Осенним днем 2012 года я шагал по Британскому музею, направляясь в египетский зал, чтобы взглянуть на мумии. Я прошел мимо экспозиции, посвященной Шекспиру, и залов, где выставлены экспонаты более поздних эпох. Почему же меня так тянуло к Древнему Египту? Все мои знания о древнеегипетской истории я почерпнул из приключенческих фильмов и комиксов. Представители этой древней культуры строили гигантские сооружения со множеством тайных комнат и поклонялись богам со звериными головами. Другие ассоциации связаны с временем колонизации Египта: белые пятна на карте, раскопки, мумии и технологический прогресс.

Ну наконец-то вот он, египетский зал! Я оглядел огромные высеченные из камня и дерева саркофаги, но никаких мумий не увидел. Где же они, эти иссохшие тысячелетние останки? Они казались мне сгустком времени, превратившимся в человеческую плоть. Хотя, возможно, мумии притягивали меня своей загадочностью: такие старые, но сохранившиеся, словно доказательство человеческой победы над временем.

Выяснилось, что музейные реставраторы больше не снимают с мумий бинты и не выставляют останки на всеобщее обозрение. В нашу эпоху цивилизации и высоких технологий останки древних египтян оставляют в саркофаге, к которому подключают сканер, так что мне пришлось довольствоваться изображением на экране. Там я увидел их тела, искусственные глаза в глазницах, высушенные внутренности и сломанные кости. От осознания, что их тела теперь навсегда останутся в саркофагах, их больше никто не потревожит и не увидит, меня охватило какое-то удивительное спокойствие. На протяжении тысячелетий они оставались неподвластны времени — и время еще долго не доберется до них.

Тем не менее, покидая египетский зал, я почувствовал легкий укол разочарования. Что же я ожидал там найти? И откуда это преклонение перед древностью? И почему впечатления от увиденного под музейным стеклом должны быть сильнее тех, что возникают у меня, когда я просматриваю статью в «Википедии»? Направляясь к выходу, я решил сократить путь и свернул в коридор, который привел меня в просторный зал. Вдоль стен тянулись темные деревянные полки со старыми книгами, а посредине стояли стеклянные стеллажи с экспонатами, посвященными эпохе британского колониализма. В этом зале никого, кроме меня, не было, и голоса из коридора превратились вдруг в отдаленный гул. Внезапно я ощутил ее — историю. Она пахла красным деревом, старой бумагой и пылью. Откуда взялись все эти экспонаты, я и понятия не имел. Скорее всего, это чувство истории возникло у меня оттого, что зал был оформлен совершенно иначе, чем другие. Видимо, ему удалось избежать реставрации. Здесь не было ни экранов, ни планшетов, лишь старомодные стеллажи и стеклянные витрины. По-видимому, в других залах мне не хватало именно этой атмосферы, ощущения, будто я нахожусь среди объектов, которые намного старше и величественнее меня самого.

Побывав в Британском музее, я отправился в Дом Денниса Северса. Про это место я узнал несколько лет назад на какой-то лондонской вечеринке. Я тогда разговорился с двумя американками и спросил, куда бы мне сходить в Лондоне. Одна из них начала рассказывать о Доме Северса, но другая вдруг насторожилась, а когда я было заикнулся о том, что неплохо бы написать о таком месте заметку, резко заявила: «Не вздумайте! Это очень необычное место, и вы только все испортите!»

Попав в Дом Северса, я понял, что место и правда необычное. Это дом номер 18 по Фолгейт-стрит, неподалеку от рынка Спиталфилдс. Здание ничем не отличается от других старых трехэтажных домов, каких в округе множество. Я постучал, дверь открылась, и элегантный господин пригласил меня внутрь, попросив сохранять полную тишину. Разговаривать и даже перешептываться там запрещено, поэтому редким посетителям остается лишь молча ходить по тесным комнатам. Помимо меня, по дому бродили еще несколько любопытных, и все мы словно оказались в машине времени. Откуда-то с улицы доносился топот лошадиных копыт и скрип телег. Пахло пылью и лавандой. В скудном свете свечи и горящего в камине огня я разглядел разбросанную одежду и безделушки. В одной из комнат был накрыт стол, а хозяева словно вышли ненадолго и с минуты на минуту вернутся.

Ознакомившись с письмами, бухгалтерскими книгами и заметками, я понял, что дом принадлежит семейству Джервис и что это семья ткачей и торговцев шелком, живущих в XVIII веке. Посетителям приходится самостоятельно реконструировать в воображении историю семьи. На втором этаже якобы живет уже другое, более позднее ее поколение. Здесь мы увидели ружье, принадлежащее главе семьи, набор для вязанья и вязаную одежду, а также выпавшие и бережно сохраненные детские зубы. На верхнем этаже представлена жизнь ткачей в 1840 году. Шелковая промышленность пришла в упадок, и оставшиеся члены семьи вынуждены ютиться на чердаке, снимая несколько комнатушек в доме, который когда-то был их собственностью.

Дом Денниса Северса, как можно судить по названию, не принадлежит Джервисам. Эта семья — плод воображения Денниса Северса, настоящего владельца дома, населившего его несуществующими обитателями и поддерживавшего их жизнь там с 1979 до 1999 года. Севере приобрел дом в эпоху, когда подобные полуразрушенные старые дома вновь вошли в моду. Неподалеку от дома Северса поселились художники-авангардисты Гилберт и Джордж, и новые веяния привели впоследствии к массовому облагораживанию запущенных районов города.

Дом Северса, в котором воссоздана атмосфера прошлого, совсем не похож на посвященные быту ушедших времен музеи с их тщательно продуманными экспозициями. Основное отличие заключается в том, что Дом Северса намного сложнее отыскать. Конечно, ему посвящена отдельная статья в «Википедии», упоминается он и в некоторых путеводителях, поэтому сказать, что он окутан тайной, нельзя. Тем не менее он выглядит таинственным: никаких табличек или указателей, да и время посещения строго ограничено. И посетителям хочется, чтобы дом таким и оставался. Рассказывая о нем, мои американские приятельницы будто делились со мной секретом, и, напиши я о Доме Северса статью, они непременно восприняли бы это как предательство с моей стороны.

При жизни Северса посетителей, нарушивших тишину и начавших перешептываться или хихикать, бесцеремонно выпроваживали за дверь. Сейчас все не так строго, однако запрет на разговоры порождает ощущение, словно ты оказался в некоем временном вакууме, который в любой момент может быть нарушен. Помимо придуманной исторической составляющей в доме присутствует и еще одна — связанная с жизнью и личностью самого Северса. По его замыслу, каждая комната была обставлена как бы в соответствии с главой романа, описывающего жизнь в определенную эпоху, однако Севере и сам жил в этом доме. После экскурсии сотрудник, открывший мне дверь, угостил всех посетителей шампанским и ответил на наши вопросы о доме и Северсе. Оказалось, что принимавший нас сотрудник дружил с хозяином дома до самой его смерти в 1999 году. Северс прожил здесь много лет, и последней его волей было сохранить дом в таком виде, словно он по-прежнему обитаем.

Семейство Джервис — выдумка, а предметы интерьера Северс приобрел на блошиных рынках и у старьевщиков. Но пятна на потолке были настоящими, как и осознание того, что нас окружает творение одного человека, из чьих бокалов мы пили шампанское. Хотя история и была вымышленной, но когда я, слегка захмелевший, шагал по обычным лондонским улицам, то никак не мог избавиться от ощущения, что прикоснулся к чему-то таинственному. Вот только что это было?

Эксцентричные чудаки вроде Денниса Северса, собиратели старины и выдумщики, встречаются повсюду. В 2006 году в Торонто архивный отдел муниципалитета пригласил всех желающих посетить усадьбу скульптора-затворника Джозефа Вагенбаха. Рассказывали, что хозяин ее перенес инсульт и переселился в дом престарелых, а саму усадьбу называли настоящей исторической достопримечательностью. На протяжении нескольких недель кто угодно мог туда заглянуть и осмотреть впечатляющее собрание скульптур, личные вещи владельца и комнату, где до 1974 года жила муза скульптора Анна Неритти и где все сохранилось таким, каким было при жизни Анны. А затем на первой странице газеты National Post появилась статья, заголовок которой гласил: «Несуществующий скульптор-отшельник».

Джозефа Вагенбаха действительно никогда не существовало, а вся история оказалась выдумкой художницы Ирис Хойсслер, которая сама надевала халат экскурсовода и водила посетителей по дому. Хойсслер собиралась раскрыть тайну, однако газетчики ее опередили и испортили все впечатление тем, кто еще не успел побывать в усадьбе. Среди тех, кто стал жертвой мистификации, была и писательница Марта Бейли. Загадочная личность Вагенбаха явилась для нее настоящим источником вдохновения, и Бейли уже успела придумать целую историю его жизни, когда Хойсслер прислала ей письмо, в котором раскрыла тайну усадьбы.

Придуманный Хойсслер проект разоблачает нашу любовь к подобным загадкам и доказывает, что они во многом представляют собой плод нашей собственной фантазии. Когда мы, уже узнав правду, отправляемся в усадьбу Вагенбаха, рассматриваем его эротические скульптуры, почтовые открытки и семейные фотографии, история кажется нам чересчур уж продуманной. Никогда не существовавший скульптор даже разложил на столе карту, на которой отметил карандашом расположение концлагеря Берген-Бельзен. Нет, вовсе не с жизнью некоего Вагенбаха знакомятся посетители — они просто считывают готовые общеизвестные знаки, умело спрятанные в обстановке дома.

Подобные проекты стали особенно популярными в 1990-2000-х годах. В 2011-м я сам побывал на экскурсии в Культурно-историческом музее Осло, которую проводила актриса Клэр Де Ванген. Во время экскурсии она постепенно подменяла факты фантазией, и в конце концов мы оказались на самых задворках музея, в помещении, напоминающем декорации к фильмам Дэвида Линча. В описаниях подобных проектов часто встречаются такие характеристики, как «атмосфера места» и «воздействие на сознание», а сами проекты подогревают нашу тягу к раскрытию старых личных или семейных тайн.

Представителей древних обществ земледельческого типа подлинность окружающих их предметов нимало не заботила просто-напросто потому, что все вокруг было в той или иной степени подлинным. Подлинность, аутентичность вошли в моду, когда мы научились массово изготавливать копии, а наши впечатления стали предсказуемыми. Однако все предлагаемые нам аутентичные предметы являются, как правило, специально разработанными продуктами и, следовательно, не аутентичны.

Чтобы ощутить подлинность, порой нам нужен авторитет какой-нибудь организации (например, музея), а иногда мы стараемся найти подлинность в повседневности и тех ее элементах, которые не затронул технический прогресс. Вовсе не случайно многие произведения искусства, создававшиеся на рубеже тысячелетий, были привязаны к определенному месту, хотя мир в то время уже полностью зависел от Интернета. Одним из ключевых понятий в мире искусства стала интерактивность, предполагающая взаимодействие между людьми: художник Риркрит Тиравания приглашает всех желающих на тарелку супа в Большой дворец в Париже, а Олафур Элиассон зовет публику поиграть в конструктор и самостоятельно создать из «кирпичиков» Lego объекты искусства. Приходя в театр, зрители все чаще оказываются в «естественной» обстановке — например, за столом в обычной квартире, а театр одного актера и одного зрителя становится все более популярным.

В 2009 году на Эдинбургском фестивале произвела фурор театральная труппа Ontroerend Goed с пьесой «Internal». Во время постановки каждого зрителя подводили к столу, за которым сидел один из актеров. Зрителю наливали выпивку и расспрашивали его о самых сокровенных тайнах и предпочтениях, причем зритель должен был честно отвечать на все вопросы. После этого зрителей вдруг представляли четырем другим парам, и каждый из актеров рассказывал всем остальным о своих впечатлениях от собеседника. Однако наиболее удивительным, по словам самих артистов, было то, что зрители охотно принимали условия игры, хотя и сознавали, что делятся секретами с актером. Всего нескольких минут было достаточно, чтобы заставить зрителя признаться в самых сокровенных тайнах, расплакаться или влюбиться. Мы способны на проявление истинных чувств, даже когда притворяемся.

Задачей искусства во все времена было создать, в большей или меньшей степени, копию реальности. Мы, люди, всегда старались запечатлеть все, что казалось нам ценным и красивым, начиная с тех самых дней, когда на стенах пещер мы нацарапывали изображение убитых нами животных. В более поздние эпохи мы восхищались пейзажами, а сейчас стали снимать на мобильный своих близких и делать из снимков коллажи. Однако существовала и другая тенденция — манипулировать впечатлением и немного менять его. В любом изображении некоторые черты подчеркиваются, а другие, наоборот, удаляются. Именно об этом и говорит герой «Белого шума»: сфотографировав амбар бесчисленное множество раз, мы перестаем видеть его. Но разве подобные манипуляции не попытка выяснить причину того, почему тот или иной предмет вызывает у нас восхищение? Пожалуй, это отчасти верно: мы стараемся разобраться в собственных мотивах, однако искусство — это большой эксперимент, постоянно подбрасывающий нам новые стимулы. В таком случае вовсе не удивительно, что в число наиболее значимых для искусства понятий входят подлинность и правда и что искусство размывает границы лжи и блефа.

В прежние времена стать объектом изображения, позировать художникам или фотографам считалось честью. Сейчас мы постоянно окружены изображениями: снимки, реклама, кино и даже обои на стенах сливаются в один бесконечный поток изображений. Но такая навязчивость со стороны окружающего мира вовсе не убеждает нас в его существовании. Одна из функций копии — это уверить нас в том, что где-то в мире существует и ее подлинник, вот только когда копий становится бесчисленное множество, у нас возникает ощущение, что все это лишь блеф и надувательство; и чем больше копий мы видим, тем больше жаждем отыскать оригинал.

Возможно, искусство — это та сфера, в которой прошедшие тысячелетия сильнее всего размыли грань между настоящим и поддельным. Во-первых, нам все сложнее дать точные определения фальшивого и подлинного, а во-вторых, мы начали задаваться вопросом, действительно ли подобные определения так уж важны для нас. Важно ли, чтобы предметы искусства создавал художник? Важно ли, чтобы материал, из которого они выполнены, представлял собой именно то, чем кажется? Чтобы за ними скрывались правдивые истории и истинные чувства? Эти вопросы считаются настолько животрепещущими, что им посвящено немало литературных и театральных произведений, которые критики метко назвали «искусством об искусстве». Вот только они кое о чем забывают: подобными же вопросами мы задаемся, когда размышляем о других сферах современной жизни. Неужели наша личность — это лишь определенная роль? Разрушают ли технологии естественную составляющую нашей жизни? Становимся ли мы — члены общества, управляемого средствами массовой информации, — жертвами информационных манипуляций? Окружающий нас мир превращается в нагромождение смыслов, подтекстов и чужих толкований, поэтому вовсе не удивительно, что похожими вопросами задается и искусство.