Глава пятидесятая

Тит узнал, что нечто необычное готовится к празднованию его дня рождения, лишь тогда, когда до него оставалось совсем немного времени. Титу исполнилось десять лет, однако ему приходилось участвовать в таком количестве всевозможных церемоний и ритуалов, что мысль о том, что ему придется в свой День Рождения выполнять – или наблюдать, как другие выполняют, – какой-то освященный древней традицией ритуал, казалась ему отнюдь не привлекательной. Но Фуксия рассказала ему, что в день десятилетия представителя семейства Стонов происходит нечто весьма необычное. Она знала это наверняка, потому что хорошо помнила день своего собственного десятилетия, хотя тогда празднество было весьма подпорчено дождем.

– И не проси, я тебе все равно ничего не расскажу, – заявила Фуксия. – Если ты будешь знать, это все испортит. Могу тебе только сказать, что все будет… восхитительно.

– В каком смысле? – недоверчиво спросил Тит.

– Подожди, и все сам увидишь. Ты сам будешь рад, что я тебе ничего не рассказала. Было бы так здорово, если бы всю жизнь было так, как в день рождения.

Когда День Рождения пришел, Тит с удивлением узнал, что ему придется провести двенадцать часов взаперти в огромной комнате для игр, о существовании которой Тит ранее и не подозревал.

Хранитель Внешних Ключей, угрюмый старик с бельмом на левом глазу, открыл комнату, как только заря забрезжила над башнями. Комнату эту не открывали с того дня, когда праздновалось десятилетие Фуксии (а до того она стояла закрытой со времени, когда ее отцу, Гробструпу, исполнилось десять лет). Но вот снова пришел день, когда поворот ключа со скрежетом открыл ржавый замок, проскрипели дверные петли, и миру были явлены покрытые пылью сокровища Детской Комнаты.

Титу, однако, показалось весьма странным, что в день его десятилетия его запирают на целый день в огромной пыльной комнате в малознакомой части Замка. И никакие чудесные и удивительные вещи, собранные в ней, не могли развеять неприятного чувства. Да, действительно, многое в комнате для игр могло вызвать восхищение: здесь были удивительные игрушки поразительных и странных форм, снабженные хитроумными механизмами; с потолка свисали канаты, на которых можно было раскачиваться во всю ширину комнаты, приставные лестницы, по которым можно было взбираться на балконы, расположенные на головокружительной высоте и заваленные непонятными предметами. Но все это мало утешало – дверь заперта, а единственное окно расположено под самым потолком.

И все же, хотя день тянулся очень медленно, Тита поддерживала мысль о том, что его заперли в этой комнате не только в связи с какой-то там древней традицией, а прежде всего из желания скрыть от него все приготовления к вечернему празднеству. Если бы его не заперли здесь, он обязательно бы что-нибудь разузнал, и если бы догадался, что его ждет вечером, то по крайней мере мог бы представить размах готовящегося торжества. И никакого настоящего сюрприза не получилось бы.

А приготовления действительно были грандиозны. И конечно же, если бы Тит стал их свидетелем, это бы не только смазало сюрприз, но и в какой-то степени пригасило бы тот взрыв восторга и удовольствия, которые ожидали его вечером. Тит, как ни старался, не мог догадаться, что все-таки готовится, а Фуксия наотрез отказалась что-либо рассказывать. Она слишком хорошо помнила те радость и восхищение, которые посетили ее в день ее десятилетия, и считала, что не имеет права своим рассказом отнять у Тита даже сотую часть того удовольствия, которое его ожидает.

И Тит весь день провел в одиночестве, которое нарушалось лишь тогда, когда ему на специальных золотых подносах приносили еду. За час до захода солнца в комнату вошли четыре человека. Один нес большую коробку, в которой оказалась одежда. Титу предложили облачиться в нее. Второй принес легкий плетеный паланкин – кресло, установленное на двух шестах. Третий человек держал в руках длинный зеленый шарф, а четвертый – поднос с бокалом воды и пирожными.

Оставив все это в комнате, все четверо вышли, а Тит стал переодеваться. Одежда для церемонии оказалась достаточно простой: маленькая бархатная шапочка, просторное одеяние без швов из какого-то серого материала, длинное, до щиколоток, пара сандалий, тонкая золотая цепь, надеваемая вместо пояса. Вот и все. Переоблачение не заняло много времени, и, застегнув сандалии, Тит позвал тех четверых, которые все это принесли.

Они тут же вошли на зов, и человек, несший шарф, приблизился к Титу.

– Ваша светлость…

– А это для чего? – спросил Тит, разглядывая шарф.

– Я должен завязать вам глаза. Это является честью церемонии.

– Нет! Зачем это нужно! – воскликнул Тит.

– Я здесь ни при чем. Я лишь исполняю то, что велит Закон.

– Закон! Закон! Закон! Как я ненавижу этот Закон! – вскричал мальчик – Сначала меня продержали целый день взаперти! Теперь мне завязали глаза! И все этот дурацкий Закон! Зачем это все нужно? Ответьте мне! Почему вы молчите?

– Я здесь ни при чем, – спокойно сказал человек, державший шарф (наверное, это была его любимая фраза). – Видите ли, ваша светлость, если не завязать вам глаза, то такого сюрприза, как нужно, не получится. И понимаете, – человек стал говорить увлеченно, словно его самого вдруг заинтересовало, то о чем он говорит, – понимаете, с завязанными глазами вы не будете знать, куда направляетесь, а потом, и знаете, все собравшиеся, все эти толпы, будут поначалу стоять в мертвом молчании…

– Молчать! – выкрикнул один из четверых. – Ты уже и так много сболтнул! – И, обратившись к Титу, добавил: – Разрешите мне заверить вашу светлость, что все делается для того, чтобы доставить вам радость и удовольствие!

– После всего что я вытерпел, надеюсь, что все будет так, как вы говорите!

Его страстное желание выбраться поскорее из комнаты для игр пересилило неприязнь к повязке на глазах. Отпив воды из бокала и проглотив пирожное, Тит шагнул к человеку, державшему в руках шарф.

– Ладно делайте что положено, – сказал он и позволил завязать себе глаза. Шарф был обмотан несколько раз вокруг его головы, и Тит погрузился в полную темноту. Потом он почувствовал, как у него на затылке завязывают концы шарфа.

– А теперь мы должны усадить вас, ваша светлость, в паланкин.

– Ладно, усаживайте.

Почти сейчас же после того, как Тит был усажен в плетеное кресло, он почувствовал, как поднимается в воздух. Затем, по команде одного из четверых мужчин, паланкин, покачиваясь, тронулся в путь. Тит чувствовал, как шаги мужчин, державших на плечах бамбуковые шесты, все убыстряются.

В полной темноте Тит не мог определить, где они находятся, наверняка он знал лишь то, что они еще не вышли за пределы Замка. Судя по частым поворотам, которые приходилось совершать – некоторые из них представляли определенные трудности для проноса паланкина, – и гулким шагам, Тит догадывался, что его несут по неисчислимым коридорам Замка. Эхо шагов было столь четким и гулким, что у Тита невольно сложилось впечатление, что Замок пуст. Несомый сквозь лабиринт коридоров и переходов, Тит, как он ни напрягал слух, не слышал никаких иных звуков, кроме размеренного звука шагов, дыхания людей, которые несли паланкин, и мерного поскрипывания бамбуковых шестов.

Ему стало казаться, что с его глаз никогда не снимут шарф, что в темноте будут вечно слышны шаги, дыхание и поскрипывание. Но вдруг он ощутил на лице мягкое прикосновение свежего воздуха, звуки рассеялись, и Тит понял, что попал на открытое пространство. Паланкин наклонился вперед, и Тит понял, что его несут вниз по лестнице. Как только ступени закончились, паланкин стал раскачиваться сильнее – несшие его перешли на бег.

Бег проходил по ровной открытой местности, но и здесь, как и в Замке, не ощущалось присутствия людей.

Вся лихорадочная деятельность, бурлившая в Замке на протяжении дня, замерла. Все – знатные и незнатные, исполнители и зрители мужчины и женщины, старики и дети, – все заняли положенные места и замерли в ожидании.

Опускался вечер. Носильщики паланкина продолжали свой бег. Над их головами в вечереющем небе на западе виднелся длинный язык желтого света.

Это закатное свечение быстро меркло, и вскоре на потемневшее небо выкатилась луна, облив холодным светом часть лица Тита, не скрытую шарфом.

А носильщики паланкина продолжали свой бег по темной земле.

Никакого эха от топота их ног Тит уже давно не слышал, он различал лишь разрозненные звуки ночи: какие-то небольшие животные шуршали в кустах, где-то вдалеке лаяла лисица. Время от времени Тит чувствовал, как порыв ласкового ночного ветра отбрасывает волосы с его лба.

– Далеко еще? – выкрикнул Тит. Ему казалось, что его уже целую вечность несут в паланкине. – Еще далеко? – снова спросил он громко, но никакого ответа не получил.

Носильщики были полностью сосредоточены на своей задаче – в целости и сохранности доставить свою ценную ношу в нужное место, и поэтому, пока они бежали по лесным тропинкам, по каменистым кручам с бамбуковыми шестами на плечах, они не отвечали не потому, что не хотели, а просто потому, что не слышали вопроса. Все их внимание было отдано обеспечению безопасности Тита и размеренному, гладкому, ритмичному бегу. Даже если бы Тит обратился к ним в десять раз более громким голосом, то и тогда его бы не услышали.

Но путешествие Тита в паланкине с завязанными глазами уже близилось к своему завершению. Тит этого не видел, но четыре носильщика, пробежав последнюю милю или две через сосновый лес, неожиданно выбрались на широкий открытый участок. Здесь начинался склон, заросший папоротниками, застывшими в холодном лунном свете. Место это напоминало огромный естественный амфитеатр. На первый взгляд могло показаться, что дно этой огромной чаши полностью заросло лесом, но, присмотревшись, можно было заметить неисчислимое количество крошечных точек света размером не более булавочной головки, которые вспыхивали там и сям. Можно было также увидеть что воздух над лесным амфитеатром слегка трепетал, словно движимый теплом, исходившим со дна огромной чаши, которое сообщало воздуху чуть ли не розоватый оттенок, контрастировавший с холодным сиянием луны.

Но Тит пока ничего этого не видел. Не видел он и того, что его понесли вниз по тропинке, вьющейся среди папоротников к тому месту, где росли огромные каштаны, которые не образовывали сплошного леса, как это казалось сверху, а выстроились вокруг обширного водного пространства. А дрожащие точечки были осколками лунного света, отражавшегося от воды.

Но что же вызывало свечение, напоминавшее потоки теплого воздуха? О, это Тит скоро должен узнать. Его паланкин уже двигался среди могучих каштанов, обрызганных пятнами лунного света. Пот градом катился с измученных долгой дорогой носильщиков, застилал им глаза. Но они уверенно продолжали свое движение по берегу озера.

Если бы не шарф на глазах, Тит увидел бы слева от себя более сотни лошадей, привязанных к нижним ветвям деревьев. Сбруя, уздечки и седла были развешены на крепких ветвях чуть повыше. Там и сям лунные лучи, пробивавшиеся сквозь листву, выхватывали из темноты ярко вспыхивавший металл стремян, матово отсвечивала кожа седел. Чуть подальше, там, где расступались деревья, стояли выстроившиеся в ряды, словно для обозрения, кареты, повозки и двуколки самых разнообразных размеров и видов. Здесь яркому лунному свету ничто не мешало освещать их, так что можно было даже различить мельчайшие детали и цвета карет и повозок. Спицы колес были обвиты ветвями и листьями молодых деревьев, ступицы – скрыты подсолнухами. Кареты, повозки и двуколки прибыли на место уже несколько часов назад. Но пока всего этого мальчик не видел, так же как и многого другого, что было сделано в соответствии с древней традицией, смысл и значение большинства приготовлений были давно позабыты или начисто утеряны.

Носильщики замедлили свой бег, и Тит, ухватившись покрепче за края плетенного кресла, наклонился вперед и выкрикнул:

– Где мы находимся? Долго еще мне здесь сидеть? Почему вы не отвечаете?

И его по-прежнему окружала тишина, давившая на барабанные перепонки. Но в этой тишине появилось уже другое качество, в ней чувствовалось присутствие людей, какого-то движения. Это была живая настороженная тишина.

Носильщики наконец остановились, и почти тотчас в неожиданно наступившей неподвижности Тит услышал приближающиеся шаги. Чей-то голос сказал:

– Ваша светлость Тит, я приветствую вас и от имени вашей матери вашей сестры и всех тут собравшихся поздравляю вас с Днем Рождения. Мы надеемся, что все, приготовленное для того, чтобы развлечь вас доставит вам удовольствие, и что скука, которую вам пришлось испытать во время долгого путешествия сюда и во время вашего пребывания в одиночестве в Детской Комнате, стоила того, чтобы ее претерпеть. Иными словами, ваша светлость, ваша мать Графиня Гертруда, ее милость Фуксия и все ваши подданные, все мы надеемся, что завершение вашего дня рождения принесет вам много радости.

– Спасибо. А теперь я хочу, чтобы меня сняли отсюда.

– Сию минуту, ваша светлость, – сказал тот же голос.

– И я хочу, чтобы с меня наконец сняли этот шарф.

– Сию минуту, ваша светлость. Сюда идет ваша сестра Фуксия. Она снимет повязку с ваших глаз, как только приведет вас на южную трибуну.

– Фуксия! – громко и беспокойно позвал Тит. – Фуксия! Где ты?

– Я здесь! Я уже рядом! Поддержите же его! Да, да, вы! Он же ничего не видит! Подведите его ко мне! Так! Ой, Тит! – Фуксия, задыхаясь, как после быстрого бега, крепко обняла брата. – Теперь уже совсем недолго терпеть! О, как все замечательно! Как замечательно! Так же замечательно, как и тогда, когда это все было устроено для меня! Только еще лучше! Потому что погода лучше! Ни ветра нет, ни облаков, и вон какая луна светит в небе!

Фуксия вела Тита за руку. Она знала, что теперь за ними следят сотни и сотни глаз.

Тит, спотыкаясь, покорно шел рядом с сестрой и пытался представить себе, что его окружает. Но из того малого, что он услышал, можно было только заключить, что они должны взобраться на какую-то трибуну, что в небе светит луна, что вокруг собралось множество обитателей Замка и что все постараются сделать так, чтобы он побыстрее позабыл о скучных часах заточения и путешествия в паланкине.

– Осторожно, ступеньки! Их будет двенадцать! – предупредила Фуксия, и Тит почувствовал, как сестра ставит его ногу на нижнюю ступеньку. Они взбирались по грубо сколоченным ступеням вместе, держась за руки. Когда они взошли на самый верх, Фуксия подвела Тита к огромному креслу, которое казалось еще больше в неверном лунном свете. Кресло, набитое конским волосом и обтянутое фиолетовой кожей, было невероятно уродливым. Две лошади, которые тянули повозку, в которой этот монстр был доставлен на место, были в конце путешествия полностью измотаны.

– Теперь садись! – приказала Фуксия. И Тит на ощупь осторожно сел на край сидения бесформенного, уродливого кресла.

Фуксия отступила в сторону и подняла обе руки над головой. Тут же в ответ на этот сигнал раздался голос:

– Пора снимать шарф с глаз его светлости Тита!

Другой голос эхом подхватил:

– Пора! Праздник начинается!

И еще один голос:

– Праздник Дня Рождения! Его светлости Титу исполняется десять лет!

Тит почувствовал, как пальцы Фуксии развязывают узел у него на затылке. В следующее мгновение она сдернула шарф с его головы. Тит не сразу открыл глаза, а когда он медленно поднял веки, то невольно вскочил на ноги и с его губ сорвался крик изумления; глаза у него округлились как большие монеты, а рука взлетела ко рту.

Прямо перед Титом расстилалась, как натянутое полотно, поверхность озера. Казалось, оно захватило все земное пространство и готово устремиться вверх, к луне. На поверхности этого полотна плясали отсветы неисчислимых костров и факелов, и всей этой пляской руководило отражение полной луны, яркой полосой разрезавшее черные воды, казавшиеся бездонными. Все трепетало, подчиняясь какому-то внутреннему ритму, отблески костров на воде казались якорями, которые удерживают берега, готовые разбежаться в стороны.

Среди всего этого сияния видны были толпы неподвижно стоящих людей и словно вырубленные из камня кроны деревьев.

Из вспыхивающих отсветов и пятен темноты долетел голос:

– Пли!

Взревела пушка, выплюнув клуб дыма.

– Пли! – снова донеслась команда, снова выстрелила пушка, и так повторилось десять раз.

Когда грохот последнего выстрела стих, все как по мановению волшебной палочки, пришло в движение.

Черное небо было занавесом в глубине сцены, на которой должно было развернуться грандиозное представление. Тит окинул взглядом всю панораму с ее замершими деревьями, рядами далеких папоротников. Вдоль берега озера и под деревьями собралось великое множество народа. Теперь все люди пришли в движение. Что происходило на противоположном берегу озера, Тит не видел, но на расстояниях, доступных его взору, движение удваивалось, ибо гладь озера отражала всех тех, кто двигался по берегу.

Именно эта гладь, в которой отражалось все вокруг, притягивала взгляд больше всего. Она была безжизненной как смерть и одновременно наполнена всем биением жизни, казалось, из глубин озера светит свое собственное ночное светило – этот отраженный фантом луны царствовал посреди вод, окаймленный отражениями гор, деревьев и огоньками факелов и костров.

И все это богатство зрительных впечатлений не столько восхищало, сколько порождало предчувствие того, что должно произойти нечто значительное. Все вокруг изготовились – но для чего? Сцена была готова, зрители собрались. Что дальше? Тит поискал глазами сестру, но ее на трибуне уже не было. Тит остался один на один с чудовищным креслом.

Тит посмотрел вниз, и там, у трибуны, он увидел Фуксию, которая сидела на бревне рядом с матерью. С того места, где они сидели, берег полого спускался к воде, и на этом пространстве располагались те, кого принято было относить к верхним слоям общества Горменгаста. Справа и слева от них стояли плотной толпой те, кого принято называть «официальными лицами». За их спиной, как и за трибуной, вверх по склону террасами поднимались деревья.

Тит, усевшись в фиолетовое кресло, поджал под себя обе ноги и оперся локтем на подлокотник. Пототи снова посмотрел на перевернутый вверх ногами мир, отражавшийся в озере.

Фуксия, сидевшая рядом с матерью, не могла унять дрожь. Она вспоминала, как много лет назад из-за этих могучих каштанов выскочили прятавшиеся среди них удивительные фигуры. Фуксия повернула голову и посмотрела на трибуну, надеясь встретиться взглядом с братом, но тот смотрел прямо перед собой. Рука его снова взметнулась ко рту, он подался вперед и застыл, словно превратившись в камень.

На берегу появились четыре фигуры, казавшиеся не ниже деревьев, из-за прикрытия которых они вышли. Фигуры остановились у края воды, расстилавшейся перед ними как зеркальная, абсолютно гладкая сцена; на поверхности ее отразились их невероятно высокие силуэты.

Казалось, они не замечали друг друга, хотя и поворачивали головы в разные стороны. Их движения были неуклюжими, подчеркнуто размашистыми, но при этом исключительно выразительными. От земли, поросшей травой, по которой они ходульно ступали, до верхнего края масок, скрывавших их головы, было не менее десяти метров.

Эти фигуры казались выходцами из другого мира, а все те, кто смотрел на них, ощущали себя серыми и карликами. Четыре великана были так же прекрасны, сколь и необычны. Стена деревьев позади них выглядела теперь еще темнее, чем раньше, – высокие создания, словно пришедшие из другого мира, были ярко освещены луной. И даже это неверное освещение позволяло догадаться, что их одежды, маски и головные уборы были ярких расцветок, как перья тропических птиц.

Тит, разрываемый двумя противоречивыми чувствами, переводил взгляд с одной фигуры на другую с одной стороны, ему хотелось подольше задержать взгляд на каждой, а с другой – поскорее взглянуть на следующую.

Головы свои фигуры держали высоко и царственно, отрешенно и загадочно. В каждом, даже малейшем их движении чувствовалось достоинство. Каждый раз, когда они поднимали руки, размеренно и несколько напряженно, казалось, сама земля под их ногами готова броситься вверх, следуя призывному жесту. Их лица-маски были обращены к небу, и небо казалось пустым, а луна – смущенной.

Фигуры подошли к самой кромке воды. Голова каждой была отличной от всех остальных. Голова фигуры, наиболее напоминавшей женскую, была увенчана высоким коническим колпаком, в силуэте головы белого цвета было нечто львиное, глаза были изумрудно-зеленого цвета, и когда голова поднялась к небу, они сверкнули в свете луны. Однако главным достоинством этой фигуры были не глаза, а волосы, которые царски-пурпурным водопадом ниспадали по плечам и по спине до талии. С талии до земли – опускались тяжелые складки многометровой юбки. Юбка была черной, как и у всех остальных фигур. Чернота нижней части фигур лишь подчеркивала яркую красочность их верхних частей. Временами черные нижние части вообще переставали быть видимыми, отчего яркие верхние казались парящими в воздухе. В руках, торчащих из-под каскадов пурпурных волос, Львица держала кинжалы.

Ближайшей к фигуре Львицы располагалась фигура, выглядевшая столь же далекой от реального мира, но одновременно и более зловещей, чем первая. Ее волчьи черты не скрашивались ни нелепым колпаком, ни внешним благородством.

Вид у фигуры с волчьей головой был неоспоримо свирепым, но сколь декоративной была эта свирепость! Голова была темно-красной, а торчащие вверх уши – небесно-лазурного цвета, который повторялся в цветных полосах, украшавших серую шкуру верхней части. В каждой руке Волчица держала по огромной картонной бутылке, на наклейках которых было написано «ЯД».

Следующей от Волчицы фигурой была Лошадь, которая казалась невиданной пародией на это благородное животное и тем не менее была больше похожа на настоящую лошадь, чем фигура Львицы на настоящую львицу, а фигура Волчицы на настоящую волчицу. Фигура Лошади была чудовищна, однако, при этом преисполнена такой тупой меланхолии, что Тит не знал, смеяться ему или плакать.

На голове лошади была гигантская шляпа, сплетенная из веток, ее круглая тень плавала по гладкой поверхности воды. С верхней части шляпы нелепо сбегали вниз длинные серебристо-голубые ленты и спутывались с волосами гривы, укрывающей плечи. Тулья шляпы была украшена со всех сторон травами и бледно-фиолетовыми лилиями.

Вытянутая вперед довольно глупого вида голова Лошади была, как и у львицы, белой, но вокруг глаз и вдоль челюстей были нарисованы красные полосы. Шея была длинной и нелепо-гибкой, оранжевая грива спускалась по спине. Верхняя часть тела была укутана в материю ярко-зеленого цвета, а юбка скрывала высокие ходули, концы которых виднелись из-под ее края у самой земли. В одной руке Лошадь держала зонтик, а в другой – книгу, на которой было написано «СТИХИ». Время от времени лошадь медленно поворачивала голову, слегка наклоняла ее и смотрела в сторону следующей фигуры – Овцы.

Овца была несколько ниже остальных и вся покрыта золотистыми завитушками. Весь ее вид выражал неподдельную святость. Как бы не поворачивала Овца голову – оглядывая небеса в поисках, возможно, какого-нибудь ангельского блаженного видения, или опуская взгляд долу, – выражение святой чистоты не исчезало. Между ушей среди золотых кудрей высилась серебряная корона. Серая шаль скромно укрывала ее плечи и опускалась словно выточенными из камня складками так низко, что частично скрывала черную юбку. Овца в руках ничего не держала, ибо они были прижаты к сердцу.

Эти четыре фигуры замерли на месте на несколько мгновений у кромки воды. Затем неожиданно одновременным движением, разрушившим рябью гладь воды, они вступили в озеро.

Тит, вскрикнув от восторга и возбуждения, так крепко вцепился рукой в обшивку кресла, что она порвалась, и пальцы Тита погрузились в набивку из конского волоса.

Четыре фигуры шли, казалось, по поверхности воды, не погружаясь в нее. Они, шагая по-паучьи, уже отошли довольно далеко от берега, а подолы их юбок все еще не касались воды. Тит никак не мог понять, отчего это происходит. И вдруг догадался: хотя озеро казалось бездонным, оно было очень мелким – вода покрывала землю лишь тонкой пленкой.

И Тит вдруг ощутил острое разочарование. Глубокая вода таит в себе опасность, а опасность для мальчика более привлекательна, чем красота. Но разочарование это испарилось так же быстро, как и возникло, – если бы озеро было более глубоким, а не просто сверкающей пленкой воды, не могло бы происходить то, что разворачивалось перед Титом.

Ночное представление, в котором участвовали четыре фигуры, было разработано сотни лет тому назад. Тогда же была выбрана эта долина, окруженная могучими дубами и затопляемая ровно настолько, чтобы скрыть траву под водой. Все, что могло торчать над водой, было безжалостно сорвано. Все движения фигур были предопределены традицией, чуть ли не такой же древней, как и сам Замок: жесты Львицы, напыщенные, нелепые и все же впечатляющие, грозные потряхивания пурпурной гривы, заставляющие три другие фигуры в испуге отступать в стороны, зловещее, крабье передвижение Волчицы, размахивающей огромной бутылкой и подбирающейся к золоторунной Овце, раскачивание шляпы, неловкие шажки Лошади, читающей книгу стихов на ходу и размахивающей зонтиком в такт стихотворному ритму.

И все это происходило в абсолютной тишине. Даже когда Лошадь споткнулась, как и было положено по сценарию, об отражение луны, не раздалось ни звука. Хотя во всем происходящем было нечто смехотворно-нелепое, это никоим образом не портило общего впечатления. Когда Лошадь споткнулась и взмахнула зонтиком удерживая равновесие, когда Волчица покачнулась, так и не добравшись до Овцы, и нижняя челюсть ее отвалилась, как резко опустившийся подъемный мост, когда Овца вскинула голову, чтобы взглянуть на луну, но тут же была отвлечена от своих набожных созерцаний взвившейся львиной гривой – когда все это происходило, то вызывало не смех, а чувство облегчения, ибо величие разворачивающегося действа, царственные ритмы пробуждали во всех зрителях какие-то глубинные движения души, вызывали воспоминания из памяти предков.

Но вот наконец древний ритуал подошел к концу. Высокие фигуры вышли из воды на берег, поклонились Титу, отделенному от них зачарованной гладью мелкой воды, и исчезли в лесу, унеся с собой тишину.

Теперь стали разворачиваться события, в которых уже не было идеальной слаженности – и ночь наполнилась шумом.

Задвигались люди, были зажжены новые костры в дополнение к тем, которые уже горели по берегам озера, они разгоняли тьму, и теплый воздух, подогретый огнем, поднимался над кронами деревьев.

Графиня, которая во время представления Четырех ни разу не шелохнулась, повернула голову и посмотрела через плечо.

Тита на трибуне уже не было. Не было и Фуксии, которая все это время сидела рядом с ней на бревне.

Графиня поднялась со своего места – бревно, находившееся там, где предписывала традиция, было в соответствии с этой же традицией почетным местом, на котором имели право сидеть лишь Графиня и ее дочь, – прошла сквозь ряды почтительно выстроившихся важных лиц и направилась к кромке воды. Это послужило сигналом означающим, что все теперь могут развлекаться так, как им заблагорассудится.

Графиня черной глыбой застыла у воды, лунный свет серебристой пудрой осыпал ее плечи и темно-рыжие волосы. Графиня медленно огляделась, но казалось, она не видит толпы людей, высыпавших на берег.

На траве под деревьями раскладывались блюда с рыбой, пирогами, хлебами, фруктами. Гигантский ночной пикник вот-вот должен был начаться.

Пока шли последние приготовления к нему, шумные группы мальчишек бегали среди деревьев, залазили на них, раскачивались среди ветвей, выскакивали на берег, забегали в воду, кувыркались, делали «колесо», разбрызгивая во все стороны прыгающие, ломающиеся отражения. Группы мальчишек сталкивались, и тогда в воде начиналось шуточное сражение, подчас переходившее в драку. Мальчишки, топчась на месте, наступая и отступая, взбивали пену на мелкой воде, хватали друг друга за руки, обхватывали за пояс, валились в воду сами и валили других.

Титу, созерцающему все эти забавы, страстно хотелось стать одним из этих безвестных мальчишек, чтобы раствориться среди других, чтобы сломя голову носиться кругом, чтобы драться, смеяться и – возможно – плакать, чтобы вести себя так, как взбредет в голову, а не так, как предписывает Ритуал. Находясь в толпе своих сверстников, он мог бы быть один, а как Герцог Горменгаста он никогда не сможет остаться один, наедине с собой. Он может лишь чувствовать одиночество. Даже если он попытается затеряться в толпе, на нем будет всегда лежать незримый признак герцогства Горменгаста.

Фуксия, сделав знак Титу спуститься с трибуны, побежала в лес. Тит последовал за ней. Они мчались в ночи среди каштанов, не разбирая дороги. Остановились, чтобы отдышаться. Они слышали громкий стук своих сердец.

– Я нехорошо поступила, – проговорила, отдышавшись, Фуксия. – Нехорошо и даже опасно. Мы должны сидеть за Длинным Столом вместе с мамой и есть праздничный ужин. Нам нужно возвращаться! Ведь этот праздник посвящен тебе, Герцогу Горменгаста.

– Возвращайся, если хочешь, – прошипел Тит; его била дрожь, которая порождалась жгучей ненавистью к своему титулу и положению – Я не пойду.

– А куда ты пойдешь?

– Уйду из Замка навсегда! Навсегда, навсегда! Уйду и буду жить в лесу, как… Флэй и как то…

Но Тит не знал, как описать то создание, которое он увидел мельком в лесу золотистых дубов.

– Нет, ты этого не сделаешь! – воскликнула Фуксия. – Ты умрешь там, а я не хочу, чтоб ты умирал!

– Теперь меня никто не остановит, даже ты! – вскричал Тит. – Никто!

И он стал срывать с себя свое длинное серое одеяние, словно оно было сейчас его главным врагом и препятствием на пути к свободе.

Но Фуксия схватила его за руки.

– Нет, нет, – прошептала она; голос у нее дрожал, дрожали и губы. – Еще не сейчас, Тит. Не…

Тит, вырвавшись из рук Фуксии, бросился бежать, но тут же споткнулся и упал лицом вниз. Он попытался подняться, но Фуксия, бросившись на колени рядом с ним, не позволила ему этого сделать. Издалека, с берега озера, доносились крики детей, а потом неожиданно зазвенели колокольчики.

– Это зовут на ужин, – прошептала Фуксия. Тит ничего не ответил, и после паузы Фуксия добавила! – А после ужина мы пойдем гулять по берегу и посмотрим пушку.

А Тит плакал. Долгие часы, проведенные взаперти, возбуждение, поздний час, чувство безысходного одиночества – все это, соединившись вместе, оказало на него расслабляющее воздействие. Но Тит согласно кивнул, хотя слезы продолжали катиться по его щекам. Увидела ли Фуксия это выражение молчаливого согласия или нет, но она ничего больше не сказала. Подняв Тита на ноги, она вытерла ему глаза концом широкого рукава.

Они вернулись к берегу озера, и там были костры, и толпы, и гладь воды, и могучие каштаны, и трибуна, на которой стояло чудовищное кресло. И Длинный Стол, за которым сидела Графиня, положив локти на освещенную лунным светом скатерть, а подбородок на сплетенные пальцы, а перед ней все было заставлено блюдами с традиционными яствами, которых Графиня не видела, ибо ее взгляд был устремлен к далеким холмам. А стол представлял собой великолепное и красочное зрелище. В центре его мягким приглушенным огнем пылало огромное Золотое Блюдо Стонов; тлеющими угольками светились кубки червонного золота…