Глава сорок первая
Тысячи глинобитных хижин поселения Тех, Кто Живет вне Замка, обсыпали землю, залитую теплым солнечным светом, как холмики кротов. Эти поселенцы, или Резчики, как их часто называли, имели свои собственные ритуалы, отличные от ритуалов Замка внутри стен, но не менее священные и неизменные.
Живущие вне Замка, хотя и пребывали в вечной нищете и были подвержены болезням, которые обычны среди тех, кто влачит жизнь в нескончаемой нужде, были людьми гордыми, хотя и нетерпимыми и даже фанатичными. Они были горды своим традициями, своим талантом резчиков, казалось, они были горды даже своим бедственным положением. Если бы кто-нибудь из их числа выбрался из нищеты и достиг высокого положения и богатства или стал бы чем-нибудь знаменит, то это породило бы в них чувство стыда и унижения. Но что такое могло бы произойти, было совершенно невероятно. Живущие вне Замка считали своим главным достоянием свою безвестность и анонимность. Все остальное ими презиралось и отвергалось – за исключением семейства Стонов, которому они присягали на верность и благодаря высочайшему дозволению которого могли жить у Внешних Стен. Когда по древней традиции со стен вниз одновременно опускались подвешенные на веревках сотни огромных мешков с хлебными корками и недоеденными кусками хлеба, этот дар со стороны Замка принимался с весьма изрядной долей презрительной снисходительности – ведь это они, Резчики, своим присутствием у стен Замка оказывали Горменгасту почтение, это они снисходили до того, чтобы каждое утро снимать эти мешки с крюков, вынимать их содержимое, что позволяло втащить мешки назад на стены уже пустыми. Жуя этот хлеб (который вместе со съедобными кореньями и ягодами, добываемыми в близлежащем лесу, составлял основу их диеты), они тем самым оказывали честь пекарям Замка.
Эта гордость, которая была для Резчиков вещью вовсе не напускной, а глубоко переживаемой, компенсировала их униженное положение. И гордость эта была вовсе не пустой, ибо зиждилась на их таланте – в Замке никто, кроме них, не умел создавать такие искусные, ярко раскрашенные произведения из дерева.
Свою горечь и неприязнь они хранили в себе молча, однако их откровенная враждебность была направлена не на тех, кто обитал внутри Внешних Стен, а против тех из своей же среды, кто насмешливо относился к их традициям. В сердцевине их нищенского и странного существования лежала ортодоксия, твердая как железо. Их приверженность традициям, условностям и обычаям в мельчайших жизненных проявлениях была совершенно непоколебима. Прожить среди них хотя бы один день и при этом не соблюдать их обычаев и принципов поведения грозило тягчайшими последствиями для нарушителя. Наряду с возмутительным отсутствием у них элементарных общепринятых норм человеческих отправлений и поведения в быту, в них присутствовало неистребимое ханжество и непоколебимая жестокость.
Незаконнорожденного ребенка ненавидели как зачумленного и более того – боялись. Дитя любви воспринималось как носитель зла. Его мать подвергалась жестоким гонениям, но боялись лишь самого дитяти, которое изначально воспринималось как будущий злой колдун или злая колдунья.
Однако незаконнорожденное дитя никогда не убивали. Убить его – это всего лишь уничтожить тело, но не душу, которая, превратившись в привидение, вечно бы преследовала убийцу.
Над поселением, прилепившимся к изгибу Внешней Стены, в котором царили навозные мухи, стали опускаться сумерки; его словно засыпало серой пыльцой. Этой пыльцы становилось все больше, и вскоре в ней полностью утонули глинобитные хижины, крытые неправильной формы камышовыми крышами.
Вдоль стены сидели нищие попрошайки. Казалось, они вырастают из той пыли, в которой сидят. Пыль и грязь густым слоем покрывали их ноги. Казалось, целое море мертвой серой пыли плещется у скрещенных ног нищих. Пыль была мягкой и невероятно мелкой. Прикосновение к ней могло доставить чувственное удовольствие. Она была мягче птичьего пуха.
Нищие сидели в этой пыли цвета обычного серого голубя, прислонившись спиной к глинобитным стенам кособоких лачуг. У этих нищих было и свое богатство: мягкая пыль и теплый воздух, наполненный мухами. Неподвижно сидящих нищих окутывали вечерние сумерки, но они не сводили глаз с Резчиков, расположившихся напротив них под стеной. Резчики заканчивали свою работу, которой занимались целый день. Они уже собирали инструменты, вставали и расходились по лачугам.
Еще год назад Резчики по окончании рабочего дня не забирали свои незаконченные произведения домой, а оставляли на ночь на своих рабочих местах. Никто и никогда их не трогал. Никто не посмел бы даже прикоснуться к ним. Но год назад все изменилось. Произведения Резчиков уже не были в безопасности. Происходили ужасные вещи – кто-то калечил и крал их. И теперь нищие с ужасом смотрели на то, как Резчики забирают с собой свои произведения. Теперь это повторялось каждый вечер вот уже на протяжении года, но они никак не могли к этому привыкнуть. Они никак не могли с этим смириться. Всю свою жизнь в лунные ночи они, как стражи у каждой двери, созерцали деревянную резную скульптуру, стоящую и лежащую вокруг. А теперь ночами в узких улочках между лачугами было пусто – исчезло нечто живое, прекрасное, улочки были мертвы. А нищие все смотрели на то, как Резчики уносят свои произведения, ибо никак не могли взять в толк, почему же это происходит. На сердце у них было тяжело. Некоторые произведения были столь велики и тяжелы – лошади с гривами как застывшая морская пена, пестрые боги Леса Горменгаст со странно наклоненными головами, – что даже наиболее молодым Резчикам было сложно с ними управиться. Нищие, взиравшие на все это, чувствовали, что в жизни Живущих вне Замка произошла какая-то ужасная, болезненная перемена.
О, они, эти нищие, ничего не высказывали, но в голове каждого из них, сидящего в теплой пыли, возникал образ ребенка, незаконнорожденного ребенка, парии, не достигшего еще и двенадцати лет, но уже представляющего опасность для Живущих вне Замка и для их скульптур. О, этот ребенок был ведьмой, черной вороной, змеей, зловредным и опасным созданием.
Первое нападение на скульптуру произошло год назад, в безлунную темную ночь. Нападение по своей злобе было ужасно, но никто ничего не слышал и не видел.
На рассвете одну из больших скульптур нашли повергнутой лицом в пыль, всю изрезанную ножом. Раны на деревянном теле были глубоки и непоправимы. Несколько скульптур меньшего размера были украдены. А после первого бесшумного и злобного нападения последовали другие: пара десятков скульптур были обезображены и около сотни произведений меньшего размера исчезли. Некоторые из них были величиной с ладонь, но то были произведения исключительного мастерства, изящества и цвета. И ни у кого из Живущих вне Замка не было сомнения в том, кто повинен в этих ночных налетах. Все сразу решили, что это Оно, то дитя, которое из-за его незаконнорожденности ненавидели и боялись, а после самоубийства его матери это дитя было как бельмо на глазу в поселке за стенами. Оно жило как дикое животное, которое никому не дано было приручить. Всем было известно, что воровство у этого ребенка в крови, и Оно еще до того, как окончательно убежало в лес, стало притчей во языцех, чуть ли не легендарным воплощением зла.
Оно всегда было само по себе, невозможно было даже вообразить, чтобы Оно могло с кем-то общаться. Оно было полностью независимо и никакого слабого места в его самодостаточности нельзя было бы найти. Ночью Оно передвигалось беззвучно как тень, крало еду, на его лице никто никогда не видел какого-либо определенного выражения, так что даже позабыли, что дитя это – девочка. Для Живущих вне Замка этот ребенок был бесполым – «Оно». Двигалось Оно невероятно быстро и легко. Иногда Оно исчезало на несколько месяцев, а потом появлялось вновь и, перепархивая с крыши на крышу, оглашало ночь своими дикими криками, в которых многим слышались презрение и насмешка.
Живущие вне Замка проклинали тот день, когда Оно родилось. Оно не умело говорить, но рассказывали, что Оно, не хватаясь за ветки, может взбегать по стволам деревьев и более того – перелетать по воздуху с места на место на небольшие расстояния и даже парить в воздухе, словно поддерживаемое на невидимых крыльях ветра.
Проклинали и мать, породившую это дитя – черноволосую Кеду, которую когда-то давно вызывали в Замок и которая кормила Тита грудью. Проклинали мать, проклинали ее дитя, но боялись, испытывали страх перед чем-то сверхъестественным, угнетало Живущих вне Замка всплывающее в них время от времени внушающее трепет осознание того, что это дикое существо было все-таки молочной сестрой Правителя Замка, Тита Стона, семьдесят седьмого Герцога Горменгаста.
