схватившись за нож… улыбнулся извинительно:

– Приснилось, будто схватили нас.

Подполз к дальним кустам, высунул голову – улица была спокойной, безлюдной, лишь вдалеке, потрескивая, догорали остатки усадьбы, да где-то совсем рядом громко каркнул ворон. Отрок уселся на место Ивана, закутался в остатки плаща, хоть и не холодно было – знобило. Раничев улегся рядом, заворочался:

– Что-то не спится.

Салим хмыкнул. Иван, приподнялся, сел. Он так ждал этого момента.

– Ну что, продолжим беседу? – тихо произнес Раничев. – Меня интересуют несколько моментов. Первый – кем был убитый около собакинской усадьбы парень? Второй – какое отношение к нему имею я? Третий – кто такой ты? И четвертый – человек со шрамом, ты про него уже говорил как-то. Если не можешь ответить – не отвечай, хорошо?

– Почему ж? Отвечу, – так же тихо отозвался парень. – Убитый, Каюм, был лазутчиком. Ордынским лазутчиком – и, как выяснилось, должен был передать сведения о предательстве Аксена… гм… неважно кому. Но был убит, вероятно, самим Аксеном либо кем-то из его подручных. Ты, Иван, отношение к нему имеешь только в глазах обоих Собакиных – старший-то тоже тем озаботился, видно, подозревал сынка, и не зря. Да еще и Феофан, епископ, тебя подозревал и, похоже, воевода с наместником. Ну про этих ты и сам ведаешь. О епископе ничего не скажу – не знаю. На третий вопрос отвечать не буду. Абу Ахмет – тот, что со шрамом – бывший ордынский везир, а ныне даруг. Сборщик податей. Скорее всего, скрылся где-то вместе с царевичем Бек-Ярыком, впрочем, может и податься в Мавераннагр, он оттуда родом. Больше про него ничего не знаю, слыхал только, как кто-то говорил, будто бы он занимается колдовством, но сам того не видел. Все?

– Да, пожалуй. – Раничев пожал плечами, улегся. Не спалось ему, все лезли в голову разные мысли, от самых мрачных до откровенно эротических, особенно когда ненароком бросал взгляд на прикорнувшую рядом стройную девичью фигурку. Месяц светил прямо в глаза, теперь уже не серебристый, желтый, похожий на кривую ордынскую саблю. Остро пахло чабрецом и – почему-то – тиной. Иван подложил под голову руки и, для того чтобы уснуть, принялся пересчитывать звезды. Говорят, помогает. Одна, две, три… Лучше пять звездочек… Черт, лезет в голову не пойми что… А вообще-то везет вам, Иван Петрович, пока что как утопленнику. Не убили, в застенке не замучили, даже не ранили – плечо и царапины не в счет – в этакой-то сече! Может, и в самом деле, кому повешену быть, тот… Тьфу-тьфу-тьфу! Не дай-то бог. А вообще да – везет. И как-то все быстро вдруг произошло, словно это проклятое прошлое, незаметно подобравшись сзади, вдруг схватило за волосы да повлекло за собой, быстро-быстро, так что ни остановиться, ни осмотреться, ни подумать. Проклятое прошлое… Ха! «Метко покойники стреляют»! Если так пойдет и дальше… И почему он, Раничев Иван Петрович, вдруг вздумал выступить на стороне угрюмовцев? Не на стороне Тимура, а за жителей родного – да какого родного? – города? Правда, те его не спрашивали – сами на стену потащили, сунули пушку в зубы – стреляй. И стрелял – куда деваться? Но потом-то воевал не за страх, а за совесть. В раж, что ли, вошел? Бывает, и случается такое. Так колошматил гулямов, любо-дорого посмотреть, патриот хренов. И это вместо того, чтоб, улучив удобный момент, сдаться поскорей в плен да вплотную заняться поисками человека со шрамом – Абу Ахмета. Хотя он вроде этим и занимается. Без Салима узнал бы про этого Абу? Фиг. Ну так нечего и на судьбу пенять, никакая она не злодейка – свела все ж таки с Салимом, а через него, дай бог, свяжет и с Абу Ахметом, а уж там… Уж там поглядим, сначала ордынца сыскать надо. Да и насчет угрюмовцев… Раничев вдруг вспомнил отрубленную голову женщины, девичьи крики в кустах, гонимых в рабство детей – целыми связками, словно баранов… Нет уж, нечего жалеть о том, что случилось. Постоял как мог за родной город, и не его вина, что все так печально закончилось. Интересно, зачем Абу Ахмету перстень? Хотя Салим говорил, что ордынец занимается колдовством. Правда – по слухам. Но ведь дыма без огня не бывает? А вообще-то он, Раничев, кто? Может, всю жизнь и был скоморохом, бродил по городам и весям, а музей, кафе «Явосьма», группа – этого и не было вовсе? Во дожил! Иван испуганно схватился за голову. И двух месяцев не прошло, а уже… Нет уж, было, было это, было у него прошлое… то есть будущее, вернее будущее, которое вдруг стало прошлым, но все равно будущее. Ну совсем запутался. Как в том фильме – сон про не сон. И курить, курить-то как хочется, а до этого ведь не хотелось вообще, даже и не думалось, но вот теперь… Травки, что ль, пожевать? Дожил… Что ж делать-то теперь? Не в смысле курева, а вообще… Дело нехитрое. Для начала – как-нибудь выбраться отсюда, а там видно будет.

Не раз и не два ворочался еще Иван, пока не подкатился под теплый бок Евдокси. Там и уснул под громкое воронье карканье. Не заметил даже, как сменил Салима Ефим Гудок. Светлело уже, вот-вот – и ляжет на траву первая утренняя роса, а за дальним лесом, за обгоревшими стенами, встанет яркое розовое солнце.

Сотня воинов Энвер-бека на рысях проскочила церковь.

– Ну где они, бачка? – Обернувшись на скаку, Энвер-бек – усталый, с надменным изможденным лицом – поправил синий плащ, небрежно наброшенный поверх золоченого панциря работы лучших мастеров Самарканда.

– Там, там, князь, – замахал руками дикоглазый урусутский старик в черном балахоне, похожий на старого ворона. – Еще немного проскачем.

Бек кивнул. Сказать по правде, он не очень-то хорошо понимал язык урусутов, но у этого желтолицего старца была золотая пайцза Тимура, и сам эмир Осман приказал оказывать ему всяческое содействие. Если б не эмир – стал бы Энвер-бек носиться всю ночь по только что завоеванному городу, отданному на три дня в полную власть храбрецов-гулямов?

– Вертай, вертай! – вдруг всполошился старик. – Проехали.

Энвер-бек сделал знак рукой, и послушная ему конная лава остановилась, разворачивая коней. Они подъехали к ручью, в этом месте старик спешился, неумело, чуть было не вывалился из седла. Среди воинов пронеслась по устам насмешка. Бек строго взглянул на них – эта его сотня славилась своей выдержкой. Они даже не зарубили урусутского воеводу – Панфил-бека, а вот наместник, Евсей-оглан, сам подставился под шальную стрелу. Жаль, храбрый был воин. Если у них остались семьи – надо бы проследить, чтоб над ними не надругались. Хотя, похоже, уже поздно. Энвер-бек прислушался – где-то рядом весело гоготали гулямы. Бек улыбнулся – радость воина приятна и командиру, тем более гулямы заслужили все своим мужеством и отвагой. Немало их навсегда останутся в этой северной стране, с жарким только лишь летом солнцем и низким, затянутым белыми облаками небом. И эти урусы – они тоже храбрые воины. Очень храбрые. Ничего, эмир Тимур скоро покорит их, как когда-то их уже покорил Бату. Сербы тоже были храбрыми. И полегли на Косовом поле. Энвер-бек вспомнил вдруг, как вел в атаку несокрушимую конницу сипахов султана Мурада. Сердце радовалось, когда, словно снопы, валились к ним под ноги сербы. Радовалось сердце сипахов, радостно было на душе Энвер-бека, и казалось, ничто не омрачит эту радость. Однако новый султан Баязид почему-то невзлюбил Энвера. Почему-то? Энвер-бек усмехнулся. Мало ли у него был завистников, начиная от евнухов султанского гарема и кончая великим везиром. Донесли – якобы Энвер добивается любви от Юнус-хатенджи, самой красивой наложницы султана. Ну не все в этом доносе было не правдой, Юнус-хатенджи и в сам деле была мила. Но поднять руку на достояние султана Энвер никогда бы не посмел, что бы он там ни думал и что бы ни писали потом завистники. Но Баязид поверил им, а не Энверу. И топор палача коснулся бы его шеи, но Энвер-бек не стал дожидаться смерти. Бежал с помощью верных сипахов, перебив стражу. Долго скитался, прежде чем добрался в Мавераннагр, на службу эмиру Тимуру. И не прогадал. Получил и чин, и войско, и войны. Единственное омрачало теперь чело Энвер-бека – ненависть к Баязиду и желание мести. Увы, неисполнимое желание… Быть может – пока неисполнимое? Может быть, еще даст Аллах…

– Что такое? – Замечтавшись, Энвер-бек не сразу увидел, как спешенные воины ведут от ручья какого-то шатающего человека.

– Это наш, – пояснил похожий на ворона урусут. – Кто-то чуть не убил его.

– Жаль, что не убил, меньше было б с ним возни, – пошутил Энвер-бек, и вся сотня взорвалась хохотом.

Заорали на деревьях вороны, и проснувшийся Авраамка передернул озябшими плечами. Посмотрев на ворон, нашарил в траве палку, запустил… Воронья стая, недовольно каркая, снялась с места и лениво полетела на другой конец улицы, пропитанной дымом и кровью.

– Там кто-то есть, – указав на дальние кусты, произнес один из воинов. Энвер-бек кивнул – он тоже заметил улетевших ворон, а вороны никогда просто так не улетают. Жестом подозвав десятников, он показал на кусты и поднял пять пальцев. Достаточно и пяти десятков. Кивнув, десятники разошлись, и пятьдесят всадников понеслись встречь восходящему солнцу. Честно говоря, бек не очень-то и хотел посылать их. Ну кто там мог скрываться? Какие-нибудь недобитые бродяги – всех более-менее пригодных для продажи гулямы выловили еще вчера. Это было, конечно, хорошо, но, с другой стороны, не очень. Хотелось бы насадить на колья еще пару десятков голов – для устрашения случайно оставшихся в живых, ведь только страх делает урусутов почтительными, впрочем, не только урусутов…

Не доезжая до оврага, большая часть воинов спешилась и бесшумно пошла в обход. Оставшийся десяток, пустив коней в галоп, лихо пронесся мимо кустов – пусть те, кто там скрывается, думают, что беда уже миновала.

Они посыпались в овраг, словно перезрелые сливы. Лихие конники Энвер-бека не стали даже доставать сабель. Командир приказал доставить бродяг живыми? Значит, они будут доставлены, и ничто в мире не могло теперь этому помешать. Часового вычислили сразу – бесшумно свалили арканом, а уж затем… Раничев едва продрал глаза… а руки-то уже были связаны. Когда и успели? Впрочем, спать меньше надо! Салим – единственный, кто успел оказать хоть какое-то сопротивление – уже связанными руками, изловчившись, двинул по зубам одного из гулямов. Тот ощерился, вытащил саблю… и зарубил бы мелкого демона, если б не строгий приказ командира. Ударил плашмя по голове, сильно, так что Салим упал, обливаясь кровью. Его тут же подняли на ноги, выгнали из оврага вместе со всеми… Вынесли на руках лежащего в беспамятстве Тайгая. Выстроили в шеренгу, положив раненого ордынца на землю.

Энвер-бек, медленно подъехав к ним, бросил поводья коня. Его воины спешно вкапывали колья. Раничев сосчитал – шесть. И их тоже – шестеро. Ой, не к добру все эти приготовления!

– Ты понимаешь, что они говорят? – Он обернулся к стоящему рядом Салиму. Парень отозвался злым шепотом:

– Тот, в золоченых доспехах, приказывает отрубить нам головы и насадить их на колья.

– А, так вот почему они смеются, гады!

– Нет, не поэтому. – Салим покачал головой. – Кто-то из них, какой-то десятник, над которым они все посмеиваются, вечно промахивается…

Энвер-бек внимательно осматривал пойманных. Четверо явных бродяг, одна женщина в разорванном платье, и… Бека привлекла дорогая одежда так и не пришедшего в сознание Тайгая. Да, тот был известным щеголем – желтые сапоги, штаны синего, с переливом, бархата, толстый изрядно-таки засаленный кафтан добротного ширазского сукна, Тайгай обычно поддевал его под доспехи.

Бек обернулся к урусуту, спросил, указывая на Тайгая и смешно коверкая слова:

– Кто этот красивый вельможа?

– Этот красивый вельможа – ордынский царевич Тайгай, – громко ответил Раничев. – Думаю, ты его хорошо знаешь!

– Тайгай? – Энвер-бек вздрогнул, с интересом всматриваясь в бледное лицо ордынского княжича. – Так вот он какой… Я много слышал о его мужестве… и о его беспробудном пьянстве, совсем негожем для человека, считающего себя мусульманином! – Бек, пошевелив пальцами, кивнул на Тайгая. – Этого унести. Лекарей. Доложить обо всем эмиру. Нет, сам доложу. Остальным немедля отрубить головы… – Турок вдруг улыбнулся. – Хотя стойте, с женщиной можете сперва позабавиться.

Сотня глоток откликнулись на его слова довольным хором.

Салим перевел все для Раничева. Тот зашептал ему что-то, и отрок громко закричал главному:

– Не трогайте девушку. Это – дочь наместника, боярина Евсея Ольбековича!

– Дочь Евсей-оглана? – радостно изумился бек. – Поистине, мы нашли вместо грязи золото. Это и в самом деле так?

– Не дочка она, так, родственница, – дребезжащим голоском подтвердил похожий на ворона старик, в коем смертники быстро признали епископа Феофана.

– Вот гад, – прошептал Авраам. – Святой отец называется. Набить бы ему рожу.

– Хорошо сказано, парень! – одобрительно откликнулся Раничев. – Только пока – как бы нам не набили! Ничего, не журитесь, бог даст, прорвемся. Салим, скажи их главному, что мы тут все до единого богатые и знатные лица.

Салим перевел с бесстрастным лицом.

– Да? – Энвер-бек недоверчиво усмехнулся. – Феофан-бек, скажи-ка, знаешь кого-нибудь?

– Как же, знаю, – злорадно кивнул тот. – Этот вон, носатый, Авраамка-писец…

– Писец? Так он грамотен? В сторону! Эти?

– А эти скоморохи, шляются везде, народ смущают.

Турок недовольно скривился, подумал… и вдруг оживился. Нагнулся к Салиму:

– Скажи-ка, бача, нет ли средь вас предсказателей?

Салим в замешательстве обернулся к Ивану:

– Предсказателей каких-то спрашивает. Ну уж этих-то среди нас точно нет. Что делать?

Раничев ухмыльнулся:

– Как это нет? А я кто, по-твоему? Самый известный предсказатель и есть, можно сказать, местный Вольф Мессинг, так и передай полковнику.

– Кому?

– Ну – генералу или кто он там есть.

Салим перевел, почти слово в слово.

– Предсказатель… – протянул турок. – Скажи ему, если врет – велю зажарить в кипящем масле.

Салим перевел и это.

– В машинном? – уточнил Раничев и сам себе засмеялся. – Что угодно знать генералу?

– Когда могучий эмир поймает наконец Тохтамыша?

– Никогда, – бесстрастно ответил Раничев.

Гулямы ахнули – этот урусут явно играл со смертью.

– Он еще долго будет вредить вам и погибнет от руки сибирского хана Шадибека, – закончил Раничев и поклонился. Приложил бы и руку к сердцу, да вот беда, руки-то были связаны.

– Последний вопрос тебе… прежде чем зажарить, – снова пошутил Энвер-бек и, резко посерьезнев, спросил:

– Когда и как погибнет Баязид, султан турок?

– Через… – Раничев зашевелил губами. – Через семь лет Тимур разобьет его войско в битве при Анкаре и возьмет султана в плен. Баязит и умрет в плену, только я не помню как…

– Баязид будет разбит? Разбит Тимуром? О Аллах, милосерднейший и всемилостивейший. – Сухопарое лицо Энвер-бека исказила на миг такая необузданно-дикая радость, от которой пресловутый султан Баязид наверняка не один раз икнул, а то и подавился.

– Баязид будет разбит… – как в тумане, шептал турок. – Будет разбит… Если предсказатель не врет… Будет разбит… А вот мы и посмотрим… Всех – в мой обоз, – наконец объявил он. – Да стеречь накрепко!

Воины грянули славу, прославляя мудрость и гуманизм своего командира. Впрочем, имелся один недовольный – похожий на ворона епископ Феофан. Или – бывший епископ, тут уж кому как нравится.

Тайгая подхватили на руки, остальных повели следом. Ясное розоватое солнце вставало за стенами города, перекликаясь с черным дымом догоравших пожарищ. Над пожарищами, над неубранными трупами, над выставленными напоказ отрубленными человечьими головами неудержимо каркали вороны:

– Кар! Карр!

Их жуткие крики…