Михаил совершенно правильно сообразил — зачем он так понадобился тысяцкому и «житьим людям». Взяли его под свою руку, естественно, как выразился Сбыслав — «не токмо добра ради». Своеземец из дальних земель, ни с кем не связанный, никого в городе не знающий, умелый воин, да еще и смел, и не дурак в общем-то… Как такого не использовать во всякого рода интригах? «Житьим людям» — особенно тем, кто, пожалуй, и побольше бояр землицы имеет — очень уж знать хочется, что там эти самые бояре замышляют? Тем более, сейчас — когда положение князя Александра, несмотря на победу на Неве, как-то сильно быстро стало уж больно неустойчивым. Недели не прошло, как во все колокола звонили, князя да дружину славили, и — на тебе, уже совсем другие слухи по всем концам новгородским пошли. Дескать, и неуживчив молодой князь, и властолюбив, и — страшно сказать! — на казну новгородскую да земли зарится! Такому бы сказать — путь чист, — да, чем скорее, тем лучше.

Миша, как историк все-таки, помнил прекрасно, что почти сразу после Невской битвы вышибут Александра из Новгорода, точно вышибут, вот сейчас прямо… Но вот — за что? Составители научных — и не очень научных — монографий отвечали на этот вопрос уклончиво, а то и вообще игнорировали. Ну, выгнали и выгнали защитничка единственного — бояре, они, псы такие… Таким вот образом историки-марксисты мыслили… ну и житьи новгородские люди заодно с ними.

Бояре-то, понятно, псы… Но вот что конкретно умыслили? Супротив князя копают, понятно, с ними еще и купцы — «заморские гости» — те, что с немецкими странами торговлишку ведут. Не хотят с немцами ссориться, а Александр-князь совсем другую политику ведет… оно им надо? Да и власть, власть… уж точно сказано — властолюбив! Да и как же иначе — ведь князь же! Хоть и молокосос двадцатилетний — а князь! Хотя и насчет молокососа… в эти-то времена лет с тринадцати-четырнадцати уже считалися вполне даже взрослыми, а следовательно, по-взрослому себя и вели… так что, по местным меркам, двадцатилетний князь — человек уже вполне зрелый и опытный, это в России-матушке — в той, будущей России — двадцатилетние оболтусы все подростками считаются, инфатилы долбаные мать их… Сталкивался Михаил с такими еще в фирме… Мамы-папы-дедушки на теплое местечко устроили, работать сии «мальчики» не хотят, не умеют и не любят, хотят только денег, как они выражаются — «бабла», которое тут же спускали на красивые игрушки — машинки — ночные клубы, девочек — в общем, на все детсадовские радости. Да черт, конечно, с ними, на что они там все тратили — работали б как следует… так ведь нет! Полная безответственность! А зачем что-то делать, в какие-то скучные непонятные вещи вникать, когда прямо в офисе можно повеселее время провести — кофе попить, покурить, поржать, в «одноклассниках» пошариться… А выгонят? Да и ладно — мамы-папы-бабушки в другую фирму пристроят. Вот такие были… работнички. Хорошо — кризис, многих вытурили… А, впрочем, ладно… с чего бы это Михаил молодых балбесов вспомнил? Ах да… о князе думал. Не юнец князь, хоть и двадцати лет еще, пожалуй, нету… По-местным меркам — человек, конечно, еще молодой, но вполне зрелый. И своего — по всему видать — не упустит. И не только своего… В Новгороде Великом князь — человек служебный, для войны, для суда верховного, ну а насчет верховной власти — шутишь! У Новгорода своя власть есть — посадник, тысяцкий, Совет господ — бояре именитые, «сто золотых поясов» — ну и вече, конечно, собрание городское. Понятно, бояре там первую дудку дули, а «житьи люди» и «гости» богатые им конкуренцию старались составить. У аристократов-бояр — власть, князь тоже власти хочет — вот пусть бы они и дрались, интриговали — именно так и рассуждали «житьи», так что князь был бы им сейчас нужен.

Напрасно надеются… Михаил усмехнулся. Хотя… сейчас уйдет, через год позовут — явится, репрессии начнет против тех, кто за «немцев». Хэ! А хорошо все наперед знать, однако… Только пока какая самому от этих знаний выгода? А никакой! Браслет, браслет искать надобно… мастерскую…

Михаила инструктировал лично хозяин, тысяцкий. Все подробно обсказал — как и куда идти, что говорить, и что делать… Договорились и о связи — это уже со Сбыславом. По ходу дела понял Миша — на долгое время его внедряют, Штирлица хотят сделать, мать их… Ну и черт с ними, Штирлиц так Штирлиц! Обжиться — пусть даже и так, в шпионстве, да свои дела делать. Обжиться — да… Главное, по-другому-то никак не выйдет, делать то, что прикажут, надобно — а как иначе выжить? Ну, допустим, послать всех, да сбежать — а потом что? Где жить, что кушать? В таксисты идти, ха? Что он, Миша, умеет-то такого, чтобы здесь пригодилось? Мечом махать? Ну, так это уже пригодилось — вона… К другому кому наняться — воином — так не факт, что лучше будет, может даже — и много хуже. Здесь хоть Сбыслав — вроде как друг… Да еще эта Марья… Ну и привязчивая же девчонка! Здесь ее, правда — в работу: полоть, поливать, стирать — а она и расцвела вдруг! Похорошела вся, по воскресеньям — в платье новом — из холстины, но чистое, красивое, с вышивкой — бусы на шее дешевые, но тоже ничего, сверкают зеленью изумрудной… как и глаза… А красивая девка! Сбыславов подарок… тьфу… Пришлось ведь дружка уговаривать, чтобы «холопку» оставить… Сын тысяцкого разрешил, конечно… правда, нахмурился, предупредил — «кто на рабе женится, сам робичич» — по закону так. Женится… Ага, как же…

Сбыслав ухмылялся:

— Если хочешь, пусть в твою избу раба изредка наведываться будет… тайно… Хоть и грех то… После невесту тебе сыщем, из наших… такую, чтоб не стыдно. От рабы своей тогда избавься… Ну, время еще есть.

Марья так и жила в людской, вместе с остальными девушками-челядинками, на Мишу при встрече поглядывала, кланялась, однако ж в избу его к ночи не просилась, а приказать самому Михаилу вдруг стало стыдно — экий рабовладелец выискался. Да и сколько девчонке лет… шестнадцать хоть есть ли? Говорила, что больше — врет, явно врет! Хотя здесь в тринадцать-четырнадцать замуж выходят, потом рожают каждый год — кто ж позволит бабе пустой простаивать? Детская смертность высокая, а помощники в доме всякому нужны, и чем больше — тем лучше. Патриархальная семья, аграрное общество — что уж тут говорить-то?

В общем, непонятные отношения были сейчас у Михаила с Марьей — он и сам вроде как теперь человек зависимый — рядович, — а она, уж так вышло — его имущество. Собственность. Велик соблазн, но… Он же, Михаил Сергеевич Ратников — человек, а не похотливый козел! Ну, было раз… не сказать, чтоб по принуждению, а сейчас… совсем другая ситуация сейчас, и зазвать Марью на ночь в избу, как ни крути — подло. Да и не до того стало…

В корчме на Лубянице — что на Торговой стороне, близ площади-торга — на Ильин день, в честь праздника, подавали свежее, недавно сваренное пиво. Хорошее оказалось пиво, вкуснющее, Миша уже третью кружку — деревянную, верно, литра полтора объемом — выкушал и еще хотелось. Деньги были — корову только что на Торгу продал, так что гулеванил теперь, можно сказать, на свои кровные «белки»-вервицы. Не было сейчас на Руси мелкой монеты, как, впрочем, и крупной, не считая немецких и старых арабских дирхемов. Как помнил Михаил с института — «безмонетный период». Крупные сделки гривнами серебра обеспечивались, а мелкие — чем придется — беличьими шкурками, бусинами, медными колечками или — тоже медной — византийской монеткой, у кого таковые имелись.

Корова, ясно, была не Мишина — тысяцкого Якуна. Тощий такой нетель, давно уже забить собирались или продать — вот как раз и сгодилось. Для, так сказать, более правдивого вхождения в образ. По тщательно разработанной Якуном легенде, Михаил — бедный однодворец, пришел вот в Новгород единственную коровенку продать, поскольку с год тому назад сгорели в лихоманке и жена, и чады-домочадцы, а все хозяйство, стало быть, пришло в полное — полнейшее! — разорение. А он, Михаил, оставшись бобылем, взял последнюю коровенку да отправился в город — искать не счастья, а хотя бы пристанища.

— Может, в артель какую возьмут, плотником, — жаловался Миша соседям по рынку — таким же, как он, горемыкам, молодым — лет по шестнадцати, парням с похожей судьбою. Один — рыжий светлоглазый Мокша — торговал лично подстреленную в лесу дичь — куропаток и рябчика, второй — чернявый, похожий на грека, Авдей — пытался продать почти что не ношеные лапти.

— А вот, налетай, лапоточки лыковые, новые…

Рябчика-то с куропатками быстро взяли, а вот на лапоточки не налетали чего-то, может быть, потому что совсем близехонько — через рядок — как раз и торговали лаптями, корзинками, туесами, коробами разными и всяким прочим плетеньем. Правы люди — уж если и покупать лапти, так новые — стоят дешево, снашиваются — месяца за два… ну, это как ходить.

Миша, в отличие от босоногих парней, был обут в кожаные постолы с обмотками и высокой оплеткой. Постолы выглядели уж о-очень сильно поношенными, как и вся прочая одежка — зипун, порты, длинная, до колен, рубаха… между прочим, шелковая, но, увы, давно потерявшая и вид, и блеск. В общем, такой вот образ человека, некогда имевшего кое-что, но ныне пришедшего в полный разор.

— Говор у тебя цудной, Миша, — еще на рынке заметил Авдей. — Издалече?

— Вообще-то — с Заволочья.

— Поня-а-атно.

Михаил уже, конечно, попривык к Новгороду, но все же, все же смотрел по сторонам, широко раскрыв глаза, что провинциалу с какого-то там Заволочья было вполне даже простительно. Ничего не скажешь, красив город, хоть и мало еще каменных строений — всего несколько храмов да стены детинца на Софийской — а все же, все же… Улицы бревнами — а кое-где — и брусом — мощенные, чистые, усадьбы за частоколами ладные, аккуратные, с высокими домами в два-три этажа, с резным узорочьем, с крышами из серебристой дранки… ох эти крыши… особенно сейчас блестели — ну чистое серебро. Денек-то выпал теплый, не дождливый, но и не ярко-солнечный, а такой, с серебристо-облачным небом, словно бы озаренным неким матовым сиянием, как оклады на древних иконах. Сияние это отражалось в многочисленных озерцах и ручьях, и конечно же — в Волхове, седом батюшке Волхове, без которого — уж всяко — не бысть бы великому граду, не бысть…

А зелень вокруг! Прямо здесь, в городе. Яблоневые и вишневые сады, смородина, выгоны — целые луга, прямо здесь, в городе, вот, хоть у многоводного Федоровского ручья — ах, а цветов, цветов сколько! Пушистые — дунь — и нет — одуванчики, розовый вкусный клевер, и все оттенки голубого и синего — васильки, колокольчики, фиалки… да, еще иван-чай — фиолетово-розовый, налитой, душистый, а еще ромашки — девушками на гаданье «любит, не любит, плюнет, поцелует», и желтизна-желтизна — лютики. Красиво… глаз не оторвать прямо.

А воздух… воздух такой, что, кажется, пить его можно. Даже не пить — хлебать большими деревянными ложками.

Ну и народу соответственно — много, день-то праздничный. В церквях колокола — поют, гудят, заливаются! Боом, боом… — басом, солидно — на Софийской звоннице, красивым баритоном — в церкви Богоявления, что на воротах детинца, почти так же, но как-то громче, изысканней — рядом, в церкви Параскевы Пятницы… ну и в остальных церквях — дисканты — динь-динь-динь, динь-динь-динь…

Про колокола — это Мише Авдей обсказал, тот, что на грека похож, чернявый. Оказывается, он у себя на погосте дальнем звонарем был.

— Хорошее дело — звонарь, — одобрительно покивал Михаил. — Чего ж сюда-то поперся?

Парень сразу нахмурился:

— Емь поганая деревни наши спалила… Язм еле ушел. Теперь вот — один… с Мокшей. Изгои мы с ним… летом-то еще ништо, а вот что зимой заведем?

— Мыслю — уйдем подале в леса, избу-землянку сладим… — тут же улыбнулся Мокша. — Поохотимся, перезимуем как-нибудь…

— Ну перезимуем, — грустно кивнул Авдей. — А дале-то что? Так и будем в берлоге своей жить… медведя вместо?

— Тем более, парни, вся земля — она чья-нибудь, — напомнил Миша. — Явится к вам тиун Софийский… ну или боярина какого-нибудь, скажет — платите-ка, ребята, за житье-бытье!

— Ну, лет пять мнози дозволяют и так жить…

— Это если сами позовут, сманят! А вас-то кто покуда сманил?

— Да покуда — никто.

— Эй, робяты, коровушку кто продает?

Михаил оглянулся — мужичок. Темнобородый такой, шустренький. Лицом худ, востер глазом. Одет — ну примерно как Миша… чуть, может, получше. На голове — шапка кожаная, простая, без всякой опушки.

— Ну я продаю, — Миша с важностью выставил вперед ногу. — А ты, мил-человек, купить хочешь?

— Сперва посмотрю… Телка-то яловая? Стельная?

Михаил только рукой махнул:

— Дурить не стану — нетель.

Ну надо ему еще и коровой этой заморачиваться! Скорей бы избавиться — это да. Впрочем, и не это главное…

Мужичок, осмотрев коровенку, ухмыльнулся:

— Ну, вижу, что нетель.

И — тут же — к парням, хлестнул внимательным взглядом:

— Вы — вместе, что ль?

— Не…

— Лапти что — свои продаешь?

Он говорил «цто», да Михаил привык уж, не обращал внимания, того более — и сам начал на местный манер язык коверкать.

— За нетеля свово сколь хочешь? — это уже другой подошел — крестьянин, бородища лопатой. Тоже, наверное, однодворец… или смерд. Зачем такому нетель? На мясо разве что… Ну да, чуток откормить на лугах, да забить осенью.

Сговорились на несколько «белок». Миша-то торговаться не умел, брезговал… такая дешевка вышла, что даже парни-изгои — Мокша с Авдеем — удивленно эдак переглянулись, мол, что делаешь, совсем уже спятил? Хоть и нетель, а все ж, чай, корова, не кошка!

Ну, продал — и продал… Тут опять тот мужичок хитроглазый, что недавно нетеля торговал, подошел… Так, поболтать просто… Якобы. Михаил давно заметил, как он у забора стоял, приглядывался… Сбыслав ведь так и говорил — подойдет кто-нибудь обязательно! Уж не может так быть, чтобы даже и совсем пропащие люди никому не надобны были! Ничьи людишки — они многим надобны!

— Облака-тучи-от ходят, — прищурясь, мужичок посмотрел в небо. — Не было бы дождя.

— Да, дождя бы не надо — сенокос, — мотнул рыжей шевелюрой Мокша.

— Особливо плохо — у кого крыши над головой нетути, — продолжал незнакомец. — Вам-то есть, где укрыться, парни?

— Да как сказать…

— Одну корчму тут, на Лубянице, знаю. За пиво возьмут недорого. Идем? За-ради продаж ваших выпьем! Меня Ефимом кличут.

— В корчму? — ребята задумчиво переглянулись. — Ты как, Михайла?

Михаил улыбнулся:

— А чего ж? В корчму — так в корчму. Вон, и правда, дождь собирается.

Сговорились. Пошли с Ефимом. Через все Торжище многолюдное, мимо церкви Иоанна Предтечи — центра купцов-«гостей» — «Ивановского ста»…

Орали, шумели вокруг — рынок. Чем только не торговали! Разноцветными тканями, дорогой — и не очень — посудой, оружием, лубяным плетеньем, медом, скотом, замками… Некогда смотреть было — глаза разбегались.

Да, к новому знакомцу по пути один человек подошел, чем-то неуловимо на самого Ефима похожий — взгляд такой же внимательный, цепкий… Спросил что-то… Улыбнулся — как почему-то показалось Михаилу — завистливо. Дальше пошел.

— Видали мужичка? — Ефим показал на незнакомца глазами. — Держитеся от него подале, ребята!

— А что так?

— Прощелыга известный.

Прощелыга? Хм… А ты-то сам кто?

Миша ухмыльнулся — кажется, Сбыслав был прав — вербовщиков тут хватало.

Вот и сидели теперь в корчме все четверо: Ефим, парни, Михайла. Угощал Ефим — ну как же!

— Пейте, пейте, робята… Так, говорите, сироты? А ты, Миша?

— Тож в разоренье впал.

— Ничо! Ничо! — с ласковою улыбкой Ефим потрепал Михаила по плечу. — Авось, найдутся добрые люди, парни. Ну, еще по кружечке?

— Да хорошо б…

— Добро! Эй, человек… Человеце!

Вот уже и не пиво на столе. И на мед — на вкус — не очень похоже, скорей, на дешевый портвейн — такого же рода пойло.

— Чего это, Ефиме?

— Медок переваренный… Пейте, парни, — весело будет!

— Ну, разве что — для веселья… Слушай, Ефим… а тута, в этой корчме, заночевать можно?

— Ужо сыщем, где вам ночевать. Сыщем!

Ефим хохотал, подливая. Миша помотал головой — шумело уже не хуже, чем с паленой водки.

— Вы чего умеете-то? — исподволь выпытывал навязчивый доброхот. — Ну, окромя крестьянской работы…

— Я — в колокола бить могу!

— Хм… в колокола…

— А язм — охотник.

— Охотник — это уже лучше. А ты, Миша?

— Я по-разному, — Михаил улыбнулся. — И швец, и жнец, и на дуде игрец.

— А по-серьезному? — взгляд у Ефима был вовсе не пьяный, внимательный, цепкий.

— По-серьезному — мечом махать приходилось, и вообще, много чего…

— Славно! Вот это — славно! Эй, малый… давай еще перевар! Пейте, ребята, пейте! А насчет ночлега не беспокойтесь. Посейчас на усадьбу пойдем… К знакомцу тут одному. Там и переночуете да — ежели повезет — так и счастие вам будет.

— Какое еще счастие? — пьяно ухмыльнулся Мокша.

— Ужо увидите сами…

Михаил так и не понял — с чего вдруг возникла драка? Ну прямо на пустом месте. Вот, только что сидели все посетители за длинным-длинным столом, болтали, некоторые уже и песни мычали, и вот те… Мишин сосед слева — здоровый пегобородый мужик — ка-ак зарядит тому, что напротив, в ухо! Бедняга и с лавки — хлобысь! Только ногами задрыгал.

А здоровяк не унимался, вскочил на ноги:

— Ах вы ж, тварюги! Обмануть меня хоцете?

Не глядя, махнул рукою — Миша с Ефимом враз на пол слетели — схватил скамью, да ка-ак швырнет ее на обидчика… Или, уж верней — на обидчиков. Те, естественно, не стерпели — тут и пошло, поехало.

Михаил едва успел вскочить, как — вот тут же! — в ухо прилетела плюха! Да такая звонкая, что аж сразу захорошело, и перед глазами поплыли малиновые, желтые и ядовито-зеленые звездочки и круги… непонятно, от чего — от плюхи или от перевара. Тем не менее Миша на того мужичка, что его зацепил, обиделся и, подножкой сбив нахалюгу с ног, набросился на того, схватив за грудки:

— Ты что это творишь, рожа?

Занес кулак… А был Михаил парень внушительный… Да и три раза в неделю тренировался с ролевиками — помахай-ка мечом, этакой железякой — вмиг мускулы нарастут.

— Не серчай, православный… — загнусавил лежащий мужик. — Обознался.

— Ну, вот то-то же… — вся злость уже у Миши сама собою прошла, рассосалася — уж больно смешно выглядел поверженный вражина — экий коренастенький мужичок в разорванной на груди поддеве недешевого немецкого сукна — в этом Михаил уже разбирался — и с аккуратно подстриженной «профессорской» бородкою, такой же, какую носил когда-то завкафедрой истории Древнего мира.

Миша оглянулся: драка не затихала, но переместилась на середину залы, и уж там, без всяких помех, продолжалась…

— В ухо, в ухо ему, Мелентий! — радостно подбадривали зрители. — Да размахнись же! Не жалей!

— Как не жалей? Все ж хрестьянска душа!

— Это Вастка-то Корел — хрестьянская душа? Язычник — он и есть язычник! Бей, не думай!

Ага… Похоже, основных соперников было двое: здоровенный бугаюга Мелентий — с которого, собственно, все и началось, и — ничуть не уступавший ему статью парняга с сивыми, как выбеленный холст, волосами. Эти вот двое и бились, а их прихлебатели, уже угомонясь и потирая ушибы, лишь подбадривали дерущихся… Нет чтобы разнять!

— И частенько тут так? — Михаил подсел к своим юным знакомцам.

Мокша ухмыльнулся:

— Да говорят, нередко бывает! Великий Новгород — город вольный.

— А где Ефим?

— А вона, в углу… рукой машет.

Михаил тоже помахал в ответ… и вдруг почувствовал, как кто-то несильно ткнул его в бок. Оглянулся — тот самый мужик с квадратной бородкой.

— Слышь, паря, — оглядываясь, тихонько заговорил мужичок. — Ты это… Ефима-то пасись… недобрый он человек, недобрый… Чего предлагать станет — отказуйся.

Миша лишь усмехнулся:

— А ты-то кто таков, чтоб советовать?

— Меня Онуфрий Весло кличут. Лодочник я, с Федоровского вымола. Как что куда перевезти — на вымоле спросишь, покажут.

— Хорошо, обращусь, ежели что… А за Ефимия — благодарствую. Может, выпьем?

— Не, — поблагодарив за предложение, Онуфрий попятился. — Ефим-от сюда идет. У него на меня зуб. Не хочу встречатися.

— Да кто он такой-то, этот Ефим?

— С Онциферовичей двора тиун, — шепнул новый знакомец и тут же исчез, затерявшись в собравшейся на середине залы толпе.

Драка как-то сама собою закончилась, народ вновь подобрел, запел песни…

«С Онциферовичей двора тиун!» Вот оно! Ну, прав был Сбыслав, и посадник Якун, батюшка его — прав. Все правильно, рыскали боярские служки по рынкам да по пристаням-вымолам — вот таких вот, как Михаил да его новые дружки, выискивали — сирот, разорившихся своеземцев, в общем — изгоев, или, лучше сказать — бичей. Искали зачем — ясно: закабалить, люди-то всем нужны… тем более — сильные молодые парни. Всем нужны — Онциферовичам, Мирошкиничам, Мишиничам… хватало в Новгороде знатных боярских родов.

Усадьба Онциферовичей — похоже, именно туда их и привел Ефим — занимала, такое впечатление, целый квартал, вольготно вытянувшись к северу от Федоровского ручья. Еще не стемнело, и Михаил прекрасно разглядел обширный двор с хозпостройками, кузницами, красковарнями и еще какими-то мастерскими. Имелся и огород-сад, и выгон, ну и конечно же — господский дом — трехэтажные хоромы с многочисленными переходами и слюдяными окнами. Двор был чисто выметен и замощен дубовыми плахами и вообще располагался заметно выше уровня улицы — чтоб всякая грязь по дождю стекала не во двор, а со двора. Повсюду с крайне деловым видом ходили слуги — парни, девки, женщины — что-то таскали, пололи в огороде траву, пасли домашнюю птицу…

У самых ворот, под высоким раскидистым вязом, виднелась собачья будка, возле которой вызверился цепной пес — огромный, серый, с желтыми подпалинами, зверь, судя по виду — злобный почти до бешенства. На чужаков не лаял — лишь глухо рычал, показывая желтые клыки. Такой укусит, так мало не покажется! Да что там укусит — разорвет.

— Трезор это, псинище, — ухмыляясь, пояснил тиун. — Страж неподкупнейший. Никого не признает, окромя привратника Семена, да — иногда — поварихи Марфы. На ночь с цепи спускаем — ни один тать на усадьбу не сунется — до того лют Трезор!

— Да уж, — Миша с опаскою покосился на пса. — Это что же, он каждую ночь не привязанный бегает? А вдруг кто на двор захочет?

— Ну, так он к избам-то не бежит…

— И все же…

Собака так и рычала, пока все не прошли.

— Ну, как вам? — с явной гордостью, словно бы он сам и был истинным хозяином всего этого богатства, Ефим обвел усадьбу рукою.

— Видать, могущественный человек здесь живет.

— Не здесь, это его вторая усадебка… не самая и богатая. А человек, ты прав, могучий — Софроний Евстратьич, Евстрата Онциферовича сын, боярин знатный! А язм, человечишко — тиун его, управитель.

— Вон оно что… тиун! — уважительно протянул Мокша.

А приятель его, чернявый звонарь Авдей, почему-то вздохнул, грустно так, тяжело, горестно.

— Не вздыхай, паря! — утешил его тиун. — Глянь-ка — как жить тут пригоже! Хотите — и вы тут будете… в надеже, в спокое, в богачестве…

— Уж так-так — и в богачестве? — Михаил счел за нужное усомниться.

— А как же! Онциферовичи верных людей награждают щедро! Вона, избу видите… идемте-ка, покажу…

Располагавшаяся в углу двора, сразу за овином и выгоном, изба — рубленный в обло дом под крышей из серебристой дранки — и в самом деле выглядела неплохо. Высокая клеть, крыльцо, просторная — живи, не хочу — горница с печью, — естественно, топившейся по-черному, полати… Хорошая изба, спору нет. Вот только неуютно тут как-то, не обжито…

— С прошлого лета пуста стоит… — пояснил Ефим. — Парни — холопи боевые — жили, да хозяин-батюшка их в корельску землю послал. Там теперя.

— А что изба?

— Хотите — вы живите! Ясно — не просто так… Избу вам дадим, снедь, прочее… Всю эту купу — отработать надобно будет. Хозяин, вишь, новую конюшню строить затеял, да частокол менять — руки нужны… Три лета проживете — заработаете, уважаемыми людьми станете, а уж дальше сами решайте — тут оставаться аль податься куда…

Сладко пел тиун, ох как сладко. Ребят тянул в кабалу без зазрения совести, Михаил даже почувствовал себя неловко — жалко парней стало. Хотя, с другой стороны — оба изгои — ну куда им деваться? К сильному не прибьешься — сгинешь!

Быстро переглянувшись, парни кивнули и посмотрели на Мишу.

— Согласны, пожалуй.

— Только не на три лета… на одно для начала, — предупредил Михаил.

— Хо… — тиун явно замялся. — Так это… про лето-то я так сказал, просто… Не на срок — за купу работать будете, коли согласны?

— А за что купа-то?

— За пожилое. За избу, за снедь… Сговоримся!

Сговорились, куда уж. Две гривны хозяину должны были возвернуть — в служебном эквиваленте вестимо. Как сказал тиун:

— Сколь на что наробите.

Две гривны серебра — около четырехсот грамм… Интересно, сколько это человеко-дней будет? Или — человеко-лет?

— Смотря как робить, — Ефим нетерпеливо сплюнул. — Втроем конюшню к осени сладите — вот вам, считайте, полгривны. Робяты, лучше нигде не найдете… По рукам?

— По рукам, ладно…

Парни уже давно мысленно согласились — хуже-то уж не будет — куда? Чем изгоем, которого всякий обидит, так лучше уж под сильной рукою — всяко, в голоде не помрешь, а уж работы только лентяи боятся! И жилье, опять же, имеется, и снедь — полный, так сказать, пансион. С этой стороны, не так-то уж и худо жилось зависимому люду, тем более, в богатых-то усадьбах да вотчинах. Однако ж — с другой стороны — воли своей нет, что хозяин скажет — то и выполняй.

Кстати, этот вот тиун, Ефим… он ведь тоже не вольнонаемный — по ряду-договору служит — рядович. Миша с парнями — за купу закабалились — закупы. А еще были пущенки, прощенники, задушные люди, обельные холопы, челядь… Ой, много кого… И кто только о них не писал в свое время: Греков, Тихомиров, Мавродин, Фроянов, Зимин… Михаил еще на первом курсе сдавал монографии… зачетом. Ну, тогда, по молодости-то, социально-экономические структуры его мало интересовали, больше — политика да война.

В общем, сговорились. Тиун только глазом моргнул молодому парню-привратнику, тот живо с улицы видоков привел — свидетелей, людей незаинтересованных, свободных — молотобойца и ученика ювелира. Ну, вот и сладились…

Михаил потянулся:

— Ну, так что — мы в свою избу пойдем, время позднее…

Тиун уже давно потерял весь свой приветливый вид, осклабился:

— Э! На молитву сперва, нехристи! Потом уж — в избу.

— Да, и насчет снеди…

— Какая же вам снедь, коли вы еще ничего не заробили?

Вот она, классовая сущность боярского прихвостня! Правы были Маркс с Энгельсом, ах, как правы — Михаил теперь убеждался в этом на личном примере.

— Что ж нам теперь, с голоду помирать?

— Так в корчме ж только что ели! — вполне справедливо возмутился Ефим, впрочем, немного подумав, тут же смилостивился. — Ин ладно, после вечерни зайдете на летнюю кухню… Марфа, челядинка, что-нибудь сыщет вам… А завтра с утра — пожалует и боярин-батюшка.

Боярин-батюшка… Вон оно теперь как!

В церкви Мише не понравилось — душно и народу полно. Дьячок быстро читал что-то непонятное тихим гнусавым голосом, собравшийся народ его не слушал — толкался, что-то обсуждал, иногда даже — тихонько, но без особого страха — смеялся. И не сказать, чтоб это все были какие-нибудь, не приведи господи, атеисты — молились вполне истово, крестились с размахом, кланялись — вот-вот лбы расшибут. А вот как-то в Святое Писание не вникали. Или это дьячок слишком уж тихо читал?

Отстояв вечерню, пошли обратно на усадьбу — ну, куда же еще-то теперь? Новоявленные закупы — Михаил с Авдеем и Мокшей — и прочие холопы-челядинцы. Выглядели они, надо сказать, вовсе не так уж и грустно — шутили, задирали встречных девок, смеялись. Глядя на них, и ребята повеселели, особенно — Авдей, а то уж совсем было нос повесил.

— Слышь, Михайло… А может, и в самом деле, неплохо здесь будет?

Миша лишь пожал плечами в ответ:

— Может быть, и неплохо. А может… Кто знает? Поживем — увидим.

Ну а пока действительно было неплохо. Даже пес Трезор больше не рычал — видать, привык и спокойно лежал возле своей будки.

Вроде как грозившийся целый день вот-вот пойти дождь так и не хлынул, налетевший с волховских заливных лугов теплый, пахнущий духмяными травами ветерок растащил тучи, высветлив в темнеющем вечернем небе яркую просинь. Оранжевый закатный шар солнца обдал город пожаром, выклюнулись в небе серебристый месяц и звезды. Похоже, завтра не стоило ждать дождя…

Челядинка Марфа — дебелая повариха лет тридцати с мощными бедрами и талией, словно у необхватного дуба — встретила новоявленных закупов не особо приветливо, однако снеди собрала — крынку молока, лепешку, десяток вареных яиц и изрядный шмат жаренной на вертеле рыбины, по виду — лососи или форель. Так что поужинали плотно, даже яйца еще на утро остались. Поужинали да легли спать уже на новом месте, в избе: парни — на полатях, а Михаил — на широкой лавке, подложив под себя спрошенного по пути на конюшне охапку свежего сена.

Утром — до восхода еще! — закупов разбудил тиун. Лично проследил, чтоб умылись, причесались чтоб, даже лапти не забыл прихватить — босоногим. Ходил вокруг, вздыхал, инструктировал:

— Как взъедет в ворота боярин-батюшка, так сразу кланяйтесь в пояс… В ноги токмо не вздумайте кинуться — хозяин того не любит.

— О как! — Миша поднял вверх большой палец. — Слыхали, парни, — не любит!

— От того, что кидаются-то в ноги кто? Всякие просители, челобитчики… надоели они батюшке боярину хуже горькой редьки, — вскользь разъяснил Ефим. — Уж и деваться от них некуда стало… пришлось велеть высечь. И ведь все одно — не унимаются, жалятся друг на дружку, да на меня… Вы-то жалиться, надеюсь, не будете?

— Да не на что пока, — выходя на улицу, хохотнул Михаил. — Ну, где он там, наш хозяин?

Боярин-батюшка, хха!!! Губернатор!

Боярин Софроний Евстратович появился ближе к полудню — а до этого времени все слуги с усадьбы никуда не уходили, ждали. Явился не один — с двумя отроками — наверное, сыновьями или уже внуками. Сед был боярин, лицом красив, представителен: в седле сидел как влитой, борода на ветру развевалась. На голове у боярина шапка соболья, рубаха верхняя до колен, длинная, голубая, на шее — ожерелье узорчатое с самоцветами, пояс с золотыми бляшками на солнце сверкает — глазам больно, — на поясе — меч в красных сафьяновых ножнах, на плечах — плащ зеленого шелка, горностаевым мехом подбитый. Конь под боярином вороной, в золоченой сбруе… Представить даже трудно, сколько вся эта краса стоит? Уж не меньше, чем какой-нибудь там «хаммер»… да «хаммер» что — железяка… а здесь… Конь, конь-то какой! Красавец!

Отроки — один на вид лет четырнадцать, другой помладше — были чем-то похожи на отца (или деда?), — оба держались гордо, поглядывали вокруг с важностью. Аккуратно подстриженные волосы их отливали на солнышке золотом или, лучше сказать, перепрелой соломою. Тот, что помладше, в красном распашном плаще поверх зеленой рубахи, тот, что постарше — в синем. Кони под мальчишками ничем не уступали боярскому, разве что казались куда как смирнее.

Позади отроков — и на лошадях, и пеше — толпились вооруженные слуги, одетые, конечно, не так, как боярин, но тоже празднично, красиво.

Пес Трезор, выскочив из будки, разлаялся — но был тут же угомонен привратником Семеном.

— Здрав буди, боярин-батюшка! — по знаку тиуна собравшиеся во дворе люди поклонились хозяину в пояс. — Да не оставит тебя Святая София своими милостями, и чад твоих тоже…

Милостиво кивнув людишкам, Софроний Евстратович спешился с помощью сразу двоих слуг — для пущей важности — и неспешно прошествовал в хоромы. Отроки, так же кивнув, подались вслед за батюшкой, а уж за ними — слуги. Двое тотчас же встали на крыльце у дверей, небрежно скрестив короткие метательные копья-сулицы. Не потому, что боярин кого-то на усадьбе своей опасался, а тоже — для важности.

— Ефимий! — почти сразу же вышел на крыльцо слуга. — Батюшка-боярин видеть желает.

Пригладив бородку, тиун тут же бросился на зов, едва не споткнувшись на высоких ступеньках. Интересно было бы, если б споткнулся — покатился бы вниз, завывая, прямо вон, в чуть подсохшую лужу.

Михаил усмехнулся, в подробностях представив сию картину, а потом подумал, что лужа эта, наверное, не понравится и самому боярину — как так, на мощеном дворе — и вдруг лужа. Перемостить бы нужно!

Так и вышло! Выскочив из сеней, Ефим споро спустился с крыльца и, махнув рукой, отправил всех на работы. Всех, кроме троих, недавно попавших в кабалу, закупов — этим было велено взять лопаты и заступы — вытащить дубовые плахи, подкопать, снова положить — чтоб уж никогда больше тут никакой лужи не было.

Лопаты — полностью деревянные, лишь рабочий край был обит узкой железной кромкой — удивления у Михаила не вызвали — видал он такие на раскопе. Не сами, правда, лопаты, а лишь железную обивку. Поплевав на руки, заступами споро подцепили край плахи, поднатужились, приподняли… И, тут же бросив работу, почтительно поклонились спустившемуся с крыльца боярину с сыновьями.

— Ефимий! — по-хозяйски позвал Софроний Евстратович.

— Слушаю, господине! — проворно выскочив, неизвестно откуда, тиун тут же застыл в позе «чего изволите-с?».

— Пойдем-ка, пройдемся… глянем…

Тяжело повернувшись, боярин быстро зашагал по двору, направляясь к конюшне и саду. Позади поспешали отроки и свита, тиун же, постоянно оглядываясь и подобострастно щурясь, бежал впереди.

— От, господине, конюшня… почитай, к осени закончим… В овине тож крышу перекрывать начали…

— Перекрывать! — передразнил боярин. — Управитесь к урожаю?

— Ужо управимся!

Они ходили не так уж и долго, вряд ли больше часа, Михаил с парнями как раз успели вытащить все плахи и теперь выравнивали яму. Судя по довольной физиономии Ефима, больше никаких недостатков, похоже, выявлено не было. Вот, кроме этой лужи… точнее — уже бывшей лужи. И как же так тиун пропустил? Под самым-то носом…

— А это вот, господине, закупы новые… Про которых язм говорил.

— Закупы? — боярин — а следом и свита — остановился, внимательно разглядывая парней… Которые тут же бросили работу и принялись кланяться…

— Полно, полно, — Софроний Евстратович махнул рукою. — Успеете еще накланяться… Идем, Ефимий, обскажешь — кто такие…

Снова все поднялись на крыльцо, скрылись в дверях… Все, кроме отроков — те с любопытством посмотрели, как меняют плахи, а потом, смеясь, принялись бегать по всему двору взапуски.

— А вот, Глебушка, не догонишь, не догонишь!

— Врешь, догоню, Бориско! Догоню ужо!

— Догони, догони же!

— Ну держись.

Хорошо им! Работать не надобно. Бегай себе, играйся. Да вообще, в детстве хорошо — никаких забот: мамка накормит, приберет, постирает… Вот потому-то некоторые-то недоросли лет до тридцати никак не хотят с детством расстаться — а как же, тогда самим себя придется обслуживать, отвечать — уж за себя-то, по крайней мере… Видал таких Михаил еще на первом курсе — до восемнадцати лет доживут, а не суп сварить, ни картошки поджарить, да что там картошка — носки постирать — и то не умеют! И, главное-то, и не хотят, паразиты! Зато гонору да самомнения — у-у-у-у!!! Некоторые — по девкам да по ночным клубам, а иные — в науку: дискуссии разведут, споры «ученые» — и друг друга, между прочим, не любят. Чем болтать, так лучше б полезному чему научились да оторвалися от мамкиной сиськи. Так нет же! Раньше, в старые-то времена, хоть армия была — хоть какая-то социализация, а сейчас…

Вот и эти… Ишь, разбегались! А чего им? Юные феодалы, наследнички, мать их за ногу…

Миша вдруг рассмеялся — прямо так, вслух, к большому удивлению своих напарников. Ишь ты, как рассуждать начал — прямо как правоверный марксист-ленинец! Феодалы юные ему не понравились, смотри-ка! А может, просто из зависти все? Из зависти к смеющемуся, безмятежному детству, когда каждый день таит в себе приключения, когда не думаешь о хлебе насущном, когда один год тянется, как целых десять, а лето — наоборот — проскакивает, словно один день. Эх, детство…

Правда, не сказать, чтоб безоблачное — проблем и тогда хватает, и не менее значимых, чем у взрослых, а вот возможностей для их решения — несоизмеримо меньше… Вот и эти, бояричи… Когда их детство кончится? Через год, два? В эту эпоху взрослеют рано. А потом на коня — в военный поход, который вполне может окончиться весьма плачевно — смертью. Да и на какой-нибудь там охоте можно погибнуть — в когтях разъяренного медведя или под копытом здоровущего, косящего кровавым, налитым лютою злобой глазом, быка — лося. Средневековая жизнь опасна и непредсказуема — и отнюдь не только для простолюдинов.

А пока — играйте, детишки! Носитесь, кричите, смейтесь… пока резко не кончилось, не оборвалось жалобно звякнувшею струной ваше детство.

Мальчишки так и делали — носились, кричали, хохотали, кидались в друг дружку репейником, а потом, чуть подуспокоившись, принялись играть в… в некую игру, которую когда-то в собственном детстве Михаил знал под названием «чижа».

Подбрасывалась — или выбивалась — вверх палка, разбивались другие мелкие палочки и дощечки — их надо было собрать за какое-то время… Примерно такие вот правила, точнее не вспомнить.

Оп! Подлетела высоко в воздух палка… Впрочем, не так уж и высоко, но мальчишкам-то наверняка казалось — что в самое небо! И — тотчас же — рванулся собирать дощечки младший боярич… одну подобрал, вторую, третью… Эх, не успел!

Закупы уже как раз заканчивали укладывать последнюю плаху и присели в тени — отдохнуть. Щурясь от солнца, Авдей с Мокшей о чем-то негромко болтали, а Миша с явным удовольствием наблюдал за играющими детьми, вспоминая себя в их возрасте. Хорошее было время! Жаль только, быстро закончилось.

— А ну-ка, давай, Бориска! — смеялся младшенький — Глеб. — А вот, побегай-ка теперь ты!

Взвилась в небо палка… Разлетелись далеко в стороны досочки…

А Борис уже там, схватил одну, вторую… Оп — подбежал к вязу, наклонился…

Быстро и без всякого лая из будки выскочил пес. Остановился, зло оскалив клыки, зарычал — вот-вот бросится! А ведь бросится же!

А боярич, заигравшись, словно бы не замечал псину… да если б и замечал — что с того? Что с ним, с юным представителем знатного боярского рода Онциферовичей, может случиться здесь, в собственной вотчине? Уж конечно же ничего плохого.

Вот только жаль, пес об этом не знал… Вызверился… Раскрыл пасть… прыгнул!

Михаил уже бежал наперерез — жалко стало мальчишку… Прыжком — раз, два, три…

И — словно в замедленной съемке: летящий, вытянув лапы, пес, желтый, в подпалинах… оскаленная пасть… клыки… медленно — казалось, что медленно — оборачивающийся отрок… ужас… ужас в глазах… А пес уже близко — сейчас схватит за горло… Сейчас…

Миша с ноги ударил животное в бок, отбросив в сторону… Зверь тут же поднялся, бросаясь уже на другого соперника… Михаил ухватился руками за раскрытую пасть — и как так только вышло? Ну, схватил — и что теперь делать-то? А пес злобно косил глазами… Не пес — волк! Такой сожрет! Вот отпустишь — и сожрет, не подавится…

— Трезор! Трезорушка! Цыть!!!

Господи — Семен, кажется… Привратник…

— Ну, иди, иди сюда, псинище… — привратник погладил собаку, почесал за ушами, потом кивнул Мише. — Ну, отпускай… отпускай уже… не тронет… Молодец, Трезорушка… хороший пес… служишь…

Отпустив пса, Михаил уселся на траву, поглядывая на подбежавших закупов, на тиуна… Да-да — тот тоже был здесь и, похоже, все видел.

— Ну и псинище! — пришел в себя Борис. — Едва не разорвал… — улыбнулся. — Хороший пес, верно добро стережет! Можно погладить?

— Погладь, господине! — расплылся в улыбке Семен. — Цыть, Трезор! Цыть…

— И я тоже, тоже хочу погладить, — подбежал к собаке младшенький, Глеб.

Михаил только сплюнул — даже не поблагодарили. Хотя — не разорвал пес мальчишку — и то славно!

— Бояричи, — поклонился тиун. — Батюшка вас к себе кличет — обедать…

А Михаил отряхнулся да пошел дальше плахи мостить — положили проворно последнюю…

Мокша все удивлялся:

— Вот так пес! Страшно ночью без ножа выйти.

— Ночью вообще без ножа страшно!

— Да уж… А, смотри-ко, Авдей, тиун-то не доглядел — лужу почитай, у самого крыльца оставил… Как так? Может, дождей давно не было?

— Не в дождях дело, а в хитрости тиуньей, — улыбнулся Авдей. — Ну-ко, сам суди — приехал хозяин проверить — как тут да что… Ежели недогляд не найдет — долго везде шарить будет, что-нибудь да отыщет… А тут — лужа-от — на глазах. Зато все остальное вроде бы как в порядке… А за лужу — с тиуна спрос! Да и исправили все уже — на глазах прямо.

— Эх, Авдейко, Авдейко… До чего ж ты умен, паря!

После обеда со всеми закупами — по очереди — говорил сам хозяин. Сначала — с парнями, потом пришло время и Мише.

Пригладив волосы, молодой человек вошел в горницу и поклонился, сказал, как учили:

— Здрав буди, боярин-батюшка.

— И тебя не оставит Господь своими милостями, — приветливо улыбнулся боярин. — Слыхал, слыхал уже про твои подвиги — рассказали чады. И знаешь, кто в этой истории мне больше всего по нраву пришелся?

— Пес.

— Угадал! — Софроний Евстратович погладил бороду. — Верно — пес. Хозяйское добро стережет, ни на кого не смотрит… А что ты вступился… так то и должно быть, нет?

Вместо ответа Михаил еще раз поклонился.

— Вижу, ты не глуп весьма… Грамоту розумеешь?

— Да у меня инсти… Розумею, господине.

— Говорят, ты мечом бьешься изрядно? — прищурившись, продолжал допрос боярин.

Интересно, кто ему про это сказал? Ах да… сам же Михаил перед тиуном и хвастал… Ладно…

— Бьюсь, господин.

Софроний Евстратович усмехнулся:

— Сейчас и проверим — как. Выходи-ко на двор, парень.

На залитом солнцем дворе, возле крыльца — как раз на месте некогда бывшей лужи — стоял, небрежно помахивая увесистой палкою, мускулистый парень из числа приехавших вместе с боярином вооруженных слуг. Такой же палкою был вооружен и Михаил. Софроний Евстратович вместе с детьми расположился прямо на крыльце, остальные зрители толпились кто где, тиун — так почти у самых ворот.

Болтали, переглядывались, заключали пари…

— Ростислав… на Ростислава ставлю…

— А я на нового закупа!

— Смотри, проиграешь, Семене!

Почмокав губами, боярин махнул рукой — начинайте.

Ростислав — судя по выкрикам, именно так, кажется, звали мускулистого парня — не стал долго кружить и напал первым, сделав длинный выпад… Ловко отбитый Михаилом. Соперник тут же отскочил в сторону и снова нанес удар… пришедшийся Мише в плечо… Ох и больно же! Пропустил… солнце-то прямо в лицо, не увидел… Теперь понятно, почему вражина не кружит — зачем? Заранее выбрал удобное положение… Удар! Бах! Целая серия… Подставляя палку, Михаил сделал несколько маленьких шажков в сторону… еще чуть-чуть… еще… Теперь-то солнышко светило всем одинаково, поровну: Ростиславу — в левый глаз, Мише — в правый.

Удар! Ах, хорош… Едва не переломились палки… Уцелели бы клинки? Ну, это, смотря какие…

Удар! Удар! Удар!

И вопли зрителей…

— Дай ему, дай!

Миша внимательно следил за соперником. Смотрел не в глаза — а как бы сквозь, улавливая малейшее движение, шевеление… даже намек. Вот противник дернулся влево… слишком быстро дернулся, явно — значит, провоцирует… ждет оплошки… Не поддаваться! Ага… отбить! И теперь самому — в нападение: на! на! на! Ага! Не по нраву?

Ростислав снова отскочил, осклабился… Снова дернулся влево — явно показушно, неуклюже… зачем? Хочет, чтобы Миша подумал, что он хочет… А мы туда же!

Без труда увернувшись от провоцирующего выпада, Михаил с силой опустил палку на правое плечо соперника… Тот охнул, упал…

И тут же подбежал тиун:

— Хватит! Подойди к боярину, паря.

Положив палку возле крыльца, Михаил пригладил волосы и поклонился.

— Вижу, бьешься ты хорошо, умно! — улыбнулся Софроний Евстратович. — Чады мои, Борис с Глебом, за тебя переживали… Ишь, смеются! Вот что, Мисаил…

Ого! Миша удивился — боярин его уже и по имени назвал — а это что-то да значило!

— Детушки мои в возраст воев входят, особого пригляду, умения требуют… Вот ты и займешься ими… вместо прежнего их воспитателя, Нифонта-грека, беспробудного пианицы…

Что?

Михаил сначала не понял… Это что же ему предлагают-то? Стать воспитателем юных бояричей? Это ему — закупу? Впрочем, а почему бы и нет? Были же в Древней Греции и Риме рабы-педагоги… Да и вообще — прежний-то воспитатель, похоже, за пьянство с должности изгнан… А ведь неплохая должность, черт побери! Все лучше, чем на хозяйстве. И — по специальности как раз — «учитель». Как же в эти времена должность сия называлась — «дядька», что ли? Или — это чуть позже? У Петра Первого вот был дядька — Никита Зотов — тоже, кстати, пьяница…

Что ж… «дядька» так «дядька»!

Опустив глаза, Михаил поклонился в пояс:

— Благодарствую за доверие, боярин-батюшка!

— Ништо… Поглядим, как дело сробишь!