Книга: Ведун 07-09
Назад: Предисловие автора
Дальше: Урсула

Проклятие торка

Поземка струилась под брюхо коней снежными струйками, словно река на песчаном мелководье. На лошадиных мордах, на шерсти возле ноздрей нарос серебристый иней; порывы ветра иногда пробивались сквозь густой лисий мех и касались прохладой потной шеи. Наверное, в степи было холодно. Точнее Олег определить не мог, поскольку термометров в здешней Руси еще не изобрели, да и нужды в них особой не испытывали, а сам он никакого мороза не чувствовал. Какой мороз, если под пластинчатую бриганту поверх голубой атласной рубахи надет войлочный поддоспешник в полтора пальца толщиной, сам бархатный доспех щедро подстеган ватой, да еще на него овчинный тулуп накинут. На ногах — меховые штаны из сшитого мехом внутрь каракуля, выпущенные поверх мягких, войлочных, с кожаными подошвами чуней, на голове — волчий треух, подаренный месяц назад радостным селянином, сыну которого ведун в плату за ночлег заговорил «волчанку». Олегу Середину было так тепло, что он даже рукавицы сунул в карман тощей чересседельной сумки и придерживал заледеневшее ратовище рогатины голой ладонью.
— Пожалуй, ниже минус десяти, — негромко решил ведун. — Будь теплее, я бы и шапку скинул.
Шапку снять хотелось — голова раскалывалась после вчерашнего княжеского пира и просила прохладного компресса, рассола, кваса или, на худой конец, укропной воды. Но в суровых походных условиях излишеств воинам не полагалось: только кислое греческое вино и хмельной русский мед. И, как оказалось, смешивать эти напитки не стоило.
Олег стащил шапку, тряхнул головой, впуская свежий воздух под корни волос… Ох, надо, надо обриться наголо, как все бояре ходят. Не придется о гигиене заботиться, пока в дальних походах баню устроить невозможно, расчесываться ни к чему, никакие насекомые никогда не заведутся. Да и ветру лысину подставить опосля хмельной ночи куда как приятнее.
Морозец начал ощутимо покусывать мочки ушей еще до того, как холод успел остудить макушку, и ведун, вздохнув, напялил треух обратно: похмелье проходит быстро, а вот обморожение — годами.
— Глянь, боярин, — неожиданно окликнул его Будута. — Не иначе, дозор поганых будет.
Олег перевел взгляд в указанном направлении и действительно разглядел у горизонта несколько черных точек. Откуда в зимней степи возьмутся черные точки? Прав холоп княжеский, торки это, конные дозоры. Тоже вокруг лагеря своего глаза и уши распускают, местоположение ратей муромских проверяют.
— Молодец, — вслух похвалил паренька Середин. — Первым углядел.
Кто-то из дружинников хмыкнул: дескать, давно уж ворога заприметили, токмо языком молоть не стали, — однако ведун пропустил этот намек мимо ушей. Ну и что, что полтора десятка опытных воинов уже не один поход за плечами имеют и опыт ратный, а он всего лишь гость княжеский? Назначил князь Гавриил его старшим — значит, прав будет тот, кто ему первым доложится, а не сам с усам зоркостью гордится.
Точки далеко справа неожиданно превратились в крохотные фигурки всадников — видать, чужой дозор поднялся на взгорок и стал виден целиком, а не высовывался кончиками пик и меховыми шапками. Тоже полтора десятка воинов.
— И-и, эх… — Опять, не дожидаясь приказа, дружинники начали скидывать шапки и цеплять поверх мягких округлых тафий островерхие шлемы. Оно и понятно — какой же русский, врага заметив, не повеселится, удаль молодецкую не покажет, в драке не разомнется?
Однако Олег принимать решение не торопился. В конце концов, дозоры не для того рассылаются, чтобы в мелких стычках ратников терять, а дабы князю весть о враге доставить, внезапного нападения не допустить, чужие силы разведать. Зачем же сечу затевать? Ничего она в ходе войны многомесячной не изменит…
А если честно — ну никак не хотелось ведуну с больной головой столь шумное и тряское дело затевать. И без того плохо.
Увы — торки тоже зачем-то захотели опробовать крепость своих копий на русских щитах и перешли в галоп. Они стремительно приближались, то проваливаясь в выемки между пологими степными холмиками, то внезапно вырастали в полный рост, чтобы опять укрыться в низинку.
— Ну же, воевода! — опять подал голос один из дружинников.
— Не нукай, не запряг! — огрызнулся Олег. — Не видишь, сами скачут? Чего нам коней попусту утомлять? Прискачут ближе, тогда и вдарим. А коли ноги затекли, так слезай и пешим побегай. Времени маленько еще есть.
Среди воинов пробежал смешок, и ведун понял, что принял правильное решение.
— Будута, ну-ка, назад отступи, — продолжил Олег. — У тебя брони нет, только тегиляй да шапка бумажная. Нечего тебе под пики лезть, последним ввяжешься. А вы, мужики, рогатины да щиты с петель снимайте.
— Сам-то тоже без брони, боярин… — обиженно огрызнулся парень.
— Давай-давай, делай что сказано, — повысил голос Середин. — Моя броня — не твоя забота. Успеешь еще живот за землю русскую сложить.
— Ты бы и вправду, боярин, — кашлянул рыжебородый дружинник, — назад отступил. Мы в железе, нам первым бить сподручнее.
— Ништо, не пропаду, — вскинул подбородок Олег. — За чужие спины прятаться не привык.
Мысленно он в который раз поблагодарил киевского князя Владимира за царский подарок — чешуйчатую броню, крытую сверху драгоценным бархатом. По виду бриганта казалась всего лишь дорогим нарядом, хотя являла собой доспех, мало уступающий самой прочной кольчуге. Для врагов — сюрприз неприятный, для друзей — лишний повод храбростью ведуна восхититься. Впрочем, секрета своего Середин не собирался открывать никому. Тайна дорогого доспеха — основной залог его надежности.
— Смотри, боярин, — покачал головой дружинник. — У торков копья не игрушечные.
— Коли что, на меня вали, — отмахнулся ведун, вынул рогатину из петли и перехватил ее поудобнее, выше по древку. — Дескать, я так приказал. Ну, братья мои, не посрамим земли русской!
До врага оставалось от силы метров триста — самое время разогнать свежих скакунов, да и вдарить с разгона по подлому врагу.
— Ул-ла!!! — завопили торки.
— Ур-ра-а-а-а!!! — дружно ответили ратники, опуская рогатины.
Двести метров, сто… Несколько мгновений скачки — и дозоры столкнулись.
Олегу достался уже пожилой, судя по морщинистой коже и седым усам, степняк. Ведун отбил щитом вражеское копье вверх, но и противник смог отбросить его рогатину в сторону. Почти ничья… Но прежде чем они успели разъехаться, торк, уже понимая, что удар отбит, опустил щит — Середин бросил копье, сжал кулак и впечатал его поганому в подбородок, тут же невольно вскрикнув от боли: на скорости почти шестьдесят километров в час удары незащищенной рукой даром не проходят.
Впереди на него летел другой поганый: молодой, бездоспешный, если не считать стеганого халата и широкого ремня с медными наклепками. Олег вскинул щит почти горизонтально, чтобы трехгранный наконечник вражеского копья не вонзился в древесину, толкнул пику степняка вверх, пригнулся, подныривая под нее и удерживая щит на уровне груди — они с пареньком разъезжались левыми плечами, и железная окантовка тяжелого деревянного диска врезалась торку под мышку, проминая одежду и ломая ребра. Несчастный жалобно вскрикнул, выпучив от неожиданности глаза, и медленно повалился с седла.
Впереди открылась чистая степь: дозоры разъехались. Олег потянул поводья, больше зажимая левый, развернулся, положил правую руку на рукоять сабли, но сжать ее не смог: отбитые пальцы не слушались. Рядом вытягивали оружие, придерживая горячащихся коней, десять дружинников…
— Нет, девять, — наскоро пересчитал своих ведун. Еще двое, Будута и рыжебородый, крутились пешими, выискивая врага остриями мечей.
Торков пешими оказалось тоже двое, причем один еще копошился в снегу возле своего мертвого скакуна, то ли ища потерянное оружие, то ли пытаясь вытянуть зажатую ногу. А вот верхом после скоротечной сшибки степняков осталось всего трое.
— Ул-ла!!! — размахивая саблями, кинулись в самоубийственную атаку поганые.
Дружинники ринулись навстречу, Олег же своего коня придержал: тут и без него все было ясно.
В последний миг перед сшибкой степняки внезапно прыснули в стороны. Ратники по инерции пронеслись прямо, а пока разворачивались — торки успели умчаться почти на полверсты. Середин понял, что один из пеших степняков исчез — ведун и не заметил, как его подхватили товарищи и посадили на круп одного из скакунов.
— Трусы!!! — заорал вслед княжеский холоп. — Курицы мокрые! Мыши степные! Идите сюда, я вас сталью угощу!!!
Остатки разгромленного дозора продолжали уноситься прочь. Впрочем, окажись ратная удача на стороне поганых, русские, скорее всего, повели бы себя точно так же. Почетно — кто спорит! — не дрогнуть перед напором вражеским, грудью кончину свою принять, до последнего мига с ворогом сражаясь. Да только кто тогда весть князю отнесет о степняках замеченных, о числе их и судьбе товарищей своих? Дозор — не крепостная стража. Иные у него цели и законы свои.
Дружинники гоняться за быстрыми степняками не стали — этак недолго в одиночку на крупную засаду налететь. Они кинулись ловить растерянно топчущихся вокруг лошадей, что лишились седоков.
— Не жилец. — Рыжебородый остановился возле копошащегося торка, размашисто перекрестился и милосердным ударом прекратил его мучения. Потом отошел к распластанному неподалеку своему товарищу, перевернул на спину, наклонился ухом к губам, чуть подождал, опять перекрестился, закрыл ему глаза. Двинулся к следующему. По пути попался степняк, еще скребущий пальцами мерзлую землю — воин мимоходом вогнал клинок ему в затылок.
Ведун отвернулся. Он уже научился соблюдать законы мира, в который его закинуло из рафинированного двадцать первого века, научился сам поступать согласно этим законам — но привыкнуть к ним все равно никак не мог.
Степь продолжала невозмутимо подметать наст поземкой, заравнивая следы ног и копыт, присыпая дымящуюся на морозе кровь, закапывая просыпанный из чьей-то сумки ячмень.
— Гляди, живой! Ладно ты его, боярин, приложил… — Это радостный, как перед колядками, Будута заматывал руки за спину пожилому торку. Тому самому, что получил от ведуна нокаут и, похоже, еще не пришел в себя.
Олег попытался сжать и разжать пальцы правой руки — кисть не подчинилась. Середин недовольно поморщился, достал из чересседельной сумки рукавицу, натянул на отбитую конечность. Переломов как будто нет. Значит, дней за пять кисть отойдет, будет как новенькая. Главное — не отморозить, пока чувствительность потеряна.
— Ну, боярин, ну ты богатырь. Зараз двух коней на копье взял и полонянина одного.
— Одного скакуна себе возьми, второго, вон, дружиннику отдай. Не пешими же вам бегать, — приказал ведун. — Ты, Будута, возьми в повод коней, на которых раненых посадили. Вертайся к рати, доложись воеводе Дубовею о разъезде поганом, с коим мы столкнулись, о сшибке. Пусть настороже будет. Прощупывают они нас, прощупывают.
— А ты как же, боярин? Вон, вижу, руку прячешь.
— Меня до сумерек в дозор послали, — отрезал Олег, подбирая поводья. — Как сменят, тогда и вернусь.
— За коня благодарствую, — подал голос рыжебородый, — ан погоди маненько, боярин. Пусть холоп и почивших, и добычу возьмет. К чему она нам на службе?
Ведун посмотрел на Будуту, кивнул. Коли с уважением, боярином называют — стало быть, признали. Не грех и самому уважение к чужому мнению проявить. Тем паче, что надолго дружинники не задержат, за четверть часа управятся. Середин подъехал к оглушенному торку, что только начал шевелиться, уже связанный и лишенный оружия, халата и сапог, посмотрел на пленного сверху вниз.
— Незнатного он рода, боярин, — сообщил, увязывая тюки из потников, рыжебородый. — Доспех старый, подгнил местами. Упряжь простецкая. Десятник разве, да и то вряд ли. Не станут за него выкуп платить. Зарезать — меньше хлопот будет.
— Пока жив — может, князь али воевода расспросить его о чем захотят, — пожал плечами ведун. — Пусть холоп к дружине отвезет. Зарезать никогда не поздно.

 

Когда Середин увидел пленника в следующий раз, тот оказался обнажен совершенно, лицо приобрело густой багровый оттенок, ноги были обуглены до колен, руки превращены в мочало, а спина — в мясной фарш. Ведун негромко крякнул, прошел мимо, перешагнув холодное кострище, расстегнул левой рукой пояс и скинул оружие у войлочной стенки походного княжеского шатра.
— Боярин Велеслав на день ангела своего пригласил. Святого то есть, — словоохотливо сообщил Будута. — От и нет никого. Пируют.
— Велеслав — значит славящий Велеса, скотьего бога, — прищурился ведун. — Значит, сегодня день Велеса?
— Велеса? — запнулся холоп. — Не, не христианский это святой… А, Велеслав — мирское имя боярина будет. А после крещения он другое принял. Ага-рий, кажется…
— А этого кто разукрасил? — кивнул на пленника Середин.
— Князь молвил: «Чего жалеть нехристя дикого», — пожал плечами Будута. — От и спрошали его каты без снисхождения. Где рать поганая, каким числом, каковы помыслы хана торкского? Как к твердыням торкским идти сподручнее…
— Сказал? — полюбопытствовал ведун, присев рядом с запытанным степняком.
— Кто ж его знает? Я, боярин, харчеваться к котлам бегал.
— Ты… — неожиданно приоткрыл заплывшие глаза торк. — Будь ты проклят, сын блудливого шакала. Пусть ноги твои никогда не знают покоя, а душа пристанища. Пусть находят тебя враги в самых ласковых руках и безлюдных пустынях. Пусть семя твое никогда не прольется в лоно женщины, пусть…
Пленник закашлялся кровью.
— Не нравится в полоне быть? — поинтересовался Олег. — А знаешь ты, торк недобитый, что сородичи твои почти две сотни моих сотоварищей по походу прошлогоднему, сонным зельем опоив, в рабство караханидам продали?
— Русские и должны быть рабами, — скривил губы торк. — Так вам на роду написано; на нас работать, пока мы баб ваших брюхатим.
— Ну коли так, то вам на роду написано сгинуть всем до последнего, чтобы и на племя не осталось, — наклонился к самому уху пленника Олег. — Мы перебьем всех мужей от мала до велика и скормим свиньям, продадим мальчиков византийцам для гаремов, а женщин — вонючим латинянам и бриттам для ночных утех, засыплем колодцы, запашем требища, дабы и имени рода вашего в веках не осталось. Вот так аукнутся вам рабы русские, степняк. Коли добрыми соседями жить не умеете, будете соседями мертвыми. С нынешней зимы и до скончания веков. Ты меня слышишь, недобиток?
— Проклинаю… — опять захрипел торк. — Рабом тебе жить, рабом… — выдохнул он и затих.
— Проклятие мертвеца… — как снег побелел Будута. — Как же теперь будет?
— Никак, — выпрямился Олег. — Выкинь его из шатра и забудь. Не тебя ведь прокляли, чего трясешься? Лучше воды мне горячей найди и горчицы. Руки совсем не чувствую.
— Я про се князю Муромскому сказывал, — торопливо сообщил холоп. — Князь Гавриил повелел кланяться, завтра на пир звал да при мне отцу Амбросию наказал за здравие твое, боярин Олег, до утра молиться…
— Неуч ты, Будута, — усмехнулся ведун. — Нечто не знаешь, что молитвы без распаривания пользы не приносят? Давай, шевелись, пощипай княжеские закрома. Чай, не убудет от провозвестника христианского…
Олег скинул налатник и принялся расстегивать на боку крючки бриганты.
В этот раз с походом ему, можно сказать, повезло. Хотя началось все с крайне неудачного путешествия за Черниговским кладом. Тайну схрона князя Черного, как выяснилось, знало немало народа, и к реке Смородине вышло больше двух сотен ратных людей со своими боярами, да еще и с посланниками храма Сварога с острова Руян. Почти всех их и продал, опоив сонным зельем, торкам боявшийся конкурентов князь Рюрик. Не тот, знаменитый, а его тезка из Муромских краев.
Самой великой подлостью был даже не захват в полон: в руки ворога попадают многие из честных воинов, — а то, что дружинников, как простой скот, продали в дальние земли, лишив их возможности освободиться, дать за себя победителям выкуп. Именно за это попрание всех норм человечности и нравственности шел сейчас мстить Муромский князь. Можно иногда победить русского витязя, захватить его, держать в неволе. Нельзя лишать его права на освобождение, права сообщить о своей беде родичам и откупиться от беды. Никогда не лишали такого права своих врагов русские князья — и того же требовали от соседей.
Как ни старались предатель и его товарищи, но запродать пленников так далеко, чтобы ни один не вернулся, не удалось. Жрец Святовита, Олег и еще несколько человек выбрались на родные земли, горя жаждой мести, и той же осенью князь Рюрик отправился под родовым вымпелом с золотым соколом на белом фоне через Калинов мост, за которым с нетерпением ждали его многие почившие враги.
Отомстить торкам родичи обиженных призвали Муромского князя. Многие из пропавших пришли из его земель, рядом с его рубежами оказались владения Рюрика, в его вотчине проживали и главные свидетели: боярыня Верея и сам ведун, задержавшийся у нее в гостях почти на месяц.
Впрочем, главным аргументом оказался священный христианский крест. Как и большинство искренних новообращенных, князь Гавриил горел желанием нести свою веру язычникам, и дикие торки подходили для поднятия его славы как никто другой: родичей средь русских князей у них почти нет, никто не заступится, да еще подлостью невиданной степняки сами поставили себя вне закона. Руби — не хочу, никто слова поперек не скажет, совестью не попрекнет.
Для Олега же основной удачей стало то, что князь Муромский помнил его. Помнил свое приглашение и помощь ведуна в разгроме хазар. Оттого в детинце разместили Середина со всем уважением, потчевали только за княжеским столом, дали в прислужники курчавого веснушчатого холопа лет шестнадцати — поджарого, как гончий пес, и вечно голодного, как коккер-спаниель, — а в походе отвели крыло в богатом княжеском шатре. Не единоличные хоромы, разумеется, а вместе с еще двумя десятками избранных бояр и гридней — но и то уважение. В снегу, завернувшись в шкуру, ночевать не пришлось.
Попики княжеские, коих увязалось с ратью аж пятеро, поглядывали на странного боярина, никогда не крестящегося, не молящегося перед едой и вроде не гнушающегося магией, с подозрением. Но Олег оставался тем самым человеком, что вместе со святым Каримандитом боролся с нечистью и сохранил его последнюю волю, который вместе с князем Владимиром принял от Византийского престола крещение и рассказал о нем во многих землях, в том числе и в Муроме. И потому ведуна предпочитали не задевать.
— Ну, чего стоишь? — поторопил холопа Олег, снова набрасывая на плечи налатник. В палатке хоть ветра и нет, а холодрыга — как снаружи. — Давай, шевели коленками.
— А кулеш горячий не подойдет? — предложил Будута. — Аккурат перед вечерней зарей для дружины варили…
— Мне руку распарить, олух, — вздохнул Середин. — Что же я ее — в кулеше стану греть?
— А че? Он горячий будет, как и надобно.
— Зачем продукт портить, Будута? Куда ее потом девать, кашу с горчицей?
— А я и съем, — охотно согласился холоп. — Нести?
— Воду! — повторил ведун. — И горчицу. Гляди, разозлишь — превращу в лягушку.
— Какая же лягушка зимой, боярин?
— Ты будешь первой. Где моя сумка?
— Да несу я, несу, — попятился холоп и выскочил за полог.
Припоминая слова заговора на исцеление костей, Олег еще раз внимательно осмотрел поврежденную кисть. Уж очень много в ней косточек, хрящей и сухожилий. Зачастую про перелом узнаешь, только когда он зарос давно, а тебе снимок руки понадобился. Хотя тут до ближайшего рентгена еще веков десять топать…
— Есть! — радостно заскочил в палатку Будута с дымящимся кожаным мешком в руках. — У кашеваров набрал! Они аккурат мясо закладывать сбирались. И заместо горчицы я с них перцу вытребовал для княжьего гостя. О, целую горсть дали!
— Олух ты, — беззлобно вздохнул Середин. — Мне же не суп варить, а руку парить. Ладно, давай. Обойдусь перцем.
Он растер несколько шариков перца между пальцами, кинул в горячую воду, немного подождал, чтобы он намок и утонул, помешал мизинцем, затем медленно погрузил руку в ведерко. Торопливо забормотал:
— Встану я, Олег, до заката и пойду, где ветра богато. В чисто поле, во широко раздолье. В чистом поле, в широком раздолье лежит белый камень Ла-тырь. Под тем белым камнем лежит мертвый богатырь. Не болят у него суставы, не щиплют щеки, не ломит кости. Разбужу я богатыря мертвого, покажу ему боли горькие. Ой ты, богатырь черный, богатырь вечный, не болят у тебя суставы, не щиплют щеки, не ломит кости. Так бы и у меня, Олега земного, не болело — в день при солнце, ночью при месяце, на утренней заре, на вечерней заре, на всяк день, на всяк час, на всякое время. Тем моим словам ключ и замок…
— Чародействуешь? — шепотом поинтересовался Будута.
— Пятерню грею, — поморщился в ответ ведун. — Жилы расширяются, кровь быстрее течет, раньше исцеление наступает. Огонь лучше разожги. А то стемнело уж, ничего не видно. И продых в потолке откинуть не забудь, задохнемся.
— Нешто я не понимаю! — обиделся холоп и побежал на улицу дергать нужные веревки. Да так и пропал.
Прогрев руку до ощутимой красноты, Олег спрятал кисть назад в рукавицу. Есть все равно не хотелось, поэтому он нащупал сверток со своей походной шкурой, размотал ее, потом закрутился, уткнувшись носом в густой медвежий мех, и отключился до того момента, когда его вытряхнули из дремы истошные вопли:
— Торки! Торки! Торки!!!
Мигом откатившись от стенки, Олег вскочил, схватился за саблю, щит… И охнул: клинок выскользнул из слабых пальцев. Ведун тихо выругался, в общей толпе выбежал из палатки.
Дозоры сработали безупречно: вражеская рать еще только нарастала на горизонте, а упрежденные дружинники уже стояли наготове — пусть и не совсем одетые, но с оружием в руках.
— Колчаны, колчаны несите! — слышались со всех сторон выкрики бояр.
Послышался тихий шелест, и у ног ведуна из утоптанного снега внезапно выросло древко с белым тройным оперением. Потом что-то гулко застучало по приготовленным для княжеского очага чурбакам. Олег вскинул щит над головой, а шелест падающих стрел, нарастая, превратился в непрерывный зловещий шепот. Слева впереди кто-то болезненно вскрикнул. Еще кто-то ругнулся за спиной. Верные своей излюбленной тактике, степняки стремительно проносились вдоль вражеского лагеря, забрасывая незваных гостей тучами стрел. Но столкнулись они на этот раз не с медлительной греческой пехотой или неуклюжими персами, а с теми, кто и сам с детства любил пострелять из лука воробьев, а в седло садился раньше, нежели толком начинал ходить. Дружинники, бояре, приближенные княжеские богатыри опустошали колчаны со стремительностью станковых пулеметов, успевая выпустить две стрелы еще до того, как первая долетала до цели. Особой точности не требовалось — по плотной конной лаве промахнуться трудно, и было видно, как то тут, то там катятся по снегу выбитые из строя всадники.
Русской рати доставалось куда как меньше: лошадей для дружины конюхи подвести еще не успели — скакуны паслись почти в двух верстах за лагерем, — а дружинники для стрелы цель неудобная: в шлемах, в кольчугах, в колонтарях. В отличие от Середина, снимать на ночь доспех почти никому в голову не пришло. Так что стреле разве сдуру в руку незащищенную оставалось ткнуться или ногу через штанину порезать. Как ни крути, а основная цель для лучников — кони.
Показалось — всего минута прошла, а атака уже закончилась. Бояре, тяжело дыша, опустили луки. Холопы принялись торопливо собирать вражеские стрелы — авось, сгодятся. Многие ратники устремились к бьющимся на снегу вражеским коням: кто из торков ранен остался — добить, кто мертв — обобрать. Стрелы собрать, опять же. Да и сами кони — парное мясо. Не поленишься — вечером наваристый бульон в котле забулькает, либо хороший окорок на вертеле над огнем удастся запечь.
Впрочем, среди степняков потерь тоже почти не было — с полсотни пеших поганых, взмахивая полами халатов, убегали в степь. За многими возвращались товарищи, подхватывая на коня и сажая за спину. Никто не стрелял — колчаны на время опустели. Враги только переругивались издалека, предлагали помериться мечами, поминали родственников и животных. Но до прямой стычки дело не дошло.
— Не война, а конобойня какая-то, — вздохнул ведун, опуская щит. — Кто сражается — мы или лошади?
— Не скажи, боярин, — ответил какой-то дружинник. — Десятка три-четыре поганых мы повыбили
— А лошадей — не меньше трехсот, — кивнул в степь Олег. — Эх, нет на вас зеленых человечков.
— Луговых, что ли? — не понял бородатый воин.
— Их самых. Пойду, оденусь. А то, чегой-то, не травень на улице.
Больше всего в здешних войнах Олег жалел именно лошадей. Люди хоть понимали, на что идут, ради чего жизнями рискуют и муку принимают. Коняги же несчастные просто теряли животы по преданности своей людям и беззащитной доверчивости. Причем на каждого воина их погибало с десяток, не менее.
Впрочем, заботы ведуна тут не понимал никто, да и не мог понимать. Мясо здешние обитатели не привыкли покупать в магазине, да и кожу ради поделок разных тоже чаще всего сами добывали. А после того, как несколько раз собственноручно зарежешь на дворе милую ласковую скотинку, освежуешь да стушишь на зиму ее теплый бочок, поставишь в погребок в обвязанных промасленными тряпицами глиняных крынках — поневоле относиться к братьям меньшим начнешь как к ходячим консервам, с бонусом в виде мягкой шкурки и костей для поделок. С какой бы любовью ни относился дружинник к своему боевому коню, ратному товарищу и спасителю в жестоких сечах — а сожрет, чуть что не так, и не поморщится.
— Вертай, Радо, к пологу, завязки заледенели! — услышал перекличку прислуги Олег и заторопился назад в шатер.
Нужно было успеть одеться, схватить оставшееся оружие и прочие вещи до того, как княжеские холопы свернут хозяйскую палатку и отправят вперед, к новой стоянке. В головном отряде, известное дело, завсегда кашевары и наместники идут — чтобы к приходу основных сил успеть костры запалить, ужин сытный сварить, шатры и палатки для князя и бояр богатых поставить, очаги внутри запалить. Не в холодный же снег родовитым воинам спать ложиться!
Пока холопы сворачивали войлочные стены и складывали решетки каркаса, ведун только-только успел влезть в бриганту, с трудом застегнув здоровой рукой крючки, накинул налатник, скатал шкуру.
— Тута я, боярин, — наконец показался холоп, ведущий в поводу серединских коней. — А че, сеча без меня случилась? Глянь, стрелы торчат повсюду…
— Сам понимаешь, — пожал плечами Олег. — Углядели торки, что главный богатырь земли русской Будута великий к табуну за конями поскакал, да и решили удачу попытать, пока не так страшно.
— А че, — сдвинул овчинную шапку на затылок паренек. — Я бы не осрамился, святым Панкратием клянусь!
— Это кто такой? — поинтересовался ведун, отступая от шкуры. — Кинь узел чалому на холку, мне одной рукой несподручно.
— Болит, стало быть, боярин? Не помогли чары бесовские?
— Коли не чары, совсем бы отвалилась, — вяло возразил Олег. — Так что за святой, которым ты клялся?
— Ну, хороший святой будет, — заюлил холоп. — Бога славил, людям добрым помогал…
— И чем помогал?
— Всяко разно… Ну, батюшка наш, отец Панкрат, зазря бы имени такого не взял бы, боярин? Оно всяко ясно.
— Ясно, — согласился Олег, наблюдая как Будута увязывает сумки. — Стало быть, попом своим клянешься. Что ж, тоже неплохо. Тот, кому за тебя ответить — завсегда рядом.
— Нешто ты, боярин, меж святым и батюшкой разницы не понимаешь? — вроде даже обиделся паренек. — Святой — он ведь за ложь и покарать может. Оттого ими и клянутся…
Будута затянул подпруги и подвел ведуну гнедую. Середин уже привычным движением поднялся в седло, подобрал поводья. Хорошо все-таки холопа своего иметь. Все и увяжет, и заседлает, и лошадей из общего табуна приведет. Знай только подбородок держи повыше да щеки гордо надувай, дабы на прочих бояр походить.
— Ну чего застрял, блаженный, — весело прикрикнул на холопа ведун. — Айда, шевелись. Княжескую свиту нагонять надобно.

 

Рать уходила вперед, оставляя за собой обширный вытоптанный участок зимней степи с оспинами кострищ, ровными черными кругами вокруг них, да редкими кровавыми пятнами большей частью от зарезанных на ужин скакунов — кто-то из коней захромал, кто-то отек ногами, кто-то замучился коликами. Мертвое тело запытанного пленного торка покоилось на полпути между оставленной стоянкой и длинной полосой из красных пятен, конских костяков, полуголых человеческих тел — итогом утренней стремительной атаки. По другую сторону лагеря остался еще один след отдыха рати — разрытый местами до травы снег, россыпи коричневых катышей, кострища конюхов: здесь паслись кони муромской дружины. Лошадь — она ведь не мотоцикл, не машина и не танк; ее на ночь не заглушишь и рядом с палаткой не оставишь, у нее тоже свои естественные надобности имеются, которым среди многотысячного лагеря не место.
Дружина уходила дальше, разбросав в стороны стремительные дозоры, выпустив на много верст вперед головной полк, готовый либо встретить врага и связать боем до подхода главных сил, либо разбить новый лагерь, сэкономив для отдыха дружины лишний час. Уходила, вытянувшись в две широкие колонны по обе стороны от обоза со съестными припасами и фуражом, лубками, с запасенным в огромных мешках целительным болотным мхом, с сотнями щитов, что трескаются, расползаются на ремнях, разлетаются в щепы чуть не после каждой стычки.
Свой обтянутый тонкой яловой кожей и расписанный пятью мальтийскими крестами — символами всех сторон света — деревянный диск ведун не зря оковал по краю толстой железной полосой. Тяжело и дорого — но и хватало такого щита на добрый десяток стычек. Для одинокого путника, что не может менять оружие по пять раз за схватку — аргумент немаловажный.
— То-о-рки!!!
— Проклятие! — Олег, который на этот раз был не одиночкой сам по себе, а шел в составе общего войска, схватился за саблю и тут же скривился от боли. Нет, сегодня он явно не боец. Только щитом прикрываться и способен.
— Я тут, боярин! — моментально встрепенулся Будута. — Звал, боярин?
— Толку с тебя…
Глядя на накатывающуюся с востока темную массу, ведун не спеша снял с луки седла щит и поставил краем на колено, прикрывая тело и конскую шею. Справа и слева защелкали тетивы, навстречу степнякам взмыли, исчеркивая небо тонкими штрихами, тысячи стел. Почти сразу навстречу вспорхнули тысячи их сестер. Олег вскинул щит над головой — и почти сразу в него дважды ударили граненые наконечники, острые жала которых выглянули с внутренней стороны почти на ширину пальца. Кому-то по ту сторону обоза повезло меньше, и он, хрипло вскрикнув, сполз с седла на землю. Впереди, жалобно заржав, понеслась лошадь, еще одна рядом забилась на месте, высоко вскидывая задние ноги. Сидевший на ней дружинник после третьего скачка вылетел через голову скакуна. Слева пегая лошадка просто тихо упала на землю, придавив ногу не ожидавшему такого всаднику. Воин отчаянно ругался, взмахивая тугим двугорбым луком — то ли от бессилия, то ли от боли.
— Ур-ра-а-а! Ур-а-а!!! — От воинской колонны оторвались две плотные массы сотни по три широкоплечих богатырей и не использующих луки варягов, ринулись степнякам навстречу, опустив рогатины и склонив головы к конским шеям. Олег на миг охнул, поразившись отважному безумству, но тут же сообразил: все стрелы торки уже выпустили по воинской колонне, и теперь остановить копейный удар способны только такой же встречной атакой. А степняки, известно, прямой сечи побаиваются.
Так и есть — черная плотная лава отвернула, уносясь обратно в степь и оставляя под копыта кованой рати около полусотни своих лишившихся скакунов товарищей. Некоторые пешие торки разворачивались, вскидывали щиты, над которыми выглядывали блестящие кончики мечей, некоторые с криками предсмертного ужаса пытались убежать от откормленных русских скакунов — участь и тех, и других была одинакова. Конные сотни промчались, не сбрасывая хода ни на шаг, и после них осталось лишь кровавое бездыханное месиво.
— Похоже, счет опять не в пользу торков, — подвел приблизительный итог Середин. — Наши раненые и безлошадные остаются при нас, а поганых добивают поголовно. Это не считая стрел, что тоже нам достаются. Ладно, посмотрим, что дальше будет. Сейчас они припасы стрел у своих обозов пополнят да снова появятся.
— Не появятся, боярин! — гордо вскинулся Будута, разглядывая рассеченный стрелой от пояса до самого низа подол тегиляя. — Вона, как мы им дали! До света ныне бояться будут!
Олег только хмыкнул в ответ — и оказался прав. До сумерек торки налетали еще три раза, теряя скакунов и людей, расстреливая десятки тысяч стрел, спасаясь от встречных атак, причем не всегда успешно. Два-три десятка коней с перекинутыми через седла мертвыми степняками дружинники все-таки привели. Но все, чего смогли добиться поганые — это задержать движение колонны на полчаса-час, пока пешие воины меняли раненых или убитых коней на свежих из заводного табуна.
Тем не менее, вместо традиционного пира князь Гавриил созвал вечером военный совет, состоящий, впрочем, из завсегдатаев всех пиршеств: воевода Дубовей, трое попов с постными лицами, трое любимых княжеских богатырей, молчаливых, но одним своим видом способных усмирить самого ярого задиру, десяток родовитых бояр — за каждым из них стояло не меньше сотни вооруженных холопов, — пятеро дружинных тысяцких и два десятка сотников. Воеводу и нескольких сотников Олег еще помнил после прошлого своего приезда в Муром, но остальных не знал, а потому предпочел помалкивать, присев за спинами воинов на чурбачок недалеко от входа в шатер. Кроме него, в походных княжеских хоромах сидели только двое: сам князь на резном складном табурете да птица Сирин на его родовом вымпеле. Впрочем, ныне при дворе птицу сию предпочитали называть Фениксом.
— Рубить надобно нехристей! — горячо доказывал князю молодой, с еще только пробивающейся бородкой воин. Судя по тяжелой золотой цепи на шее, нескольким массивным перстням и кровавому бархатному подбою бобровой епанчи — боярин не из последних. — Ныне каждый узреть мог: ако цыплята от коршуна, поганые от нас разбегались, ако неразумные овцы пред клыками волчьими, падали! Гнать их надобно, обрушиться дланью господней, да и побить всех единым махом, дабы и помыслить не могли противиться воле твоей, княже. Одолеем торков в горячей сече — славу себе добудем великую, а тебе, князь Муромский, победу.
— Где ты их в степи-то сыщешь, боярин Александр? — недоверчиво покачал головой воевода. — Они ведь — как ветер. Вроде и рядом он завсегда, да ни в жизть не поймаешь.
— За день четыре раза торки обернулись. Стало быть, и лагерь их недалече, час пути на рысях, не более. Дай мне пару тысяч, княже, и я тебе до вечера привезу голову их хана и весь обоз походный…
— Да не лагерь там, а сани со стрелами, — не выдержав, вмешался Олег. — Бросят степняки сани эти не жалеючи, и гоняйся за ними неведомо где. Неужели непонятно: заманивают они нас, с пути сбить хотят, заставляют в догонялки бесполезные играть…
Середин поспешно встал, пока его не попрекнули столь грубой невежливостью.
— А, это ты, боярин? — вскинул голову князь. — Как же, как же, поминали тебя намедни за службу честную. Так каково мнение твое о набегах торкских?
— Я с тобой не ради славы ратной пошел, княже, — придвинулся ближе ведун, раздвигая сотников плечом, — а ради мести. Мести за сотни товарищей моих, что обманом в рабство были проданы. Коли на рать торкскую повернешь — разбегутся они, трусость степняков всем известна. Славу получишь, князь, да ничего более. Опять разбойничать торки станут, кровушку русскую проливать, холопов твоих в неволю угонять. Не славу искать нужно, а логово народца поганого. Выжечь его начисто, как язву гнилую, и дело с концом. Донесли ведь люди торговые, где торки город свой прячут. Вот на него идти и надобно! Захотят остановить: пусть на пути встают, грудью заслоняют. А стрелы пускать любой сайгак может, не след на это внимания обращать.
— Не русское это дело — с бабами да детьми воевать! — возмутился боярин. — Нашему духу потребно в чистом поле с силой воинской схлестнуться, а не к чужим сундукам тащиться, от вызовов ратных хоронясь.
— Вестимо, боярину Александру ведомо, что я токмо левой рукой ныне биться способен, — спокойно произнес Олег, — коли он прилюдно трусливой нерусью меня называть отваживается. Однако же с подобным молокососом я и одной левой управлюсь, коли князь спор божьим судом разрешить дозволит.
— Я ради такого дела клятву принесу правую руку в споре нашем не применять! — заносчиво выкрикнул юный боярин.
— Нет в том нужды, — неожиданно пригладил широкую бороду воевода. — Пока гость наш немощен, я за него в суде божьем выступить готов.
— Прости, Дубовей, — возразил один из богатырей, имени которого ведун даже не знал, — но твое дело — полки водить. Спор же за ведуна Олега я готов разрешить.
Молодой боярин побелел, как зимняя степь, и, кажется, даже сглотнул. Похоже, он не знал, что именно Олег Середин три года назад спас Муром от хазар, найдя тайный лагерь разбойников, а потому заступников у него в здешней дружине хватало.
— Оставьте, други, — взмахнул рукой князь Гавриил. — Ныне у нас один враг. Вот против него мечи и точите. Свар в дружине своей я не потерплю! Однако же, боярин Олег, откель проведал ты о том, кто тайну логова поганого мне открыл?
— Случайно угадал, княже, — низко склонил голову Середин, пряча от здешнего правителя улыбку.
Тоже, секрет Полишенеля — кто главный шпион в чужих землях, кто тайные дороги разведывает и каждое кочевье с лотком торговым всунется? Купцы, естественно, кто же еще! Они и товары продаю' и секреты чужие, и свои тайны по сходной цене сдать могут. А главное — никуда от них не денешься. Знаешь, что шпионят, а никуда не денешься. Без торговли ни одна страна долго жить не может, и казна без людей торговых скудеет.
— Впрочем, сие ныне не важно, — вполне разумно потер подбородок князь. — Главное, ведомо нам, где торки в зимние месяцы отсиживаются, куда баб своих на время набегов прячут. Так куда коней справим, други? В логово поганое — баб вязать — аль в поле, для честной сечи, потехи кровавой? Ты ка мыслишь, отец Серафим? Какой совет мне дашь в имя Господа нашего, Иисуса Христа?
Воины замерли, ожидая ответа далекого от ратного дела старца. Тот, одетый, несмотря на холод, суконную, грубого плетения рясу, погладил черный маслянистый посох, пожевал губами, отчего длинная седая борода затряслась, и свистящим шепотом изрек:
— Мыслю я, княже… Славы своей в поле чистом искать и кровь лить неведомо где — есть гордыня пустая и богопротивная. Не о славе мыслить тебе надлежит, а о единоверцах своих, что в тяжкой неволе у нехристей в застенках таятся, что токмо на божью помощь в молитвах своих уповают. К ним иди княже. В логово поганое, к капищам языческим. О благе ближних своих помни, княже, а не о своей гордыне. Ее сколько ни тешь, все мало…
— Да будет так! — поднялся с походного трона Муромский князь, широко перекрестился, поклонился собравшимся воинам. — Не своей славы ищем, а ради покоя земли русской и к славе христовой труды свои кладем. К логову степному далее шагаем. Сече с торками по нашему почину не бывать!
— Это верно! Правильно, в берлоге медведя бить надобно, а не по чаще за ним бегать. Нешто мы собаки — на каждого пустобреха кидаться? Гнездо разорим, и воронья не станет… — По рядам собравшихся мужчин пронесся вздох облегчения. Теперь, когда вопрос был решен, и для всех наступило время определенности, избранный путь казался самым верным и разумным.
— Эй, Стефан, — крикнул князь, падая обратно на трон. — Что гостей моих голодными держишь? Истомились все с дороги да с трудов. Нечто кашевары угощения наварить не успели? Неси!
Тут же появились холопы в овчинных зипунах с желтым шнуром, сноровисто раскатали на плотно утоптанный воинами снег толстую, в три пальца, войлочную кошму, поверх начали бросать короткошерстные розовые с сине-зеленым рисунком ковры. Гости, поначалу отпрянувшие к стенкам, вернулись к середине, начали рассаживаться от очага к трону.
— Боярин Олег, — подманил ведуна князь. — Холоп, коего я к тебе приставил, вечор уверял, голыми руками ты поганого в полон захватил да двух еще поразил до смерти?
— Почти что так и было, княже, — кивнул Середин. — Токмо после подвига сего у меня рука так отбита, что и сабли поднять не могу.
— Однако, — покачал головой муромский правитель. — Немало богатырей на службе моей побывало, но такого я ни про кого еще не слышал. Как же тебе это удалось?
— Легко, — скромно ответил Олег. — Первого на скаку аккурат в челюсть прямым уложил, второго окантовкой щита поймал, третьего… Третьего не помню. Со страху, видать, помер, все это увидев.
— Молодец! — от души расхохотался князь. — Слухи про тебя ходят всякие, и в плечах твоих косой сажени не наберется, но воин ты, вижу, добрый. От ворога не бежишь, удача тебя любит… Иди на службу ко мне, боярин. Платой не обижу, поместье дам на землях урожайных, тысяцким зараз поставлю. Воеводой, помню, ты мне ужо послужил, не испугался.
— Да надолго не хватило меня, княже. Прости, но скитание, видать, на роду мне написано. Не дал Бог ни дома, ни двора, ни жены с детишками. Нам ли, смертным, супротив его воли идти?
Ведун специально намекнул новообращенному князю на единого бога, и правитель отступил, не стал гневаться на строптивого гостя:
— Гляди, боярин. Попросишься — поздно будет.
— Ужель не возьмешь, коли проситься начну, княже? — преувеличенно удивился Середин.
И муромский правитель махнул рукой:
— Ты прав, боярин, возьму. Ладно, броди. Как утомишься, приходи. При моей дружине завсегда место найдется. — Князь пошарил у себя на поясе, отцепил небольшой мешочек, протянул ведуну. — Вот, держи, калика перехожий. Полонянина твоего я вечор ради дела общего опросил с пристрастием. Подозреваю, ныне он ни на что более не годен.
Олег молча кивнул, сунул кошель за пазуху.
— И о руке своей не грусти. Коли Бог торкское логово захватить поможет, равную долю со всеми дружинниками получишь.
Середин опять с достоинством кивнул, но благодарить не стал.
— Не хмурься, боярин, — поднял золотой кубок с самоцветами князь. — Ну да, долю я тебе не боярскую, а ратную определил. Так ведь ты холопов с собой в поход не привел, сотню под руку брать отказываешься. Откуда более?
К этому времени холопы успели развернуть длинное шелковое полотнище, заменяющее стол, поставить на него кувшины с вином и с медом, разнести деревянные и серебряные блюда с вареными половинками цыплят. Перед князем Гавриилом двое слуг водрузили опричное блюдо с копченой осетриной, нарезанной крупными кусками. Муромский правитель потянул верхний, передал ведуну:
— Вот, отпробуй угощения с моего стола, боярин Олег, да оставь грусть свою снаружи.
Это уже была честь. Опричное угощение, в отличие от всего прочего, что каждый желающий мог брать, сколько душа попросит, ставилось хозяину дома, и тот оделял им отдельно тех, кого желал, в знак особого уважения, почтения, выражения благодарности. Получив из рук Гавриила этот кусок, Олег переходил из «общей массы» княжеского окружения, многих из которого правитель и вовсе не знал, а привечал лишь ради рода или вежливости, в число особо отмеченных друзей. Личных друзей.
— А давайте, други… — Ведун потянулся к поставленной перед ним деревянной, покрытой черным лаком чаше, но ближний холоп с ловкостью опытного иллюзиониста ухитрился подменить ее серебряным кубком. — Давайте, други за князя нашего Гавриила корцы наши поднимем. Князю, что первым веру Христову на Руси принял, меч в ее защиту поднять решился, что главным заступником для слабых стал и судьей честным для обиженных. Слава!
— Слава, слава!!! — с готовностью подхватили гости, отирая бороды и усы от куриного жира, чтобы тут же обмочить главное мужское украшение вином или медом.
Олег осушил свой кубок, поморщился — холопы, оказывается, наполнили его вином. Потом махнул рукой: ему-то чего беспокоиться? Это боярам к своим шатрам возвращаться надобно, сотникам к отрядам уходить. А у него место здесь, в шатре. Как устанет — к стенке отползет да в шкуру завернется. И все дела. Главное — мед с вином не мешать…
На этот раз он сам наполнил свой кубок, неторопливо разделал жирную, сочную осетрину, оставив на ломте хлеба хребет и куски румяной шкуры, потянулся за половиной курицы, но передумал, взял из чаши несколько соленых огурцов. Кивнул сидящему напротив священнику, истребляющему курятину:
— Разве не пост сегодня, батюшка? Бог мясным потчеваться не запрещает?
— Бог милостив, — смачно обгрыз хрящик слуга Христов. — Путников, людей на службе ратной, а также недужных от поста освобождает. Так что кушай, сын мой, не смущайся.
Олег недовольно поморщился, признавая, что попик его таки «умыл», съел еще огурец, запил полным кубком вина и ухватил куриную полть, пока блюдо окончательно не опустело. Однако не успел он запустить зубы в чуть теплое мясо, как сзади послышался шорох, и в самом ухе прозвучал вкрадчивый шепот Будуты:
— Боярин, боярин, тебя дружинники кличут, что намедни в дозор с тобой ходили. При мечах явились…
— А как еще они в походе явиться могут? — Ведун положил курятину на хлеб, выпил вино и, чуть привстав, поклонился князю: — Дозволь отлучиться ненадолго? Сказывают, надобность во мне появилась.
— Смотри, — притворно погрозил ему пальцем муромский правитель. — Мне на службу не пошел. Коли кому другому согласишься пособлять — обижусь.
А может, и не притворно, может, вполне серьезно предупреждал. Олег согласно кивнул и начал пробираться к выходу.
На холодном ветру его поджидал рыжебородый дружинник и один из его товарищей. Утерев рукавицей усы, бородач кашлянул, чуть поклонился:
— Здрав будь, боярин. Мы тут с сотоварищи с дуваном посидели. Так мы порешили серебро, у торков мертвых взятое, раненым отдать да женке Повислава отвезть. Им с добром возиться несподручно. Посему из прочей добычи тебе, как старшему, две доли отвели. По раскладу конь и снаряжение воинское причитается. Вот…
Дружинник кивнул товарищу, и тот подвел ближе лошадь, которую держал в поводу.
Вот он, один из главных поводов к большинству войн: добыча! Чтобы купить доброго коня, крестьянину здешнему года два работать надобно, а то и все три. Клинок добротный раза в три дороже обойдется. Еще упряжь, набор поясной, броня, пусть и простенькая, стеганая, лук роговой… За все вместе — целую жизнь копить понадобится. А тут: минутная стычка — и ты стал богачом. И хотя все знают, что в походах случаются потери, что из десятка зачастую один, а то и двое в чужой земле лежать остаются, что иногда рати поражение терпят и можно самому в чужой полон попасть — но каждый надеется, что погибнет другой, а разбогатеет — именно он; что проигрывают сражения без него — а он обязательно окажется в числе победителей. Потому-то, что ни поколение, приходят в княжеские дружины добровольцы из ремесленных слобод, бросают пашни крестьянские дети и продаются в холопы, потому с готовностью платят кровью за свои поместья бояре, по первому княжескому призыву поднимаясь в седло. Добыча! Несколько месяцев риска — и мошна набита серебром и златом, в хозяйстве трудятся послушные невольники, в опочивальне дожидаются ласковые девственницы… Разве устоит перед таким соблазном хоть один мужчина, способный носить оружие?
«Вот почему все так обрадовались, когда князь решил на торкский город идти! — внезапно вспомнил ведун. — В чистом поле, в кровавой сече, кроме славы и ран, ничего не получишь. Лошади, доспехи, обоз — это копейки. Вот город — цель достойная. За высокими стенами твердыни всегда можно взять настоящую добычу».
Рыжебородый опять кашлянул, и Олег спохватился, взял у дружинника поводья скакуна:
— Благодарю за уважение, други. Спорить не стану, раненым серебро важнее. Правильно решили.
— Уж не обессудь, что на дуван не звали, боярин, — обрадовался рыжебородый. — Нам в шатер княжеский так просто не заглянуть.
— Ничего, — отмахнулся ведун. — Знаю, вы люди честные. Иных в дружине муромской не бывает.
Воины, опустив головы, коротко переглянулись, и Олег понял, что его в чем-то все-таки обманули. То ли утаили часть добычи, то ли всучили то, чего прочим негодным показалось. Однако затевать свару из-за рухляди ему не хотелось. Тем более, шел он в поход не за добычей, а за местью. И все-таки…
— Вы крещеные? — неожиданно спросил ведун.
— Да, — кивнул рыжебородый.
— Князь Гавриил иных в дружину более не берет, — добавил второй.
— Это здорово. — Середин неторопливо размотал тряпицу на левом запястье, продемонстрировал серебряный крестик, после чего зачерпнул снега, сжал в кулаке и вогнал сверху крест:
— Во имя Отца, и Сына и Святого Духа. В святых землях, на христовых тропах стоят горы Сиенские. Подножие их от жары течет, вершины их от холода каменеют. Лежит снег на Сиенских горах. Для ветра пыль, для ратника русского снег, для стали вражеской лед толстый, лед непробиваемый. Не взять люда этого ни стреле поганой, ни мечу каленому, ни копью быстрому. Отныне, присно и вовеки веков… — С последними словами Олег поймал падающие из кулака капельки талой воды, начертал на лбах дружинников маленькие крестики. — Вот, мужики. Лоб маленько пощиплет, но это нормально. Отныне вы для оружия неуязвимы станете, коли его не христианин держит. Только сильно на заговор не полагайтесь, никогда не знаешь, с кем в бою столкнешься. Можете остальным с десятка своего сказать, я и для них защитный заговор сотворю. Ну прощайте, мужики. Будута, коня в табун отведи. Нечего ему тут делать.
Олег развернулся и, довольный собой, вошел обратно под полог княжеского шатра. Заговор дружинникам, само собой, поможет, но и совесть их погрызет изрядно, коли и вправду обманули. Тех, кто добро тебе творит, обманывать ох как тяжело. Если ты не погань какая, конечно.
Вернувшись на свое место рядом с князем, Середин понял, что главные события пира прошли мимо него. На опричном блюде осталось всего два сиротливых кусочка осетрины, прочие подносы тоже опустели, часть кувшинов откровенно лежали на боку. Пока ведун доедал свою курицу, прозвучали еще две здравицы за князя и его детей, после чего бояре и сотники начали расходиться. С воеводой, ближними товарищами и богатырями муромский правитель опрокинул еще по чаше стоячего меда — ведун волей-неволей вынужден был нарушить зарок и смешать-таки вино с медом, — после чего холопы пошли вдоль стен тушить масляные светильники.
В скупом свете очага богатыри стали укладываться вокруг княжьего полога, Середин отступил к противоположной стене, выискивая сверток со своей шкурой.
— Отвел, боярин. — В полумраке Олег скорее угадал, нежели узнал Будуту. — Добро в обозе скинул, зарок взял, что не спутают, коня табунщикам отвел. Добрый конь, ей-богу, боярин…
Холоп на миг исчез в сумраке, а когда появился вновь, во рту у него уже похрустывала какая-ю косточка.
— Славхруобехрулось, — чавкнул он. — Р-рам-м… И скакун с ням-ням, тсюп-тсюп…
— Прожуй сперва, — повысил на него голос Олег, но вспомнил, что холопам никакой доли от добычи не полагается. Коли сам себя кому-то в неволю продал, то и прибыток хозяину принадлежал, а не рабу, пусть и добровольному. Разумеется, того, что холоп в сече с врага снимал или при разорении селения ухватывал, у него никто не забирал — но в дележах его никогда в расчет не принимали. Вот и страдает бедолага, чужое добро пересчитывая.
Ведун сунул руку за пазуху, нащупал подаренный князем кошель, вытянул из него несколько монет — так, чтобы на них попал свет углей. Так и есть, серебро! Не балует княже верных слуг своих, не балует.
— Ты чего, боярин? — насторожившись, разом проглотил все, что было во рту, холоп.
— На вот, выпей за мое здоровье, как в Муром вернешься, — пересыпал монеты ему в ладонь Олег. — За службу, так сказать, храбрую. Только шкуру мою сперва найди. Куда сунул?
— Сей миг будет, боярин, — засуетился холоп. — По правую руку лежала… А, вот она… Вот, укладывайся, боярин. Сладких тебе снов…
Назад: Предисловие автора
Дальше: Урсула