Глава сорок шестая

В то время как Флэй предавался в Безжизненных Залах размышлениям над тем, что же ему довелось услышать, и безуспешно пытался разгадать загадку таинственных звуков, Щуквол, поднявшись с постели, не теряя времени взялся настойчиво утверждать себя в роли Хранителя Ритуала. У него не было иллюзий в отношении того, какова будет реакция обитателей Замка, когда они поймут, что он выполняет функции Хранителя Ритуала не временно, а пытается остаться в этой должности постоянно. Щуквол не был стар, он не был сыном Баркентина, он не принадлежал ни к какой группе ритуалослужителей, у него не было никаких оснований претендовать на Титул Хранителя Ритуала – он был лишь учеником утонувшего калеки. Но он обладал разумом и выносливостью, чтобы выполнять весьма обременительные обязанности, возлагаемые на Хранителя Ритуала. И хотя этого было далеко не достаточно, однако давало надежды на успех.

Положение осложнялось тем, что в его внешности произошли страшные перемены. И ранее его острые плечи, его сутулость, его бледность, его темно-красные глаза никогда не располагали к дружбе с ним (хотя он и не пытался завести с кем-нибудь приятельские отношения). А теперь, даже несмотря на то, что в Замке не очень ценили физическую красоту, его сторонились еще больше.

Ожоги на лице, шее и руках зажили, но оставили после себя следы, которые могли уничтожить лишь могильные черви. Лицо его стало пегим – туго натянутая фиолетовая кожа ожогов соседствовала с восковой бледностью нетронутых огнем участков. Руки были покрыты кроваво-красной и фиолетовой кожей, местами сморщенной и местами гладко натянутой; все складочки и морщины делали его руки похожими на лапы мифического зловредного существа.

Однако в этом уродстве для Щуквола был и выигрышный момент: оно не только вызывало отвращение, но одновременно напоминало всем о том, что это именно он, Щуквол (а версию о смерти Баркентина, предложенную Щукволом, пока никто открыто не подвергал сомнению), рисковал своей жизнью, чтобы спасти Наследственного Хранителя Ритуала. Это он много недель находился на грани смерти и испытывал невероятную боль, потому что проявил огромную самоотверженность и попытался вырвать из лап смерти главного Хранителя традиций Горменгаста. Разве можно, учитывая все это, ставить ему в вину его отвратительную внешность?

К тому же в глубине души Щуквол был уверен, что, несмотря на всю предубежденность к нему, в конце концов его противникам придется принять его, невзирая на ожоги, на его происхождение, на все те слухи, которыми полнился Замок – да, они вынуждены будут принять его по той простой причине, что никто, кроме него, не обладал нужными знаниями. Баркентин никому не передал свои тайные знания. Тома перекрестных ссылок, которые необходимы были для того, чтобы проводить обряды и ритуалы должным образом с учетом всех факторов, остались бы непонятными даже для наиболее сообразительных, ибо первоначально следовало изучить всю символику, требующуюся для их понимания. Только для того, чтобы понять принцип, по которому располагались бесчисленные книги в библиотеке, Щукволу понадобился целый год, хотя при этом ему, пусть и неохотно, помогал Баркентин.

Щуквол действовал осторожно, с большой хитростью. И постепенно его стали принимать чуть ли не как законного наследника Хранителя Ритуала, более того, у некоторых обитателей Замка Щуквол стал вызывать нечто вроде восхищения, хотя и смешанного с горечью. Он ни на йоту не отклонялся от всех неисчислимых предписаний Закона Горменгаста, и это проявлялось изо дня в день, когда он отправлял те или иные обряды и ритуалы. И к концу каждого истекшего дня он знал, что его положение пусть и очень незначительно, но укрепилось.

Сам же Щуквол не мог себе простить ту нерасторопность, которую проявил во время убийства Баркентина. Его мучило не столько то, что произошло с его телом, но прежде всего то, что он совершил такие непростительные ошибки. Его рассудок, всегда бесстрастный и безжалостный, теперь превратился в ледяной сгусток, лишенный каких-либо эмоций, ясный и бесчувственный. Теперь вся его воля была направлена на то, чтобы все крепче и крепче держать Замок в своих обожженных руках. Он знал, что каждый следующий шаг ему следует делать с величайшей осторожностью, что, несмотря на жесткую традицию, которая опутывала жизнь Горменгаста, жизнь эта тем не менее в своих глубинах была темной и непредсказуемой; всегда были те, кто сомневался, те, кто присматривался, те, кто прислушивался. Щуквол понимал, что для того, чтобы его мечты осуществились, ему нужно всемерно укрепить свое положение, на что уйдет, может быть, лет десять; он не будет рисковать, он будет предельно осторожен, он будет создавать себе репутацию человека, который является не только высшим авторитетом по вопросам традиций Замка и Ритуала, но и неутомимой личности, полностью преданной своему делу, доступ к которой, однако, будет исключительно затруднен. Это даст ему достаточно свободного времени для осуществления собственных целей и поможет создать легендарный образ Щуквола-святого, действия которого не подлежат обсуждению. Разве он не прошел страшное испытание огнем и водой, бросившись, не раздумывая, спасать того, кто был самой душой традиций Горменгаста?

Щуквол спланировал все на много лет вперед. Для молодого поколения он должен стать чем-то вроде бога, но поначалу он должен строжайшим и неукоснительным исполнением всего того, что требуется от Хранителя Ритуала, возвести основание трона, на который в один прекрасный день воссядет.

Щуквол был уверен, что, несмотря на прошлые ошибки – его ведь неспроста подозревали в мятежности характера и еще более страшных грехах – теперь, когда он прочно вступил на путь, ведущий к сияющей золотой вершине, он был уже вне всяких подозрений и никто уже не сможет разоблачить его тайных притязаний.

Он был молод, и огонь, который обезобразил его лицо, не нанес серьезного ущерба его здоровью, не отнял запасов его жизненной энергии. После того как ожоги зажили, он казался таким же неутомимым и полным сил, как и до катастрофы.

Стоя у окна своей комнаты и глядя на открывающиеся снежные пространства, он немелодично посвистывал сквозь плотно сомкнутые зубы. Была середина дня. На фоне темного облачного неба высилась Гора Горменгаст, укутанная в ватный покров снега и потерявшая всю свою угловатость Щуквол смотрел на нее невидящим взглядом. Через четверть часа ему нужно было отправляться в конюшни, там для его осмотра выстроят лошадей в память о племяннике пятьдесят третьей Графини Стон, который в свое время был бесстрашным наездником. Щуквол должен был удостовериться, что все конюхи облачены так, как положено, что традиционные лошадиные маски, выражающие печаль и уныние, надеты должным образом.

Щуквол поднял руки и, расставив пальцы, приложил ладони к стеклу. Между пальцами и вокруг рук виднелись белые пространства, казалось, что руки лежали на белой бумаге. Постояв так некоторое время, он опустил руки, повернулся и пошел через комнату к столу, на котором лежал его плащ. Надев его и выйдя из комнаты, Щуквол, поворачивая ключ в двери, вспомнил о сестрах-близнецах. Во многих отношениях и здесь все развивалось совсем не так, как ему хотелось, но, может быть, хорошо, что все закончилось само по себе, без его вмешательства. Съестные припасы у них подходили к концу уже тогда, когда он получил свои ожоги, и, конечно, они уже давно были мертвы. Вскоре после того, как ему было позволено вставать, Щуквол просмотрел свои записи и попытался оценить, какой срок они могли бы просуществовать на том небольшом количестве воды и пищи, которое у них оставалось, и сколько еще времени они могли бы прожить без пищи вообще. И пришел к выводу, что они должны были умереть от голода и полного истощения не позднее того дня, когда он, обмотанный бинтами, как труба, лопнувшая в морозный день, впервые поднялся с постели. На самом же деле они умерли на два дня позже.