— Ну, как ты ушел, воевода, дале и вправду легче стало. Сугробы ниже пошли, ужо и так проехать можно стало, без табуна. Ну, а как заместо бурана просто метель началась, то и вовсе вздохнули все. Я наказ твой сполнил, остановиться не дал. Токмо как до рощи дошли, там и встали. Костров запалить вьюга не дала, но с собой дров припасли, а новым вечером и горячего поснедали.

— Из людей никого не потеряли?

— Дык, воевода, — отвел глаза Захар. — Рази за всем уследишь? Тем паче, в бурю такую. И без того бед хватало, токмо разгребать успевай.

— Ну, и?

— Померзли в усмерть несколько увечных. Те, что совсем плохи были, сами ни покрывала поправить, ни на помощь позвать не могли.

— Понятно… — поморщился Олег. — Больше никого?

— Не, остальные на месте все. Я, как непогода улеглась, сам всех перечел, никто не отстал. Биняк твой и тот уцелел, негодяй. Полонянки не забывали, каженный день покормить его напоминали, воды дать. То ли не знают, зачем он тебе нужен, то ли недолюбливают тайно.

— Это хорошо, — кивнул ведун. — Раненых, конечно, жалко, но я опасался, хуже будет.

— А ты как, воевода? Как сумел бурю в одиночку пережить?

Олег подумал, потом засучил рукав и показал старшему длинный свежий шрам на руке. Мужик кашлянул — любому понятно, что рана не ратная, с иной целью наносилась, — но вопросов задавать не стал. Чем меньше колдовских дел касаешься, тем оно самому спокойнее.

От первых телег донеслись радостные крики. Олег привстал на стременах, разглядел над головами едущих впереди товарищей возвышающиеся на берегу бревенчатые стены и тоже улыбнулся:

— Селезни. Похоже, Захар, мы вернулись.

Обоз выбрался на берег, к сумеркам докатился до развилки, от которой шли дороги в Сураву и на Кшень. Олег уже предвкушал горячую баньку и сон на печи, до которых оставалось всего несколько верст — но ратники, не дожидаясь команд, начали выставлять обозы в круг, двинулись в лес за дровами. Вскоре на поляне заполыхали костры. Уставшие от долгого похода воины резали баранов и целиком зажаривали их над огнем, пели песни, плясали, тискали девок. Веселье длилось до поздней ночи, причем без единого глотка хмельного — выпито оказалось хмельное еще в степи всё до последней капли. Постов старшие выставили вчетверо меньше обычного, причем сторожить оставили мальчишек помоложе — тех, кому в походе не очень-то доверяли. Хотя, с другой стороны, чего на родной земле бояться? Ну, случиться может всякое — так для того караульные и стоят. Но и перестраховываться тоже ни к чему.

На рассвете ратники опять же прощаться и собирать вещи не стали. Перекусили остатками вечернего пира, после чего начали потихоньку собираться на краю лагеря, возле почти пустой телеги, на которой осталось всего несколько капустных кочанов. Середин, которого ни о чем не предупреждали, тоже придвинулся поближе, но уселся всё-таки в стороне, кинув щит возле монолитного колеса арбы с войлоком и привалившись к ней спиной.

Наконец толпа всколыхнулась, зашевелилась — это на телегу забрался Кожемяка. Скинув шапку, он поклонился на три стороны и громко спросил:

— Верите ли вы мне, люди, али иного дуванщика избрать хотите?

— Любо, любо! — разрозненно отозвались из толпы. — Не первый год тебя, старый, знаем. Дувань, тебе верим! Чай, не Кинька Кривоглазый.

Кожевенник переждал, пока люди отсмеются по поводу неведомого Киньки, кашлянул, вытащил из-за пазухи несколько берестяных лент, снова поклонился:

— Слушайте меня, люди. Счел я ныне, на дуван нами взято было юрт двадцать три малых да пять больших. Скота лошадьми — семь сотен и еще пять. Отары овечьи три, по девять сотен в каждой, да еще семьдесят на нынешнее утро, коли никто больше ни одной не сожрал. Как, не оголодал никто спозаранку?

— Видел-видел, Собышкинич чегой-то у костра ел! — заорали из толпы. — А косточки тайно под телегу отбрасывал!

— Да сам ты кости отбрасывал! — возмутились с другой стороны, замахали руками.

Кто-то засмеялся, кто-то начал угрожать, и только Кожемяка невозмутимо сообщил:

— Собышкинича я и сам счесть попытался, да оказалось, он вчерашнее добивает. А то на кошт походный списывается, у него не отнять.

— Вот так! Слыхал?

— А чего косточки от того белые были, а не желтые?

— Я сейчас у тебя самого косточки посмотрю… — То, что начиналось шуткой, грозило перерасти в драку — но смутьянов быстро утихомирили, дабы не мешали слушать дуванщика.

— Доспеха железного взяли мы на половцах тридцать две кольчуги, да семьдесят три брони дощатой, семь кольчуг мало порченных, и порченых дощатых броней осьмнадцать, шеломов числом три сотни без двух шапок. А прочие шапки, халаты, штаны и иное я зараз к прочей рухляди приписал, каковой аж одиннадцать возков загрузилось. Мечей больших взяли три сотни и еще семь, секачей разных две сотни и еще сорок два, ножей малых шесть сотен и пятнадцать, топоров разных девяносто штук. Зерна, корней всяких, да кочанов взяли без счета, да без счета и оставили, потому как скотине по дороге почитай всё и скормили. Девок разных добрых сорок пять, баб обычных два десятка, детей годных тридцать одного. И одного же хана увечного тоже взяли. Упряжи и седел нагрузили семь возков, точно счесть не смог — однако же гружено одинаково, оттого мыслю возками и делить…

Перечень добычи длился еще довольно долго: железные прутья и станины, скребки и шкуры, кошмы и попоны, ковры и посуда. Олегу это очень быстро надоело — однако ратники слушали, затаив дыхание, словно вещего старца.

— А еще в кочевье освободили мы сорок одного невольника с разных мест, — опустив грамоты, наконец-то закончил Кожемяка. — На кошт их по обычаю приняли, а ныне должны до весны приютить, дабы те по сухой дороге до дома воротиться могли. Рухлядь у них ныне есть, не голые. Дабы в тягость никому они не стали, прошу сход милостью своей по два барана на каждого отделить, да по ножу ладному, и по кошме для сна. Кто приют им даст, тому и скотина достанется.

— Любо, любо, — хоть и без особого энтузиазма, но согласились воины. — Грех землякам в беде не подсобить. Все мы люди русские, не оставим.

— Быть по сему, — кивнул Кожемяка. — Ну, а ныне с долей воеводы нашего нам определиться должно…

Олег вскинул голову — происходящее внезапно показалось ему интересным.

— Воеводе по обычаю нашему десятина всего полагается, дабы и за хлопоты ему отплатить, и расходы вернуть, и зачин ладный одобрить. Десятиной у нас коней сочтется семь десятков с небольшим, да овец две сотни, да броня, да девок четыре, две бабы, детей три, рухляди возок… Однако же, ведомо мне, воевода наш сильно в свою руку хана половецкого желал. Он, понятное дело, хоть и покалечен в сече маленько, ан с родичей за него выкуп спросить можно немалый. Тут не десятиной, а и тремя кончиться может. Посему спросить сход желаю: согласны ли воеводе нашему за хитрость, удачу и дело доходное хана половецкого без счета за десятину дать?

— Какая десятина?! Кому?! Лапотнику безродному?! — послышался удивительно знакомый голос. — Да какой он воевода?! Чего он сделал доброго?! Пред кочевьем за спины спрятался, пока мы с половцами не на живот бились, опосля добра попортил в кочевье немало, а под конец и вовсе рать бросил, в бурю куда-то сховавшись! Гнать его надобно, а не десятину давать!

— Что?! — возмутился в ответ Захар. — Ах ты, тать, душегуб кровавый! Ты, ты в погоню метнулся, воеводу не слушая! Ты родичей наших под мечи половецкие подвел! Ты!! Кто с воеводой в сечу кинулся, все целы остались! А ты токмо наших троих загубил, тварь!

Происходящего далеко впереди Олегу было снизу не разглядеть, но, судя по звукам, разгорячившегося Захара люди пытались удержать.

— Что? Что скачешь, лапотник? Где твой кузнец разлюбезный? Отчего сходу не скажет, почто за нами не пошел, почто струсил?

Толпа заволновалась, крутя головами, и в наступившей паузе ведун четко произнес:

— А чего тебе объяснять, барану тупоголовому? То, что, не кинься ты вперед, как щенок за костью обглоданной, мы не спеша всей ратью туда бы подошли да копейным ударом без потерь степняков смяли? Что из-за дури твоей мне тебя же, козла безрогого, пришлось внезапной атакой из беды выручать? Да разве тебе, шпана подзаборная, это понять удастся? Тут ведь умнее курицы быть надобно. А у тебя, Княжич, сие ну никак не получается.

Ратники подались в стороны, образовав между Олегом и ватажником живой коридор. Тот расправил плечи, положил руку на рукоять меча:

— Как ты меня назвал, грязный лапотник?

— Так ты еще и глухой? — изумился Середин.

По толпе пробежал легкий смешок. Княжич налился краской, как помидор, рванул из ножен клинок.

— Правильно, — улыбнувшись, поднялся на ноги ведун, подхватил свой щит и вытянул саблю.

Всё! Поход закончен! Он больше не нуждался в сплоченной силе княжичьей ватаги, в ее мечах и броне. Теперь настало время вспомнить хвастовство Княжича, его наглость, надменность, кубок из ягодного тиса и откровенное хамство, которое он позволил себе минуту назад. Считает ведуна трусом? Пусть докажет, что это действительно так.

Княжич вытянул в сторону левую руку — кто-то тут же вложил в нее щит, — быстрым шагом двинулся вперед. Шлема он не надевал — Олег тоже не стал бегать к своим сумкам, скинул только налатник и шапку. Судя по всему, сейчас всё равно станет жарко.

Ватажник, не замедляя шагов, метнул вперед меч — ведун принял его на щит, сделал ответный выпад и тоже угодил клинком по умбону. Тут же последовал новый выпад — Княжич бил его из-за плеча, с оттягом, нисколько не смущаясь, что выпады приходятся на щит. Видимо, рассчитывал быстро расколотить его и оставить Олега безоружным — но окантовка надежно стягивала дерево. Ведун, уловив момент новой атаки, тоже рубанул из-за головы — но рядом с приоткрытым щитом ватажника. Клинок едва не располосовал врагу лоб — но в последний миг Княжич всё-таки отпрянул, а по кольчуге кончик сабли чиркнул, не причинив видимого вреда.

Чудом избежав смерти, ватажник отступил, прикрылся щитом, двинулся по кругу, оценивая противника и придумывая новую тактику атаки. Олег вскинул саблю, открылся, словно начиная атаку, но удар нанес не клинком, а окантовкой в правый край вражеского деревянного диска. Противоположный край качнулся вперед, ватажник, как это обычно и бывает, напрягся, выправляя положение. И переборщил: край щита выдвинулся слишком далеко вперед, открывая тело, — ведун моментально сделал выпад, но Княжич отмахнулся мечом. Опять закружился, зло поглядывая над щитом:

— Ты думаешь одолеть меня, кузнец? Ты, лапотник безродный, меня, боярина в пятом колене?

— Чмо ты бездомное, а не боярин.

— А-а-а! — Княжич кинулся вперед, с силой ударил ногой в низ щита Олега, чиркнул клинком поверху, но, ни до чего не дотянувшись, тут же отскочил — ведун ответным выпадом попытался уколоть его через верх, вывернув саблю — однако промахнулся.

Ватажник опять ринулся в атаку. Олег напрягся, принимая удар ноги на эфес сабли, плечо и колено — но разогнавшийся враг не просто ударил его, а прыгнул выше, наступил на край щита, обрушился на ведуна сверху. Середин попытался ударить навстречу саблей, но та со звоном столкнулась с плечом, что-то больно резануло по уху, тело покачнулось от неожиданной нагрузки, и он потерял равновесие, падая куда-то вбок. Щит врезался в мерзлую землю, вылетел из руки, Олег больно грохнулся на плечо, подтянул ноги, пнул наугад в нависающую массу, перекатился, вскочил, взмахнул саблей — цела.

Княжич тоже поднялся на ноги, зловеще улыбнулся, окинул Олега взглядом сверху вниз и небрежным движением откинул в сторону щит, вправо-влево повел мечом:

— Всё будет честно, лапотник. Я тебя приколю по всем правилам. Дабы ты за Калиновым мостом на обманы не жалился. А, кузнец? Поиграем? — Он положил меч на сгиб локтя, замер, расставив ноги, вдруг движением предплечья резко метнул вперед — Олег еле успел отмахнуться. Княжич уронил клинок плашмя вниз, ударил коленом, заставив стремительно взлететь обратно, толкнул вперед — и если бы Олег не наклонил голову, то лишился бы уха. Меч, холодно сверкнув, опять упал, описал в руке полный круг, замер острием к нему — но ватажник резко опустился на колено, всем телом утягивая клинок за собой, разгоняя его, направляя вперед. Олег поставил поперек саблю, отпрянул — а оружие уже лежало у веселого врага на плече:

— Что же ты не бьешься, лапотник? Хоть помахай сабелькой-то своей! Не так на овцу похож станешь… — Плечо ватажника дернулось вперед, посылая клинок Олегу в грудь, и опять только хорошая реакция и стремительная, послушная сабля спасли ему жизнь. Легкость, с какой Княжич играл тяжелым, килограммов на шесть, мечом, напоминала непревзойденное мастерство Ворона, внушало ощущение безнадежности и тоски. — Ты чего примолк, лапотник? Скажи чего-нибудь гордое. Как ты боярина в сечу по воле своей посылал, как его уму-разуму учил. Будет теперича чего вспомнить. Да, пожалуй, и хватит…

Меч подпрыгнул к небу, разогнался по сверкающей дуге, явно направляясь Олегу в живот. Ведун выставил саблю поперек — и от страшного стремительного удара она взмыла высоко к зениту, несколько раз крутанулась и рухнула среди сгрудившихся повозок. Княжич засмеялся:

— Ку-ку. Улетела птичка. Не пахарям безродным с такими играть.

Олег глубоко вздохнул, принимая неизбежное, поднял руки к небу, к светлым облакам, уползающим куда-то на восток.

— Интересно, что скажет прекрасная Мара на этот раз? — тихо пробормотал ведун. — Как там с ее маленькими слабостями?

— Если ты молишься богам, кузнец, то правильно делаешь, — осклабился ватажник. — Коли просишь о пощаде, то зря.

Он опустил меч и с силой послал вперед, метясь Олегу в живот. Ведун повернулся боком, втягивая брюхо, — клинок врезался в тело не прямо, а по касательной, легко вспоров бархат бриганты, проскрежетал по приклепанным снизу стальным чешуйкам. Привычным, многократно отработанным еще в спортзале движением Середин опустил руки, левой перехватил ватажника чуть ниже локтя и дернул вперед, заставляя потерять равновесие, а правой поймал его кисть, выкручивая в обратную сторону. Как всегда напоминал Ворон, запястью супротив всей руки не выстоять, — а потому меч выскользнул у Княжича, перекочевав в ладонь Олега, ведун резанул им в обратном направлении, и падающий потомок боярского рода в пятом колене сам налетел горлом на острое лезвие собственного клинка.

Ш-ш-ших-х… Голова покатилась дальше, остановившись в нескольких шагах, глазами к ведуну. На лице замерло выражение предельного изумления. Полусогнутое тело в узорчатой броне ткнулось плечами в снег, пару раз плюнуло кровью и вытянулось во весь рост. Почти во весь.

Олег поймал себя на том, что замер в книжной позе — по стойке «смирно», удерживая меч перед лицом. Он тряхнул головой, расслабился и кинул чужой клинок на землю.

— Ты чего натворил, лапотник вонючий! — завизжал другой ватажник, схватившись за оружие.

Но его удержали сзади за руки, спереди заступил дорогу Захар:

— Они честно бились! Княжич сам признал… перед смертью.

— Убью! Живьем зарою!

— Сейчас зароешь, — согласно кивнул Олег. — Только саблю найду.

— Только суньтесь, тати, к воеводе, — пообещали в ответ. — Всех под лед спустим.

Пожалуй, Княжич зря так много говорил, что пахарям и лапотникам с кузнецами воинским мастерством владеть не дано. Забыл, наверное, что таких в рати — каждый второй, если не более.

— Дык, сказываю я, — напомнил о себе сходу Кожемяка, — сказываю, нехорошо, коли воевода до дома вовсе без добычи явится. Посему предлагаю за десятину отдать ему хана половецкого да вдобавок одного воина долю. Любо?

— Любо, любо! — на этот раз весьма бодро отозвались ратники.

— А ты что скажешь, воевода? Согласен?

— Согласен, — кивнул Олег.

— Ну, значит, и быть по сему. Теперича со старшими решить надобно. Нам по обычаю пять долей положено, однако же не знаю ныне, на Княжича считать али нет? Он ведь не с половцами в сече пал, да и жены у него нет, кому долю передать…

— Не давать! — с готовностью взревела толпа. И тут же эхом отозвалось:

— Положено!

Опять послышались угрозы, толпа закачалась из стороны в сторону. Ведун заподозрил, что сейчас всё-таки начнется драка против ватажников, и повернул к повозкам, полез под колеса. Найти саблю удалось не сразу, и когда он вернулся, ссора уже затихла, а сход обсуждал не менее горячую тему: как делить девок? По подсчетам дуванщика, каждая из них тянула на две доли. Но ведь девка — не арбуз, пополам не разрежешь. Тем не менее, выход нашелся: к каждой девке порешили давать в нагрузку освобожденного невольника, которого «счастливчику» надлежало поселить у себя до теплого сезона. Число охотников до гладких юных тел сразу поуменьшилось, и красоток быстро разыграли по жребию. Половина досталась ватажникам, половина — желающим из прочей рати. С остальными бабами и детьми оказалось проще — их оценили каждого в половину доли, что-то на уровне пары лошадей. Покричав, разыграли. На рабов опять претендовали в основном воины Княжича — видать, знали, куда живой товар можно выгодно продать. Им почти всё и досталось.

Потом возникла тихая перебранка между Кожемякой и одним из ватажников, дуванщик решительно махнул рукой:

— Любо?

— Любо, любо… — согласились те, кто стоял ближе, и ватажники начали выбираться из толпы. Похоже, выторговали себе еще какую-то долю на всех и больше ни на что не претендовали.

Действительно, вскоре послышалось ржание коней. Отъехали в сторону несколько повозок. Мимо Середина прошли трое ратников, подняли тело своего командира, забрали голову, меч.

— Еще увидимся, кузнец, — пообещали ведуну сквозь зубы. — Земля маленькая.

— И вам того же желаю, — кивнул в ответ Олег. Он отлично понимал, что в ближайшее время беспокоиться не о чем: нагруженным добычей ватажникам будет не до мести. И всё-таки с их уходом на душе стало спокойнее.

А «дуванивание дувана» продолжалось. Уравнивались по долям юрты и доспехи, рухлядь и кони, овцы и повозки, шкуры и мечи. Временами дело доходило до драки. Иногда, словно устав от споров, ратники начинали соглашаться на все предложения Кожемяки подряд. Торговались охотники до глубокой ночи и легли спать на пустое брюхо: готовить ужин оказалось некому и не из чего, весь скот оказался учтен до последнего хвостика.

Олег потерял интерес к спорам еще в середине дня. Пару часов он просто слушал перебранку, восхищаясь высочайшим интеллектом здешнего народа, ухитряющегося удерживать в памяти огромное количество разнообразных мелочей, сравнивать по некой абстрактной шкале гвозди с рогами и порченую броню с жеребыми кобылами. Но вскоре он окончательно запутался, отошел к своим сумкам, завернулся в шкуру и закрыл глаза, решив наконец-то отоспаться за все ночи и тревоги долгого похода. Время от времени, выплывая из дремы, он навострял уши, ловил обрывки фраз, снова отключался, потом снова прислушивался.

Споры оборвались только в полном мраке, чтобы возобновиться на рассвете. Олег провалялся сколько смог, потом поднялся, порезал на ломти недоеденный овцами кочан, пожевал капусты, чтобы хоть чем-то наполнить брюхо, попытался развести огонь, чтобы растопить снега для сыта.

И вдруг настало затишье. Не веря в такое чудо, ведун вскочил, забыв про кресало. Действительно, ратники подводили к телегам лошадей, запрягали, а мимо бегал Кожемяка, сверялся с берестянками и указывал:

— Это нам, это нам. Это в Глазок Пинещиничу и Наместу на двоих. Это Захару, это мне, эго семье Словятиной за отца сгинувшего, отсюда половину седел на пустой возок, для Суравы перекиньте, это Гнездилу и Савину, заместо коней…

Олег с большим удивлением узнал, что на них с Одинцом каким-то образом выпала большая юрта на двоих и три повозки, одна из которых с рухлядью. Это не считая скота, что определялся: «как всем одному».

Телеги начали разъезжаться в стороны, составляя сразу три разных по длине обоза. Самый короткий оказался суравский — всего около полусотни телег. Впрочем, и в поход от деревни уходило лишь три десятка желающих. Четверо из них ныне лежали холодными, еще трое — не могли ходить, да человек пять имели на теле раны не особо опасные. Почти половина воинов попробовали на себе крепость половецкой стали, тяжелая выпала на этот раз война. Но возвращались — с честью!

Охотники врезались в табун, отделили небольшой косяк лошадей, пересчитали, двух отпустили назад, прочих погнали по дороге. Следом, возмущенно блея, потрусили похожие на грязные клубки овцы. Олег, поднявшись в седло, подъехал к Одинцу, что устраивался на облучке телеги с объемистыми тюками войлока — наверное, являвшегося покрытием той самой юрты, жерди и прутья к которой возвышались на втором возке.

Знакомые и родичи из Кшени и Суравы, из ближних деревень начали обниматься.

— Ну, а нам целоваться не с кем вроде бы, — кивнул ведун Одинцу. — Поехали домой.