Глава двадцать третья

Медленно текли минуты урока, еще медленнее, чем обычно, – было жарко. Тит сидел за своей партой на занятии, которое вел Срезоцвет (когда-то Срезоцвет старался быть по объему знаний и интеллектуальному кругозору хоть немного впереди своего класса, какой бы предмет он ни преподавал, но это было очень давно. И теперь он осваивал знания вместе со своими учениками – на одном уровне). Профессор прятался за поднятой крышкой своего стола, в котором стояла устрашающего вида бутылка с голубой наклейкой; в горлышко бутылки была вставлена гибкая трубочка, через которую Срезоцвет посасывал содержимое. Утро, казалось, никогда не кончится.

А вот для Баркентина часы летели как минуты – до начала церемонии надо было поспеть сделать еще массу дел; и его язвительный язык подгонял рабочих, занятых приготовлениями в одном из южных дворов.

И вот наконец, после того как миновала, как показалось Титу, целая вечность и промелькнул лишь краткий миг для Баркентина, пришел полдень. Как и все, что связано со временем, полдень такой же фантом, как и любой другой определяемый человеком час.

Для одного время ползет как улитка, для другого – скачет в безумном танце. А этот полдень созревал как виноградина и вот, переполненный соками, свалился на ожидающую землю.

И прежде чем полдень, едва народившись, успел тут же умереть, колокола и часы разнесли по Замку весть о его приходе. Что в этом мире может прогнать или заковать в цепи призрак времени? Звенели языки колоколов, ухали башенные часы. О, как тяжела поступь времени, оставляющая неизгладимые следы! Древние кулаки колоколов и ржавые крики курантов сообщали, что призрак времени постарел еще на одно мгновение.

Полдень, ударяющий как гром и неслышный как мысль, улетел – и никто не успел его удержать.

Когда стихло последнее эхо, Тит стал различать другой звук, который после ленивого перезвона колоколов и выкриков курантов казался отвратительно быстрым, безжалостным и нетерпеливым. В нем было нечто от навязчивого кошмара, однако была в нем и неустранимая реальность; у него была каменная или даже железная поступь; он был как хищный зверь, плотоядно, неостановимо несущийся за своей добычей, ежесекундно сокращающий разрыв между злом и невинностью.

Тит различал этот звук так ясно, словно его источник был где-то совсем рядом. Однако коридор, по которому шел Тит, был пуст – перестук костыля доносился из параллельно тянущегося коридора. А Баркентин, хотя и находился всего в нескольких метрах от Тита, был невидим, ибо это были метры каменной стены.

Тит остановился; сердце бешено стучало; глаза сузились, и выражение ненависти исказило его детское лицо – такое выражение обычно считается несовместимым с детским лицом. Для Тита Баркентин был символом тирании, старости, всего того, что не позволяет ему в погожий день отправиться в лес, нырять в ров, плескаться в воде с друзьями, заниматься всем, чем так хочется заняться.

Тит стоял без движения, воспламененный вспышкой страха и отвращения. Он внимательно прислушивался. В каком направлении за этой каменной стеной двигался костыль?

Коридоры, в которых находились Тит и Баркентин, в некоторых местах соединялись переходами. Решив, что Баркентин двигается в том же направлении, что и он сам, мальчик повернулся и пошел назад. Но навстречу ему уже неслась орда Профессоров, полностью заблокировавших проход. Они надвигались на него плотной массой. Развевались черные мантии, плыл флот квадратных шапочек. Титу пришлось развернуться и броситься бежать в надежде на то, что он достигнет соединительного перехода раньше, чем туда доберется Баркентин.

И Тит побежал со всех ног. Он это делал не потому, что совершил какой-то проступок, или просто потому, что его подгонял страх. Его подгоняло еще и нечто другое – необходимость спрятаться, убежать от всего, что было старым, что обладало властью. Ужас, разрастаясь, все более овладевал Титом, и он бежал.

По правую сторону, вдоль коридора, в нишах, стоял ряд пыльных статуй, которые в приглушенном свете коридора казались пепельными. Большинство из них стояло на невысоких постаментах, но и этого было достаточно, чтобы они возвышались над Титом; простертые вперед руки некоторых из них, казалось, пилят воздух, другие, обломленные по кисть или по локоть, казалось, наносят в воздухе удары. Головы статуй были почти невидимы; они скрывались в полумраке, опутанные толстым слоем паутины.

Титу эти памятники были знакомы всегда. Но он обращал на них не больше внимания, чем ребенок на скучный узор обоев в детской.

Пробежав некоторое расстояние, Тит остановился – он увидел впереди себя крошечную, но столь знакомую фигурку. Баркентин, поспев к соединяющему коридоры проходу раньше Тита, прошел сквозь него и, повернув, уже двигался навстречу мальчику.

Не раздумывая, Тит прыгнул в сторону и быстро, как белка, спрятался в нише за постаментом статуи, напыщенной, с выпуклыми мышцами, но без головы и без рук. Постамент был высотой в рост Тита.

Мальчик, скрючившись в темноте ниши за постаментом, дрожал и прислушивался. С одной стороны он слышал приближение многих ног, а с другой – стук костыля. Ему не хотелось думать о том, что преподаватели, скорее всего, его заметили. Ему хотелось надеяться, что все они во время ходьбы смотрели в пол и не видели, как он бежал впереди них, не видели, как он юркнул в нишу; еще более страстно он надеялся, что Баркентин был слишком далеко впереди, чтобы заметить, куда так мгновенно исчез Тит. Но дрожа, он понимал, что его надежда строилась лишь на страхе и что оставаться в его укрытии было безумием.

Шум обступал Тита со всех сторон – мерные, тяжелые шаги, шуршание, цоканье твердого как железо костыля по плитам.

И вдруг голос Баркентина взвился над этим шумом и остановил его.

– Остановитесь, остановитесь! Клянусь чумой, Рощезвон, похоже, что все ваши недоумки здесь, да пожрет меня Сатана!

– Да, за мной следуют все мои коллеги, – сказал сочным голосом старый Профессор и добавил: – Мои прекрасные, умные коллеги.

Сказал он это так, словно хотел опробовать свою смелость перед лицом этого существа в красных лохмотьях, вперившего в него свой взгляд.

Но Баркентина сейчас занимало нечто совсем другое, и он не намеревался вступать в словесную перепалку с Главой Школы.

– Что это было? – пролаял Хранитель, скакнув еще раз по направлению к Рощезвону. – Что это было, я спрашиваю?

Тот выпрямился и стал в начальственную позу, но при этом его старое сердце болезненно колотилось.

– Я понятия не имею, что вы имеете в виду. Совершенно никакого понятия. – Трудно было бы придать голосу больше достоинства и искренности. Он, наверное, это сам почувствовал, ибо добавил: – Ни малейшего понятия, уверяю вас. Не могу даже представить, что скрывается за вашим вопросом.

– Ни малейшего? Не может даже представить! – передразнил Баркентин. – Да утонут в зловонной жиже все эти ваши заверения!

Сделав еще один скачок и еще раз цокнув костылем, Хранитель приблизился к Рощезвону почти вплотную.

– Чтоб у вас глаза вытекли! Неужели вы не видели? В этом коридоре только что был мальчик! Только что! Вот где-то здесь! Скользкий щенок! Мгновение назад! Что? Вы собираетесь отрицать это?

– Я никакого ребенка здесь не видел, – заявил Профессор. – Скользкого или какого-либо другого.

Он поднял уголки рта, изобразив ухмылку, словно потешался над своей собственной шуткой. Ухмылка застыла.

Баркентин злобно смотрел на Рощезвона, и если бы зрение последнего было бы немного лучше, то злоба, заключенная в этом взгляде, настолько переполошила бы его, что он бы потерял дар речи. Но по слабости зрения не разглядев эту горящую злобу, он, сцепив руки за спиной и имея перед своим мысленным взором восторженного Тита, играющего с ним в шарики на полу каземата, продолжал уверенно лгать – словно был Святой, изрекающий Истину.

Баркентин тогда перевел свой взгляд на преподавателей, сгрудившихся позади своего Директора, как напуганные цыплята за отважной курицей. Взгляд его влажных, беспощадных глаз переползал с лица на лицо.

На какой-то краткий миг он решил, что зрение обмануло его и что он увидел лишь тень, приняв ее за мальчика. Он повернул голову и посмотрел на длинный ряд молчаливых статуй.

Неожиданно его желчь и раздражение вырвались наружу, и он с такой силой ударил костылем по ближайшему от него торсу, что можно было подивиться, как от такого удара костыль не сломался.

– Здесь был мальчишка! – завизжал Баркентин. – Был!.. Но все, достаточно с этим. Время уходит. Все готово? Так? Все в полной готовности? Вы знаете, когда нам нужно прибыть? Вы знаете, что вам приказано делать? Сегодня не должно быть, черт возьми, никаких срывов!

– Да, мы получили исчерпывающие пояснения. – В голосе Рощезвона послышалось такое облегчение, что не было ничего удивительного в том кинжальном, подозрительном взгляде, который бросил на него карлик.

– А какого черта вы так обрадовались? – прошипел Баркентин.

– Моя радость, которую разделяют со мной все мои коллеги, – сказал медленно и еще более напыщенно Глава Школы, – проистекает от предвкушения того, что нам предстоит услышать новую прекрасную поэму. А это у нас, как у людей культуры, не может не вызывать радости.

Из горла Хранителя раздался какой-то неопределенный звук.

– А мальчик, Тит, – резко спросил Баркентин, – он знает, что от него требуется?

– Семьдесят седьмой Герцог сделает все, что велит ему долг, – торжественно заявил Рощезвон.

Этот последний ответ Тит не услышал – его за постаментом в нише уже не было. Когда он, почувствовав внезапно охватившую его усталость, попытался в темноте опереться спиной о стену, оказалось, что стены там вовсе нет. Сдерживая дыхание, он опустился на четвереньки и пролез сквозь узкое отверстие в черную пустоту. Перебравшись через кучу влажных камней, загораживающих часть туннеля, он обнаружил, что дальше туннель резко поворачивает вправо. Далее на его пути встретились невысокие каменные ступени, ведущие вниз. И Титу не довелось узнать, что через пару минут Рощезвон, протолкавшись сквозь толпу преподавателей, вернулся к той нише, где прятался Тит. И после того как все исчезли в конце коридора, стал громко шептать в темноту:

– Выходи, Тит, выходи и предстань перед твоим Рощезвоном! Не получив никакого ответа, Профессор сам протиснулся за постамент. Но, к своему великому удивлению, никого там не обнаружил.