АНТ СКАЛАНДИС, СЕРГЕЙ СИДОРОВ
МЫШУЙСКИЕ ХРОНИКИ

Михаил Шарыгин остановился перед входом в скромный деревянный храм, единственный в Мышуйске, выстроенный года два назад на народные деньги при известной поддержке спонсоров из области и даже из Москвы. Строили православную святыню руками не претендующих на зарплату солдатиков из спецчасти генерала Водоплюева, доски и бревна Жилохвостовский леспромхоз подкинул по бартеру, а всю церковную утварь — разумеется, тоже бесплатно — предоставила патриархия. Так что от спонсоров больше шума было нежели помощи, а народные же деньги, как всегда бывает, пропили, не без помощи этих самых спонсоров. Доподлинно известно, что, например, сибирский золотопромышленник Зубакин лично подарил городу Мышуйску две упаковки сусального золота для покрытия куполов, при том что всего таких упаковок истратили не менее сорока. А вот на банкете по поводу открытия и освящения храма в ресторане «Центральный» на улице Героев Мира (бывшей улице Героев Войны) Зубакин не только съел и выпил больше других, но и ухитрился потом перебить зеркала все до единого.

Однако же, несмотря на столь печальную (или, наоборот, веселую?) историю своего появления на свет, новая церковь, красовавшаяся аккурат напротив горкома, а ныне здания городской администрации, полюбилась мышуйцам, и батюшку, отца Евлампия, знал в округе едва ли не каждый.

Шарыгин как раз и шел побеседовать со святым отцом. Облегчить душу от всего навалившегося за последнее время. Вопросов-то много возникало. Допустим, почему родной Мышуйск иногда начинает казаться совсем не родным? Почему порою он, Шарыгин, забывает собственное детство, а порою — наоборот — ощущение, как в той песне: «…все, что было не со мной, помню»? Почему люди вокруг узнают Михаила как старого друга, а он их зачастую с трудом припоминает? Уж батюшка-то должен разъяснить, в чем тут дело. Кому же, как не ему, разбираться в душе человеческой? К врачам Михаилу пока не хотелось, а, например, глава администрации города Никодим Поросеночкин ничем Шарыгину не помог. Да и сосед по подъезду, признанный мышуйский философ, учитель биологии Твердомясов затруднился с ответом. Вся надежда оставалась на батюшку Евлампия.

Однако до священника дойти ему было в тот день не суждено.

— Мил человек! — окликнул Михаила нищий, стоявший на паперти с шапкой в протянутой руке. — Не откажи в помощи слепому.

Голос просящего звучал непривычно твердо, несколько даже грубовато и вместе с тем как бы иронично. Шарыгин не мог не остановиться. Посмотрел внимательно и сразу удивился как минимум двум вещам: хорошему, почти новому костюму на попрошайке и его поразительной опрятности, не соответствующей моменту. Ну кто ж в таком виде руку протягивает?.. Ба! Новое наблюдение озадачило еще больше — да в руке-то у человека дорогущая и практически не ношенная ондатровая ушанка. А в ней зеленеет один новехонький доллар и несколько мелких монет поблескивает. Наконец, глаза у «слепого» были живыми, ясными и даже улыбчивыми.

Вообще-то грех не подать такому чудаку, хотя бы для того, чтоб узнать о нем побольше. Шарыгин бросил в шапку рубль и поинтересовался:

— На храм, что ли, собираешь, приятель?

— He-а, — ответствовал тот и честно признался: — На новую шапку.

Последней совсем уж абсурдной репликой самозванный слепой окончательно покорил Михаила — любителя всяких парадоксов и загадок. Заинтригованный, Шарыгин спросил:

— А эта разве не новая?

— Ты не понял, мил человек, — улыбнулся псевдонищий. — Мое имя Прокофий Кулипин. Не слыхал? И эта шапка у меня неправильная получилась. Хочешь примерить? Тогда поймешь.

Шарыгин действительно не понимал ничего, однако от странного предложения не отказался, только недоуменно пожал плечами. И тогда его новый знакомый проворно ссыпал мелочь во внутренний карман, доллар аккуратно сложил пополам и отправил туда же, приговаривая себе под нос, что на пиво уже вполне хватит, а затем резким движением нахлобучил ушанку на голову Шарыгина.

В тот же миг все вокруг исчезло.

Нет, это совсем не походило на мгновенную потерю сознания и даже на внезапное ослепление. Все звуки по-прежнему слышались совершенно отчетливо, и пред очами осталась отнюдь не кромешная тьма, а некий желтовато-серый клубящийся туман во все стороны, насколько хватал глаз.

— Э! — сказал Шарыгин.

Ноль эмоций.

— Э-э-э!! — добавил он длиннее и громче, уже ощущая подступающий страх. — Что это значит?

— А то и значит, — охотно принялся объяснять Прокофий, освобождая Шарыгина от столь необычного головного убора. — Я изобрел антишапку.

— В каком смысле «анти»?

— В самом прямом… Слушай, пойдем отсюда. Давай, что ли, правда пива попьем. Смысла уже нет стоять. День сегодня такой неудачный. Пошли. А там и расскажу.

До популярного в городе пивбара «Пена дней» было от церкви всего два квартала. И Шарыгин сразу согласился: в конце концов, с батюшкой он всегда успеет пообщаться. А вот такого необычного персонажа другой раз и не повстречаешь!

В полутемном зале по буднему и относительно раннему времени было довольно пусто, даже нашелся свободный столик в «сидячей» части. Взяли сразу четыре кружки на двоих и по первой выпили за знакомство. Прокофий оглоушил всю целиком, почти не отрываясь, как будто два дня по пустыне шел, а Шарыгин из своей потягивал медленно. Он никогда в жизни больше двух кружек зараз не выпивал. Так что торопиться было некуда.

— Так вот, мил человек, — начал свой рассказ Кулипин. — Зовут-то тебя как?

Шарыгин представился.

— Так вот, Миша. Был я с самого детства изобретателем. Лего только не придумывал: зубную щетку с часовым механизмом, то бишь со встроенным будильником, шарнир для флюгера с шестью степенями свободы, метод высушивания промокших бубликов, ботинки для хождения по крышам — уж всего и не припомнить! А сгубила меня идея вечного двигателя. Двенадцать лет на него потратил, а когда модель была полностью готова, оказалось, что это никому не нужно. Городские власти поглядели и говорят: «Значит, ты хочешь этот гончарный круг на фабрике поставить и глиняные горшки производить? И получается что горшки будут продаваться, а электроэнергия потребляться не будет?» — «Да что там горшки! — говорю. — Можно точно так же без электричества токарный станок запустить». — «Это уже хуже, — отвечает заместитель главы администрации по вопросам промышленности. — Значит, пойдет машиностроительная продукция. Мы ее продаем и начисляем налог на добавленную стоимость. Этот налог благополучно переходит на расходную часть, в частности, на ту же электроэнергию. Энергетики гонят НДС дальше — неразрывная цепочка. А если станок не будет ничего потреблять, цепочка нарушится. Государство недополучит налогов, а бухгалтер на заводе сойдете ума. Вы понимаете, товарищ Кулипин, что вы натворили?!» Этот заместитель главы администрации, когда нервничает, всех вокруг называет по старинке товарищами. Я тогда ничего не понял, про этот их НДС. «Ладно, говорю. Не надо, так не надо». Тот круг в моем сарае, наверно, до сих пор вертится, я только не наезжал туда давно, а раньше, бывало, еще цветочные горшки на нем делал и на городском рынке, то бишь на вернисаже, продавал. Ни разу меня там не видел, Миша?

— Нет, — сказал Шарыгин.

Он терпеливо слушал, ожидая, когда же разговор подойдет непосредственно к шапке.

— Так вот, — продолжил Прокофий своей обычной присказкой. — После того двигателя окаянного я и понял, что надо не у физики проклятущей идеи заимствовать, а черпать мудрость из народной кладези. Сказки — ложь, да в них намек… В общем, я по этим намекам, как по чертежам, очень внимательно прошелся и рецепты многих чудес до мельчайших деталей выявил. Первым моим патентом стали сапоги-скороходы. По расчетам, человек в кулипинских сапогах должен был передвигаться в сто раз быстрее обычного, то есть примерно со скоростью реактивного самолета. Опасно это? Разумеется, опасно, потому я и заложил в устройство некий блок, названный мною «антифактум» (по-гречески anti — против, а по-латински factum — поступок). И надо полагать, я так серьезно задумался о безопасности, что антифактум получился у меня лучше самих сапог. Человек, их одевший, имел возможность передвигаться в сто раз… но не быстрее. А медленнее. Зачем такое нужно? Кроме меня, наверно, никто бы и не додумался. А я предложил свои сапоги на автомобили ставить параллельно с колесами. Представляешь, за секунду до аварии антискороходы упираются в асфальт и экстренно тормозят движение. Я даже название красивое придумал: АБС-Р — автоматические блокирующие сапоги «Русь». Изобретение так и не внедрили — сказали, дорого слишком. Ну так я за новое взялся!

Про скатерть-самобранку все слышали? Ну, конечно. Об изобилии не мечтал разве только тот, кто есть никогда не хочет. Но если изобилие неуправляемое… Понимаешь ли, Миша, это как тот самый чудовищный горшочек каши у братьев Гримм. Короче говоря, опять мне антифактум понадобился. И похоже, эта шутка начала жить собственной жизнью. Скатерть моя, точнее антискатерть получилась не самобранкой, а самоубиралкой. Развернешь ее — на ней пусто. Зато все, что поставишь и положишь, даже прольешь — немедленно исчезает при свертывании. Казалось бы, опять — бессмысленная вещь. Ничего подобного! Это же универсальный утилизатор-ассенизатор! Мечта всех экологов. Ну, бегал я как ненормальный по всем городским помойкам и мусор с них собирал. Эффективность у антискатерти была потрясающей. Доложил начальству. Пригласили продемонстрировать. Высокая комиссия собралась. Все на антискатерть мою плюют, окурки бросают, бумажки, кофейную гущу из чашечек выливают, а завхоз горкомовский даже дохлую мышь принес специально — чтобы женщины повизжали. Но это он зря старался, потому что женщинам повизжать еще предстояло капитально. Едва антискатерть дохлого зверька в себя всосала, случилось нечто непредвиденное. Как я теперь понимаю, антифактум мой перегрелся — ну, сколько можно? Мощность его я на глазок прикидывал, а тут… В общем, эксперимент есть эксперимент. В один миг антискатерть-самоубиралка в натуральную самобранку превратилась. Если не сказать, в рог изобилия. Только, сам понимаешь, Миша, посыпались-то из нее не яства заморские да вина, а потекло нескончаемой рекой содержимое всех помоек города Мышуйска, по которым я с такой любовью трое суток лазил.

Как остановить скатерть, никто не знал. В том числе и я. Сотрудники в панике эвакуировались, из соседнего кабинета успели милицию вызвать, прежде чем стены рухнули, а милиция сразу догадалась, что простому наряду оперативников с происходящим не справиться ни в жисть и пригласили подкрепление — спецназ генерала Водоплюева. Но когда подъехал взвод особого назначения, им уже оставалась только самая нудная и грязная работа — завалы разбирать. Скатерть моя к тому времени выдохлась. А жертв, к счастью, не было. Вот так. После этого случая меня и…

Несчастный изобретатель замялся, и Шарыгин сочувственно полюбопытствовал:

— В тюрьму отправили?

— Да нет, зачем в тюрьму… Впрочем, об этом позже. Ты слушай главное. Я теперь придумал новую вещь, не для людей — ну их всех в баню! — только для себя. Я придумал шапку-невидимку. Сам понимаешь, сколько преимуществ у невидимого человека, но и минусов хватает. Старика Уэллса все читали, знаем. В общем, и на этот раз без защитного блока моего работать не хотелось. Но антифактум окончательно озверел. Вместо шапки-невидимки сделал он мне в чистом виде антишапку.

— Что, — удивился Шарыгин, — она позволяет видеть невидимые предметы?

Увлекшись рассказом, он и позабыл, с чего все началось.

— Если бы! — вздохнул Прокофий. — Не я стал для всех невидимым, а. все и всё стали невидимыми для меня.

— То есть ты попросту ослеп? — догадался наконец Михаил.

И вспомнил клубившийся у него перед глазами желтовато-серый туман.

— Вот именно. И пожалуй, это было первое мое действительно бесполезное изобретение. Если не сказать — вредное.

— Разве что применить его как оружие, — задумчиво проговорил Шарыгин. — Допустим, в порядке диверсии поставить партию таких шапок армии вероятного противника. Вот оно, настоящее российское шапкозакидательство!

Михаил допил уже вторую кружку и как-то незаметно для себя принялся за третью. Только этим и можно было объяснить столь не характерную для него идею. С чего бы иначе пришло такое в голову?

Прокофий посмотрел на собеседника мрачно и даже осуждающе. Судя по всему, он был убежденным пацифистом.

— Водоплюевская разведка уже не раз ко мне подгребала со всякими недостойными предложениями. Но я на войну никогда не работал и работать не буду! — гордо заявил Кулипин. — Ну ладно. Шапка, конечно, не удалась, зато я понял, как работает антифактум и что надо сделать для исправления всех моих изобретений.

— Неужели понял? — не поверил Шарыгин.

— Мамой клянусь, — как-то очень трогательно отозвался Прокофий. — Только это все очень дорого — исправления вносить. Понимаешь? Вот я и начал деньги собирать. От властей же субсидий не добьешься! Зиму проходил в шапке, привыкал все делать не видя, с палочкой, на ощупь. Люди меня жалели, хотя и знали, что слепой я бываю только в шапке. Хорошие у нас люди в Мышуйске! Для подаяний пришлось вторую шапку купить, а то если каждый раз снимать ее, уж больно страшно выражение лица меняется. Вот смотри!

Изобретатель надел шапку, и глаза его вмиг остановились, сделавшись пустыми и как будто даже мутными. Снял — все вернулось к прежнему состоянию.

«Да, с такими жутковатыми стекляшками вместо глаз побираться можно», — понял Шарыгин.

— Ну а весной, — продолжал Прокофий, — уж больно жарко стало в шапке. Хожу так. Вот и подают меньше. Хотя, казалось бы, какая им разница? Все же знают, на что я собираю, только ты вот один и выслушал меня со вниманием. Ну да ладно. Пора мне.

— И мне пора, — согласился Шарыгин. — Хватит уже пьянствовать. Тебе в какую сторону?

— Да мне тут два шага. Солдатский Шум знаешь?

— Это там, где больница?

— Ну да. Я же у Вольфика и живу.

— У какого Вольфика? — не понял Шарыгин.

— Э, мил человек, да ты, видать, совсем новенький в нашем городе! Пошли. Проводишь меня, заодно и посмотришь, какие люди у Вольфика живут. А я по такому случаю в шапочке пройдусь — давно, черт возьми, слепым не был!

До улицы с загадочным названием Солдатский Шум было и впрямь недалеко. Подальше Шарыгин идти передумал. Не захотелось ему смотреть, какие люди у Вольфика живут. Потому что Прокофий привел его ко входу в больничный корпус с недвусмысленной табличкой «Центральная мышуйская психиатрическая лечебница им. Вольфа Мессинга». Навстречу им вышел гренадерского роста медбрат в устрашающем темно-зеленом хирургическом костюме и, добродушно улыбнувшись, пробасил:

— Больной Кулипин, почему опаздываете к ужину? Не иначе опять пиво пили? Нехорошо!

И когда Прокофий, торопливо попрощавшись, скрылся внутри, Шарыгин в растерянности полюбопытствовал:

— Простите, а как же это… психически больные — и по городу гуляют?

— Вы, должно быть, недавно в Мышуйск попали, — смело предположил медбрат. — Поживете здесь еще чуть-чуть и все поймете. Мы к людям гуманно относимся, не так, как в других больницах.

В этот момент двери лечебницы открылись, и на ступени парадного входа вышел батюшка, отец Евлампий — при всех регалиях.

— Здравствуйте, — сказал Шарыгин, завороженно глядя на сиявший в лучах солнца золотой крест на груди священника, и уже был готов воспользоваться случаем серьезно поговорить.

Медбрат, однако, опередил Михаила, обратившись к батюшке с вопросом:

— Ну как, отец Евлампий, все в порядке? Вы уж не забывайте, пожалуйста, что это только первая часть нашего курса лечения. Вам бы хорошо в следующий раз деньков на пять к нам лечь.

— Конечно, конечно, — согласился батюшка, — на будущей седмице — обязательно.

Шарыгин проводил священника совершенно обалделым взглядом и не сообразил, что сказать, когда медбрат заботливо поинтересовался:

— А кстати, вы сами-то ничего не изобретаете? Или, может, вас странные вопросы одолевают? Сомнения какие-нибудь? Так вы заходите, не стесняйтесь. Мы всем помогаем.

Из переулка, сбегавшего к реке, налетел внезапный порыв ветра, словно поторапливая Шарыгина.

— Спасибо, — сказал он и, развернувшись, быстро-быстро зашагал прочь.

Каждую зиму я хотя бы раз отправляюсь в поход на два-три дня. В одиночку. Такая традиция. Люблю поразмышлять, скользя по снегу, о всяких проблемах — домашних, научных. Словом — о жизни. Только в лесу и удается спокойно подумать, чтобы никто не отвлекал.

А лыжи у меня отличные: пластиковые, легкие, с современными безопасными креплениями, никакого смоления и смазки, понятное дело, не требуют. Вообще, к хорошим лыжам я всегда был неравнодушен, вот и теперь решил на этом не экономить. Однажды плюнул на все, сказал: «Могу себе позволить!» И купил настоящие, австрийские, почти профессиональные. Фирму называть не стану, чтобы лишний раз не выпендриваться. Но замечу, что и палки к ним взял родные: тонкие, прочные, потрясающе удобные.

Зимний поход — дело серьезное. Тут каждая мелочь важна. Одежда, например, должна быть легкой, но теплой. А в маленький рюкзак я прежде всего кладу небольшую палатку — нечто среднее между спальным мешком и стандартной туристической одноместкой, потом — минимальный запас еды на весь срок и огромный серебристый термос (любимый, китайский, лет двадцать ему, наверно) с крепким сладким чаем. Хотите верьте, хотите — нет, но чай и на третий день еще бывает горячим.

На этот раз мне удалось урвать в конторе целых пять дней без серьезных потерь для отношений с начальством. Договорился. Деньги-то платят смешные, а на работу приходи каждый день. Какие уж тут успехи в труде!.. И счастье в личной жизни. Кстати, о личной жизни. Почему я до сих пор не женат? Не знаю. Ведь стукнуло уже тридцать три — возраст Христа. Так вот помрешь ненароком, и на том свете вспомнить нечего будет. В науке — сплошь рутина никому не нужная, в быту — приятели с поразительным упорством уговаривают выпить водки, книжки попадаются одна скучнее другой, и в разных постелях разные девки одинаково глупо хихикают… Да уж, на небе, в день Страшного Суда только и вспомню, что эту прямую, как штык, лыжню, рассекшую надвое белоснежное озеро зимнего луга.

В общем, братцы, от традиции своей я никогда не откажусь. Это — святое. Разве лишь в одном рискнул себе изменить: отправился в новое место. Ребята подсказали, бывшие друзья-спортсмены. От вокзала всего тридцать пять минут, а просторы, говорят, дивные, сказочные: поля, перелески, овраги, пологие подъемы и спуски.

Тридцать пять минут на поверку обернулись добрым часом утомительно противной тряски. В электричке с повсеместно выбитыми окнами удовольствие это было ниже среднего. Жуткая оказалась электричка. Три вагона прошел, и во всех без исключения от сидений одни лишь каркасы торчат. В четвертом начали попадаться сохранившиеся в целости скамейки, но я ж не один в том поезде ехал. Другие, более ушлые граждане, успели сыграть в игру для пассажиров с детьми и инвалидов. А несколько свободных мест, замеченных мною еще издалека, оказались разукрашены цветистыми лужами заледеневшей блевотины. Ну, понятно, понедельник — день тяжелый.

В итоге я всю дорогу простоял в тамбуре. Когда из города наконец выползли, пейзаж за окном начал радовать глаз. День разгуливался. Электричка, скрипевшая, громыхавшая, еле тянувшая, готовая умереть каждую минуту, теперь словно отогрелась на солнышке и побежала быстрее, быстрее — навстречу зеленым елкам, морозцу и искрящемуся снегу.

Станция, точнее просто платформа, называлась странно: «Выбор». Конечно, если учесть, что в коллекции экзотических подмосковных топонимов существуют «Правда», «Серп и Молот», «Красный Слон», «Эммаус» и даже местечко с дивным названием «Льва Толстого» (не «Лев Толстой», а именно «Льва Толстого»), то «Выбор» звучит вполне буднично, не хитрее какого-нибудь там «Лося». И когда мне объясняли, что ехать надо до «Выбора», я даже не вдумался в смысл названия, но теперь, глядя на перронную табличку, невольно вздрогнул. Какой еше, к чертям собачьим, выбор? Может, тут при советской власти депутатов Верховного Совета СССР выбирали, а потом в перестроечном бардаке просто потеряли букву «Ы»? Ну да ладно.

На платформе пустовато было: не Раздоры вам и не Подрезково, но, с другой стороны, для понедельника десяток лыжников-фанатов — это совсем не мало. Впрочем, что такое понедельник в наше время? Люди уже давно работают не по будням, а отдыхают не по праздникам… И о чем это я вообще? Разве мне нужны люди? Я ведь собирался размышлять о жизни и смерти, о судьбе, о вечном. И главное — чтобы не мешали. Хотя, конечно, по целине на моем пижонском пластике… извините! Лыжня — это, братцы, великая вещь. В ней-то все и удовольствие. А лыжню люди прокладывают. Будь они неладны. Вот такая диалектика.

Не люблю рвать с самого начала. Разогреваться, раскатываться следует постепенно. Я всегда считал себя стайером, а не спринтером и в спорте и вообще — по натуре. А в тот раз и вовсе торопиться не хотел. Запрограммировался на три дня похода, да еще в запасе было два. Какой запас, зачем? Странная мысль, правда? В поселок я, что ли, идти собирался за отсыревшими сухарями и общепитовским чаем? Или предполагал без еды и воды чесать себе дальше? И то и другое — глупость, сопливая романтика. Но я вдруг понял: хочу заблудиться. Заблудиться, замерзнуть и умереть. Как будто я в канадской тундре или сибирской тайге. В наших-то краях только псих заблудится… Во куда мысли о вечном завести могут!

А из-за спины кричали: «Лыжню!» Поначалу весьма часто, потом все реже и реже. Быстроногие спринтеры — ранние пташки — на одной электричке со мною приехали. Схлынула их волна, умчалась в даль, задернутую снеговой пылью, и все — тихо вокруг. Ведь следом только пенсионеры и дети потянулись, но они-то остались далеко позади.

Я медленно, но упорно развивал свой обычный средний темп, от которого и получал максимум удовольствия. А день-то, день-то выдался! Ну просто по заказу. Снег — точно россыпь бриллиантов, небо — голубое-голубое, как над Черным морем в мае, елки сверкают, словно изумрудные, а с ветки на ветку краснопузые снегири перепрыгивают, ни дать ни взять — танцуют, того и гляди соловьями запоют.

Вот в таком настроении и подошел я к тому самому повороту.

А поворот был так — ничего особенного. Ни тебе указателей, ни красот каких-то потрясающих, только лыжня уж больно хороша. Будто по ней не любители бегали, а специалисты высочайшего уровня под олимпийскую трассу накатывали, как это делалось в далекую теперь эпоху традиционного стиля, в те времена, когда великий швед Гунде Сван еще не заразил весь мир своим корявым коньковым шагом.

Ох, как хороша была лыжня! Уж больно хороша. Не мог я на нее не свернуть. Впрочем, на всякий случай огляделся. Спросить у завсегдатаев, куда ведет дорога — никогда не лишнее. Вдруг, например, через полкилометра меня ожидает какая-нибудь ведомственная спортивная база за высоким забором и больше никаких чудес? Скучно возвращаться, когда на долгий маршрут настроился.

Однако впереди за густой россыпью пушистых елок ждал меня лишь чудесный спуск в низину, долгий и ровный. Ветер свистел в ушах, мороз пощипывал кожу, разогретые мышцы работали с наслаждением. И когда лыжня снова вышла на горизонталь, даже начался небольшой «тягунок», я как будто и не заметил этого. Все молотил и молотил в прежнем темпе и с прежней неиссякающей радостью, словно заведенный. Давно уже не было мне так хорошо. Разве только в детстве…

К обеду я отмахал весьма приличное расстояние. По самым осторожным прикидкам километров двадцать, не меньше, и за весь путь не встретил ни единой живой души. Ни прямо по курсу, ни за спиной — нигде. И пейзаж практически не менялся.

Поля, перелески, снег, елочки. И лыжня — прямая, четкая и такая же гладкая, как фирменный пластик моих лыж. Вертелись, конечно, в голове недоуменные вопросы типа: что это? Полигон артиллерийской части? Заповедник? Президентское охотхозяйство? Стратегический объект спецназначения? Но мысли толкали друг дружку легко, весело. Не хотелось ни о чем думать всерьез. Через шлагбаумы я не прыгал? Не прыгал. Под колючую проволоку тоже не подлезал. И в конце-то концов, я свободный гражданин свободной страны. Реализую свое конституционное право на отдых. Мне было хорошо, и я бежал.

Это была моя лыжня. Моя собственная. Так я чувствовал.

На закате пришла усталость. Я приглядел высоченную ель и под ее широкими, мохнатыми лапами устроился на ночлег. Плотно поужинал — аппетит был зверский, — улегся поудобнее в своей уютной конуре и, защищенный от ветра и посторонних глаз (интересно, чьих?), крепко уснул. Так крепко, что даже не видел снов.

Следующий день начался безмятежно — с кружки горячего чая и бутерброда. А выбравшись из лесного массива на свободное пространство, занесенное еще более чистым, чем накануне, кристально чистым снегом, я вдруг остановился в нерешительности. Необозримое белое пространство пугало своей величественной пустотой. Ни дорог, ни зданий вдалеке, ни даже мачт высоковольтки. Только лес за спиной чернеет. Где я? В казахстанской степи, в Гренландии, на Южном полюсе? Новый день выдался не таким лучезарным, солнце светило сквозь морозную дымку, небо казалось выцветшим, почти белым. Так и до снежной слепоты недалеко! А лыжня, убегая вперед и немного вниз, все несет и несет меня в эту белую бесконечность.

Сразу захотелось свернуть. Просто из упрямства. Не стоит и объяснять, как быстро я понял всю нелепость своего поступка: в рыхлом снегу, среди недавно наметенных сугробов ноги вместе с лыжами проваливались едва ли не по колено. Зато по лыжне бежалось еще лучше, чем давеча. Коньки по льду так не скользят, как я скользил по этим двум отполированным полоскам.

«Не гони волну, Шарыгин, — сказал я себе. — Чудес не бывает. Уже к обеду ты выйдешь к какому-нибудь грязному городишке, выстроенному вокруг закопченной кирпичной фабрики, и там будет автобус, и скучные замерзшие люди, и желто-серый снег под колесами…»

«Нет», — подумал я, отвечая самому себе и непонятно против чего возражая. Какая-то неведомая сила заставила упереть палки в снег и сделать остановку. Машинально наклонившись и сняв перчатку, я потрогал лыжню.

Плотный, укатанный снег был теплым и не таял под рукою.

Я надавил сильнее. Ледяная корка треснула, подушечки пальцев обожгло морозным рассыпчатым снежком. Ф-фу! Померещится же такое! Что за чушь?

Чушь не чушь, а я все-таки крутанулся на сто восемьдесят градусов и пошел назад. «Лучше возвратиться на основную трассу, чем двигаться в неизвестность. — Такая мысль показалась наиболее логичной. — Что за мальчишество в конце концов — лезть напролом в какую-то запретную зону?!»

Но я сумел дойти лишь до леса. Лыжня кончалась аккурат в том месте, где вчера я разбивал палатку на ночлег. Нормальный следопыт мог сделать только один вывод из этого милого зрелища: лыжник несколько дней сидел на дереве, а потом спустился с него и пошел. Даже если бы всю ночь валил снег, он не мог засыпать лыжню лишь с одной стороны. Загадка? Да какая там загадка! Просто руководство к действию: иди вперед, Шарыгин!

И я пошел.

К вечеру на моем пути снова вырос лес, и я снова заночевал под высокой елью. Второй попытки идти назад предпринимать уже не хотелось. Умом-то я понимал, что по-хорошему должен уйти в сторону. Без всякой лыжни, чего бы это ни стоило. Должен дойти до ближайшего населенного пункта, а там сообщить в отделение милиции, какие здесь странные вещи творятся… Стоп, стоп, какая милиция? Ведь это же верная дорога в психушку. И вообще, если честно, я не хотел «по-хорошему». Логика ушла на второй план. На первом было другое. Лыжня бросала мне вызов, и я принял его. Собственно, я принял его сразу, только поначалу не догадывался об этом. А теперь готов был сражаться до конца.

Обычно в трехдневном походе на второй ночевке я доедал поутру последние бутерброды, оставляя на обратный путь только чай. Идти легче и домой приятнее возвращаться с волчьим аппетитом. На сей раз неведомый внутренний голос подсказывал, что провиант следует растянуть на более долгий срок. Внутренний голос не ошибся. На этой лыжне мне суждена была и третья ночевка.

После которой я начал ненавидеть лыжню.

Да, я правильно догадался: она была моя, моя собственная. Вот только некий вселенский шутник переставил все с ног на голову: не лыжня — моя собственность, а я — собственность лыжни. Она элементарно диктовала мне свои условия. И я был вынужден продолжать игру по правилам, с которыми меня никто не удосужился познакомить.

Размышлять о вечном стало теперь особенно интересно. Мир сузился до двух параллельных полосок на бескрайнем поле белизны. Ничего другого просто не существовало. Моя научная карьера? Так ведь это тоже лыжня. Прямая, гладкая, скучная до оскомины. Мои женщины? Так каждая из них была просто лыжней, которую я использовал, чтобы достичь финиша и благополучно забыть мимолетную радость приятного скольжения. Зато эта новая лыжня как будто мстила мне за всех предыдущих. Да, именно за всех, а не за все. Я думал о лыжне как о живом существе. Я думал о лыжне. А она вела меня. И целый день я бубнил себе под нос: «Параллельные прямые пересекаются в бесконечности».

На четвертый день стало голодно и грустно. На пятый закончился чай. На шестой сделалось просто тяжело. На седьмой — невыносимо тяжело. Наверно, я уже не мог идти самостоятельно, но лыжня вела. Она ухватывала за шероховатый фирменный пластик и дергала вперед поочередно правую и левую ногу, а я лишь безвольно переставлял палки одеревеневшими руками. Собственно, это был уже не я.

В какой-то момент я напряг память и попытался вспомнить, какой же это добрый человек посоветовал мне поехать именно сюда. Вот вернусь и оторву ему голову в порядке благодарности. Вспоминать было трудно, очень трудно, но я все-таки сумел это сделать. Из глубин заснеженного мозга выплыли два имени, которых я ни разу в жизни не слышал, — Иннокентий Глыба и Парфен Семечкин. Да, это именно они подсказали мне станцию «Выбор». Но я готов был поклясться, что впервые слышу эти имена и фамилии. Впервые слышу. От самого себя.

Захотелось тут же упасть и заснуть посреди поля, но я все-таки дотянул до леса и как исправный автомат выполнил все необходимые действия, готовясь к ночлегу. «Слава Богу», — думал я, засыпая. А поутру восьмого дня ощутил небывалый прилив бодрости и свежей спортивной злости. Насчет восьмого дня уверенности не было, я давно мог сбиться со счету, просто накануне вертелась в голове старая битловская песенка: «Eight days a week! I love you, love you, love you!..» — «Восемь дней в неделю я люблю тебя, люблю тебя, люблю!..» И я снова любил эту лыжню. И пошел быстрее. Куда? К той самой точке, где пересекаются параллельные прямые? Да нет же! Просто к финишу. Я не знал, насколько меня хватит. Это было не важно, потому что я не собирался сдаваться.

В жизни, как правило, происходит именно то, чего совсем не ждешь. Шум раздался из-за спины — низкий, глухой и невнятный, как раскаты дальнего грома или рокот прибоя. Я оглянулся. Метрах в трехстах позади меня шли люди. Они приближались цепью, каждый по своей лыжне, но палки взлетали синхронно, как по команде, а могучие ноги настоящих спортсменов за каждый шаг продвигались на полдесятка метров.

Скорее всего, это была галлюцинация. Шутка ли, столько дней в пустоте и тишине! Но я не мог позволить обойти себя даже галлюцинациям. Это была моя, шарыгинская, лыжня, я должен был покорить ее первым. И я прибавил. Я очень сильно прибавил в темпе, даже оглядываться стало некогда. Шум делался все тише, тише, и вот уже снова — только ветер свистит в ушах.

А потом все закончилось. Поперек лыжни была натянута яркая полосатая ленточка, и я разорвал ее грудью. В тот же миг десятки людей окружили меня. Кто-то протягивал стакан с горячим кофе, кто-то набрасывал плед, кто-то совал прямо в лицо мягкий поролоновый шарик микрофона, сверкали фотовспышки, видеокамеры вылуплялись на меня большими стеклянными глазами с синеватым отливом. Непонятно как, но я оказался на пьедестале, тяжелый лавровый венок натирал шею, большая золотая медаль ослепительно сверкала, несмотря на пасмурную погоду. «Суета сует», — думал я, косясь на медаль и улыбаясь из последних сил. Странная там была надпись: «Чемпион зимней спартакиады города Мышуйска». А впрочем, чего ж тут странного, если это мой родной город?..

Из толпы вдруг выскочила сказочно красивая девушка. Таких красивых я еще никогда в жизни не видел. Но уже в следующую секунду понял, что ее лицо мне знакомо. Некогда было подумать над еще одним противоречием. Девушка подлетела с криком: «Молодец, Мишка!» — крепко обняла, расцеловала, потом сняла с себя безразмерную пуховую куртку и со словами: «3амерзнешь, дурачок!» — накинула ее на мои плечи. Невозможно было представить себе что-нибудь теплее этой куртки! И я тут же вспомнил, что девушку зовут Анюта, что она у меня единственная и что я люблю ее.

— Пошли, — сказала Анюта.

Я улыбнулся ей, согласно кивнул, взял за руку. И вот тогда смутное подозрение внезапной тоненькой болью кольнуло в самое сердце.

— Погоди, я должен вернуться.

— Куда? — не поняла Анюта.

Но я уже бежал по утоптанному снегу в ту самую сторону, откуда пришел. Все мои соперники к этому моменту давно закончили дистанцию, корреспонденты и зрители разошлись, только по следам от лыж и можно было разобрать, где именно заканчивалась трасса. Я еще раз пересек линию финиша — теперь с другой стороны — и замер в недоумении.

Анюта стояла рядом. Она сочувственно и нежно гладила меня по щеке своей теплой ладошкой.

Нет, я не плакал. Я просто все смотрел и смотрел в безбрежную белую даль.

Не было там никакой лыжни. Вообще никакой.

Лыжня исчезла.

Большинство подъездов в девятиэтажках Мышуйска ничем друг от друга не отличаются. Собственно, до такой степени не отличаются, что некоторые граждане, особенно по темноте и после пяти-шести кружочек пива заходят не в свои дома, да так и остаются до утра на лестнице, если какой добрый человек не пустит по знакомству в свою квартиру. Не мудрено, что при этом парадные двери все покорежены, стекла в них и на межэтажных площадках разбиты, лифты работают одышливо и натужно, лампочки не горят совсем. Под нижним лестничным маршем подсыхает как минимум одна дежурная кучка, лужи известного происхождения (впрочем, и неизвестного — тоже) можно встретить на любой высоте над уровнем земли, почтовые ящики раскурочены вдрызг, местами обуглены, а стены снизу доверху обильно усеяны доморощенными граффити, выполненным не столько в современной технике аэрозольного баллончика, сколько в более традиционной — углем, кирпичом, мелом, калом и всякой прочей дрянью, попавшей под руку.

Мышуйцы давно привыкли к подобному положению дел, примирились, притерпелись — до прдъездов ли им, когда цены растут, погода скверная, дети-оболтусы жрут в три горла, и как от аванса до зарплаты дожить, не перезаняв десятку-другую, мало кто себе представляет. Зато в квартирах у горожан чистенько и красиво. Да, никто особо не шикует, импортной техникой здесь все углы не забивают, но мыть полы, подновлять обои и время от времени белить потолки считается хорошим тоном. А уж про окна никто и не говорит — их в Мышуйске моют не только весной и осенью, но и еще раза четыре в году, как минимум. Лучший комплимент хозяину — это войти в дом и спросить: «Ой! У вас что, стекло вылетело?» — «Нет, — ответят вам, с пониманием улыбаясь, — это мы как раз вчера окошки помыли!»

Конечно, встречаются среди жителей города и неряхи, но это скорее исключение, а большинство все-таки очень любит, чтобы дома было все прибрано и изящно расставлено.

Образцовой аккуратностью отличалась и семья Бертолаевых — Акулина, муж ее Прохор, трое детишек — Гаврик, Маврик и Настенька, да еще крупный пес дворянского звания по кличке Мопс. К модной нынче мелкой породе со сплюснутой мордой это благородное животное никакого отношения не имеет. Мопс — это просто сокращение от красивого имени Мопассан.

Акулина в тот вечер возвращалась с работы из родной поликлиники и, уставшая от непрерывной ругани в регистратуре (что за день такой выдался?), с брезгливым раздражением представляла себе, как станет подниматься на свой восьмой этаж без лифта с тяжелой сумкой, перешагивая в неверном свете уличных фонарей через вывернутую на ступени помойку, через невиданно большое количество экскрементов, а главное через ужасные ошметки растерзанной кем-то накануне собаки. В таком чудовищном состоянии их подъезд и лестница пребывали, пожалуй, впервые, и у Бертолаевой мелькнула даже странная мысль: уж не помыть ли лестницу хотя бы перед своей дверью. И не позвонить ли наконец в «Лифтремонт». Темнело по-осеннему рано, погода выдалась сырой и ветреной. С продувного проспекта Летчиков-победителей Акулина свернула на тихую улицу Подзаборную и с радостью отметила, что фонари на ней хоть и через один, но пока еще горят. А вот и дом номер 28, то есть их дом… Каково же было ее удивление, когда обнаружилось, что весь первый подъезд сияет огнями, как новогодняя елка. «Неужели и лифт починили?» — боясь в это поверить, спросила сама себя Акулина.

Но оказалось, не только лифт.

Подъезд и внутри и снаружи сиял чистотой, словно офис коммерческого банка. Свежеокрашенная дверь улыбалась новыми никелированными ручками, исчезла куда-то вся грязь, все надписи, даже порезы на перилах и выщерблины на бетонных ступенях. Не хватало разве что ковровых дорожек, прижатых надраенными до солнечного блеска бронзовыми прутьями, и огромной хрустальной люстры, свисающей с потолка. Но стоило прикрыть глаза на секундочку, и все это великолепие возникало перед мысленным взором в мельчайших подробностях. А открыв глаза, Акулина нисколько бы не удивилась, лицезрея вновь привычную грязь и разруху. Но нет! Чудеса дворцовые, конечно, померещились, но аккуратность во всем была идеальная. Лифт медсестра Берталаева вызвала, заглянула туда, ахнула, с удивлением ощутила запах приятного дезодоранта, а потом в полной ошарашенности, забыв про набитую сумку в затекшей руке, поднялась наверх пешком. И все еще не могла поверить, что ремонт сделали за один день на всех этажах. Бертолаев встретил ее веселый и благостный, дети, которых никто не заставлял делать уроки, тоже верещали наперебой радостными голосами.

«Принял уже, мерзавец! — подумала Акулина. — С чего бы это?»

Но подумала как-то беззлобно и вслух ничего не сказала. А Прохор сам начал:

— Линушка, у нас же праздник сегодня!

«И точно: праздник», — подумала она, но на всякий случай спросила:

— Какой еще?

— Дак ведь на заводе полувековой юбилей нашего пробочно-крышечного цеха отмечали. С обеда всех домой отпустили.

— A-а, — протянула Акулина. — Ну давай тогда уж и вместе за ужином по рюмочке нальем. Анисовую-то из холодильника не выжрал еще, троглодит?

— Нет, только чуть-чуть отпил, — честно признался Прохор, сраженный такой благосклонностью.

Ну а разомлев после еды с водочкой и оставив детей у телевизора смотреть мультяшки («Какие уроки, мать? Заработалась совсем — суббота завтра!»), вышли они вдвоем покурить на лестницу.

— Видал? — спросила Акулина.

И сразу поняла, что Прохор еще ничего не видал. Он вертел по сторонам головою и трезвел на глазах.

— Ничего себе! Когда ж они успели?

Прохор четко помнил, что с завода возвращались они вместе с Родионом, а Родион нажрался, как свинья, наверх ему очень тяжело было идти, настолько тяжело, что между пятым и шестым этажами, споткнувшись о растерзанную собаку, Родька, бедный, упал, растянулся, потом встал все-таки, с усилием хватаясь за перила, и вот тут уже начал блевать. А после, как водится, оклемался чуть-чуть и заявил, что в гости к Бертолаеву не пойдет, уж лучше домой — спать. На том они и расстались. А дальше Прохору почудилось, что он вот так сразу и оказался дома на диване. Ни как шел, ни как дверь открывал и раздевался, вспомнить не мог. Ну что поделать, бывает! Хотя вроде и не столько выпил… Ну а потом проснулся, хлебнул чуть-чуть анисовой — тут как раз Акулинушка и пришла.

История как история. Вполне обычная, если б только не подъезд… бросили они окурки под ноги и пошли обратно к столу доедать салат и кильку в томате, да чайник ставить, но, едва закрыли дверь, не сговариваясь исполнили команду «кругом!» и снова выскочили на лестничную клетку. «Ох, негоже в подобной чистоте мусор оставлять!» — подумали оба одновременно. Подошли к идеально чистой крышке мусоропровода, обшарили глазами все вокруг — нет окурков, словно сами собой исчезли. А ведь не было тут никого, не было, пять секунд же прошло, ей-богу!

Прохор помрачнел и проговорил:

— Ну все, еще по маленькой — и на боковую, а то и до белой горячки недалеко!

Однако на следующий день «белая горячка» охватила все тридцать шесть квартир подъезда. Жители, почуяв неладное, пустились во все тяжкие. Кто-то, мальчишки, наверно, специально разбил пару стекол камнями, другие накидали мусора, перепачкали стены и даже потолки, исцарапали кабину лифта, а лампочки повыкручивали все до единой и растащили по домам. Но победить подъезд не удалось ни в субботу, ни в воскресенье. По ночам брошенные бутылки, бумажки и плевки словно всасывались в пол, надписи со стен буквально испарялись (так чисто не отмоешь, только если по новой закрашивать), окна зарастали новыми стеклами, словно ранка молодой кожицей, лифт, гладенький и блестящий, продолжал работать совершенно бесшумно, а лампочки, едва ли не ярче предыдущих, появлялись из ниоткуда в полном комплекте.

Мышуйцы призадумались, готовые сдаться.

Дольше других держался местный Пикассо — семнадцатилетний рокер и бузотер Леха Сизов, он же Сизый. С привычкой разрисовывать стены расставаться он не желал категорически, но, в отличие от многих сверстников-хулиганов, для которых главным был процесс, Леха ценил результаты своей деятельности и считал их достойными если не Луйра, то уж Мышуйского музея народного творчества определенно, за что и прозван был не только простецкой кликухой, но и гордым именем великого испанца. В общем, Сизый превзошел самого себя в художественности написания дюбимых лозунгов. Вооружившись тремя баллончиками яркой краски, он подарил миру три сентенции, далекие от понимания среднего мышуйца: «Даешь свободу куртуазному постмодернизму!», «Стэн+Хавронья=либидо» и «I love rap. I'm goat». Надписи, разумеется, исчезли без следа в течение ближайшей ночи. Сизый завелся и, потихоньку выскользнув из квартиры, когда родители уже спали, тщательно разрисовал стены с первого по восьмой этаж. На свой девятый не пошел, потому что намерен был дежурить возле росписей ночь напролет, а под собственной дверью сидеть не хотелось. Лозунги и абстрактные фигуры получились на этот раз еще эффектнее прежних, Сизый просто обязан был подкараулить поганца, упорно уничтожавшего эти произведения искусства. Но, видно, под утро паренька все-таки сморило, на каких-нибудь пятнадцать минут, не больше, и, когда он пробудился от неудобной позы, стена перед ним была уже идеально чистой. Вниз не стоило и ходить, но Леха все-таки спустился до самой внешней двери — ровной, чистой, нетронутой, плотно закрытой — и разозлился окончательно. «Перехитрил, проклятый чистильщик! — кипело внутри у Сизого. — Ну, держись, дружок, сейчас я такое изображу, что сюда телевидение приедет! Разрисую весь дом снаружи, насколько краски хватит!»

Выбежал горе-Пикассо на улицу, готовый к бою не на жизнь, а на смерть, да и замер как вкопанный, едва обернулся на родимый подъезд.

Его опередили. Прямо над дверью по кафельной стенке тянулась нереально четкая огненно-красная надпись: «ТОВАРИЩИ ЖИЛЬЦЫ! БУДЬТЕ АККУРАТНЫ И ВЗАИМНО ВЕЖЛИВЫ. СОБЛЮДАЙТЕ ЧИСТОТУ И ПОРЯДОК. СПАСИБО. ПОДЪЕЗД».

«Что значит — подъезд? В каком это смысле — подъезд?» — недоумевал Сизый.

А рядом с ним, оказывается, уже стоял сосед — Парфен Семечкин, чудак-спортсмен из городской лыжной команды. Длинный, нескладный, сутуловатый, он близоруко щурился и выглядел совершенно растерянным. Леха иногда подумывал, что годам к тридцати тоже будет крутым спортсменом, его это по-настоящему прикалывало, вот только стремался юноша сделаться таким же горбатым и слепым.

— Вы что-нибудь понимаете, Парфен Геннадиевич? — дурея от собственной вежливости, поинтересовался Сизый.

— Ровным счетом ничего! бросил Парфен уже на ходу: он спешил на работу.

Оставшись снова один, Сизый воровато огляделся и сладострастно залил густым слоем краски проклятую надпись, сделанную конкурирующей фирмой. Потом изо всех сил хлопнул дверью, в надежде разбить ее, и отправился домой спать.

Следующей выходила из подъезда жилица со второго этажа бабка Дуся по прозвищу Балкониха. Бабка эта днями напролет сидела на балконе и, зорко выхватывая взглядом интересные события, а чутким ухом ловя обрывки разговоров, формировала в голове целые штабеля компромата на всех соседей по. микрорайону. При этом в свои семьдесят пять здоровье имела недюжинное и была одной из тех немногих, кто время от времени брался за уборку подъезда. Росписи на стенах ненавидела она люто, за Лехой Сизовым гонялась лично и не первый год, а для мытья стен применяла не только мыльную воду, но и всевозможные растворители.

— Опять каракули!. — всплеснула руками Балкониха, уязвленная в самое сердце высоким классом исполнения богомерзкой надписи.

Мигом возвратилась домой за ведром, щеткой и тряпкой, даже стремянку вынести не поленилась и за дело взялась всерьез. Однако уже через полчаса выяснилось, что керосин, едкая щелочь, и даже автомобильный электролит супротив ярко-красных букв бессильны, а за это время около подъезда собралась уже целая толпа. Вызвали и милицию, благо участковый дядя Гриня жил в соседнем подъезде. Одни Балкониху активно поддерживали, другие осуждали, третьи потребовали вытащить за ушко да на солнышко Сизого Пикассо — по мнению большинства, он был безусловным автором нового граффити, а значит, он-то и владеет секретом краски. Но несчастный парень, едва успевший заснуть, был жалок, сразу во всем сознался и от обиды едва не плакал.

Дядя Гриня состава преступления ни в чем не усмотрел и отбыл на дежурство в отделение. А народ все шумел и шумел.

Никто даже не слышал, как второклассница Марфуша Палкина с четвертого этажа негромко, но упорно спрашивала у всех подряд:

— А вы, вааще-то, прочли, что там написано?

К вечеру понедельника в подъезде, как обычно, набросали рекламных листков, оберток, окурков и огрызков — меньше, чем обычно, но набросали. Один довольно длинный бычок остался непотушенным. Долго тлел, от него даже загорелся ворох бумаги, и дымом пахло до самого верхнего этажа. Но спали все крепко, никто и носа не казал на лестницу. Зато наутро любимая надпись над входной дверью дополнилась новым пожеланием: «НЕ БРОСАЙТЕ ЗАЖЖЕННЫЕ ОКУРКИ! ЭТО МОЖЕТ ПРИВЕСТИ К ПОЖАРУ. СПАСИБО. ВАШ ПОДЪЕЗД».

Изящно добавленное слово «ваш» перечеркнуло наконец все сомнения. Итак, с людьми разговаривал лично Подъезд, собственной персоной. Доведенный до отчаяния наплевательским отношением людей, он принялся сам за наведение порядка. Во всяком случае, именно такое незамысловатое объяснение происшедшим событиям дал известный в доме интеллигент старой закваски учитель биологии Твердомясов с шестого этажа. Понятное дело, не все ему поверили, но ведь мышуйцы такой народ — верить вообще ни во что не привыкли, привыкли дело делать. И при этом очевидные вещи признавали, а заведомо невозможные выкидывали из головы. Какая разница, кто у них порядок наводит: ЖЭК, Господь Бог, инопланетяне или просто Подъезд. Главное, чище стало, лучше — вот и хорошо!

ЖЭК, между прочим, записал это дело себе в актив и тут же в соседних подъездах ремонт затеял — негоже, когда такой диссонанс. Из других микрорайонов приходили по обмену опытом. Потом городское начальство приезжало. Посмотрели, языками поцокали, обещали в Москву сообщить о феномене. Однако уполномоченный президента по Мышуйску товарищ Худохрунов прямо заявил, что без согласования с генералом Водоплюевым, командиром спецчасти, дислоцированной на Объекте 0013 в мышуйской полутайге, никаких телеграмм в центр отправлять не будет. В общем, спустили дело на тормозах. Тем более, что надпись пропала давно, а других доказательств чудесного превращения у жителей подъезда не имелось.

Меж тем в самом доме 28 по Подзаборной улице продолжали твориться форменные чудеса: Леха Пикассо перестал разрисовывать стены и поступил в художественное училище имени Расстрела кронштадтского мятежа. Балкониха стала собирать компромат только на чужих. Соседи же по подъезду были отныне в ее глазах родными и непогрешимыми. Вообще все тридцать шесть квартир сдружились, как никогда. Начали вместе на субботники выходить, озеленять территорию, а потом до того дошли, что общими усилиями детскую площадку перед домом соорудили. Соседний подъезд, отремонтированный ЖЭКом по старинке, включился в соревнование и изо всех сил пытался не отставать.

Дальше — больше. Мания чистоты и порядка оказалась заразной и постепенно перекинулась на другие дома, не только на Подзаборной, но и дальше — на проспекте Летчиков-победителей.

И вот погожим весенним деньком видный общественник Твердомясов собрал всех жителей подъезда на очередной субботник да и объявил для начала коротенький митинг. Подвел итоги отчетного периода и в заключение сказал:

— Товарищи! Мы не должны останавливаться на достигнутом. Наши успехи уже стали примером для жителей соседнего подъезда и близрасположенных домов. Это хорошо. Но этого мало. Я думаю, нашему коллективу по плечу навести порядок и во всем микрорайоне. Да что там, товарищи, давайте мыслить смелее — во всем городе!

— Ура! — дружно зашумели мышуйцы.

А Леха Сизов с молодым задором прокричал:

— А я считаю, что мы и всю Россию за собой потянем! Да что там Россия!..

Он вдруг поперхнулся, закашлялся, и в наступившей тишине все услыхали тоненький голосок второклассницы Марфуши Палкиной с четвертого этажа:

— Эй! Смотрите!

И все посмотрели в ту сторону, куда показывала девочка.

Над подъездом сияла новая надпись, только теперь она была светящейся, и буквы бежали, как по экрану дисплея, красные, уверенные — они складывались вновь и вновь в одну короткую фразу:

«ПОЖАЛУЙСТА, СТАВЬТЕ ПЕРЕД СОБОЙ ТОЛЬКО РЕАЛЬНЫЕ ЦЕЛИ. ВАШ ПОДЪЕЗД».

Была у студента третьего курса Кеши Пальчикова одна заветная мечта.

Нет, были, конечно, и другие мечты, например, стать великим хирургом и научиться пришивать давно оторванные конечности работникам родного железнодорожного депо; или встретить на жизненном пути любимую девушку и поехать вместе с нею отдыхать на озеро Чад. Но это были просто мечты, а заветная — только одна: докопаться однажды до своих корней, до предков своих дальних. До пращуров. Методом опроса ближайших родственников удалось Кеше уточнить лишь полные имена одного деда да двух бабушек, но бабушки его как раз мало интересовали, ведь одна имела фамилию Алексеева, а другая — Николаева. Скучно это все. По-настоящему увлекала юного Иннокентия только линия его деда по отцу — тоже Иннокентия Дмитриевича. Однако кто такой был Дмитрий Пальчиков-старший, родившийся еще в прошлом веке — никак, ну никак не удавалось выяснить. Да и где выяснять? Городской архив сгорел дотла, сказывали, еще в войну, когда в него фашистская бомба угодила. Да и было ли что в этом архиве, неизвестно.

Сам Кеша детство провел в Ленинграде, отец его и мать привыкли называть себя псковитянами, а вот дед как раз родился в Мышуйске. Так, во всяком случае, рассказывал Кеше отец, когда они все вместе вернулись в «город предков». Однако многие друзья и соседи считали это не более чем красивой легендой. История Мышуйска — вещь сама по себе загадочная. Военные из спецчасти генерала Водоплюева, а также милиционеры и все люди, близкие к городским властям, вообще уверяли, что городу лет пятьдесят, максимум семьдесят, что возник он посреди дикой полутайги возле Объекта 0013 «с целью создания приемлемых условий жизни для персонала всех учреждений, занимающихся изучением Объекта». А на вопрос, откуда же в Мышуйске столько старинных зданий и в частности университет, на котором красовалась табличка «Памятник архитектуры XVIII века. Охраняется государством», военные, не моргнув глазом, докладывали: «Все эти здания возведены были при Сталине исключительно на предмет конспирации и камуфляжа».

А меж тем любители старины, такие, например, как школьный учитель Твердомясов или аспирант кафедры анатомии Коринфаров специально исследовали храм Николая Угодника, что на Свинячей горке, и доподлинно выяснили: да, перестроена сия церковь в начале XVII века, аккурат после набега на Мышуйск Лжедмитрия Второго, а фундамент, вне всяких сомнений, заложен еще в XI веке, то есть задолго до татаро-монгольского нашествия. Кеша Пальчиков был внутренне убежден, что правда на стороне интеллигенции, а не военных, и неистово мечтал раскопать всех своих предков до двадцатого колена и доказать миру, что жили они именно в этом городе, на его исторической родине.

В тот вечер Иннокентий Пальчиков задержался на кафедре анатомии дольше обычного. Аспирант Евдоким Коринфаров, которого никто не звал Кимом, а величали все поголовно только ласковой кличкой Дока, позволил студенту поработать на новом «пентиуме» — компьютере с самой мощной в Мышуйске конфигурацией. Кому пришло в голову закупить для кафедры анатомии это электронное чудо, неизвестно, но поработать на нем становился в очередь весь университет. Одним словом, Коринфаров должен был делать какие-то расчеты в ночную смену, после полуночи, а Кешу по знакомству запустил начиная с восьми вечера. И все бы здорово, да только минувшей ночью парень практически не спал, к зачету готовился, и теперь, когда за окном совсем стемнело, а в лаборатории было тихо-тихо, Кешу начало отчаянно клонить ко сну.

Он как умел боролся с подступающей слабостью. Обидно же — не использовать такой шанс! Уперев локти в стол, он держал голову обеими руками, боясь уронить ее на клавиатуру и устроить на экране жуткую путаницу вместо четко прорисованных и аккуратно надписанных костей человеческого скелета.

— Любезнейший! — вдруг раздалось у Кеши за спиной. — Вы сюда, между нами говоря, делами серьезными заниматься пришли или так, из праздности одной время убиваете?

Обороты речи были непривычно витиеватыми, да и голос незнакомый, хоть и приятный.

Пальчиков повернулся вместе с удобным офисным кредлом, но решительно никого не увидел в лаборатории, а вот учебный экспонат — скелет человека — стоял теперь почему-то не слева от компьютера, где было удобно рассматривать каждую косточку, а аккурат за спиной, откуда только что и раздалась (или померещилась?) странная реплика. Скелет поднял правую костлявую руку и, зашевелив нижней челюстью, произнес:

— Да-да, это именно к вам я и имею честь обращаться.

— В-в-вы? Ко мне? — еле вымолвил Пальчиков, пугаясь не столько вида говорящего скелета, сколько своего непонятного спокойствия в этой ситуации.

— А к кому же, милейший? Если у вас, допустим на мгновение, возникли серьезные проблемы, так поделитесь. Смелее, молодой человек! Чем черт не шутит, глядишь, и я помочь сумею. Если же так;‘Яодырничать изволите, дома перед телевизором не спится — тогда прошу покорно: освободите дефицитное рабочее место. Мне тоже трудиться надобно. А то, не ровен час, наш общий друг Евдоким Коринфаров заявится.

Речь скелета была удивительно гладкой и какой-то очень уютной, завораживающей. Некогда стало Пальчикову размышлять, спит он или бодрствует, нужно ли ему щипать себя за руки и за щеки, стоит ли, наконец, рыскать по углам в поисках швабры, насаженной на осиновую палку, — хотелось просто поговорить с этим таинственным персонажем.

— А позвольте узнать, — заражаясь манерой собеседника, начал Кеша, — как, собственно говоря, намерены вы трудиться, если вы, простите, не более чем скелет?

— Да очень просто! — улыбнулся тот. (Впрочем, он ведь непрерывно улыбался.) — Головой буду работать и руками. Главное — не мякоть, главное — крепкий костяк. Заметьте: это мой собственный афоризм. А я на свете белом вот уж без малого две сотни лет живу, и то, что сегодня, в силу известных обстоятельств, скелетом подрабатываю, — так это особая история. Между прочим, молодой человек, ничего постыдного в нынешнем своем положении я не усматриваю. Даже напротив, массу преимуществ наблюдать смею…

— Сколько?! Сколько вам лет? — непочтительно перебил Кеша, словно только теперь осознал сказанное.

— Знаю, что трудно поверить, знаю. А ведь я, милостивый государь, первым экспонатом был в этом высокопросвещенном учреждении. Оно же еще при матушке Екатерине Великой создавалось, императрица лично на открытии Мышуйского университета присутствовали, а я в тот самый день и завещал использовать бренное тело свое на благо естественных наук и процветания России. Когда же в тысяча восемьсот тридцатом, уже при Николае, стало быть, Палыче душа моя отлетела — хе, хе! — в виртуальный мир, я и оказался вот в этом непосредственно углу. Много с тех давних пор воды утекло, много хозяев у этой комнаты переменилось…

— И как же, простите, ваша душа обратно из виртуальной реальности к нам вернулась? — Кеша уже сгорал от любопытства.

— Не спешите, мой юный друг. Я же об этом вам и рассказываю. Только всему свой черед. Так вот, самым славным хозяином сего кабинета был доктор Поликарп Ильич Укропов. Пятьдесят шесть годков тому назад принял он в руки свои все это хозяйство и с упорством воистину подвижническим разрабатывал одну феноменальную гипотезу. О том, мой юный друг, что в костях человека веками могут сохраняться так называемые «генетические споры». Ну, то есть ДНК особого типа, хранящие полную информацию о всех живых клетках организма, в том числе и о клетках головного мозга. Доктор Укропов изобрел уникальную методику полного восстановления центральной нервной системы на базе имеющегося костного остова, а через это — нота бене, милейший! — чисто теоретически становилось возможным воскрешение личностей давно погибших индивидуумов. И не хватало Поликарпу Ильичу какой-то малости. Все методы химического воздействия были испытаны от и до, оставалась теперь только лучетерапия, то есть всяческая зловредная радиация. Эксперименты затянулись, доза, полученная стариком Укроповым, накапливалась, и однажды, рискнув увеличить мощность облучения, он пренебрег плотностью отраженного и рассеянного потока. Сердце профессора не выдержало.

А вот на меня эта самая радиация подействовала наконец-то благотворно — я проснулся. Точнее, проснулись во мне пресловутые генетические споры, процесс пошел с каждым днем все активнее, ДНК-то оказалась саморазвивающейся… Да вы же медик, любезнейший. Слыхали, наверно, о подобных вещах, — но говорят-то сейчас все больше о динозаврах да о мамонтах. И кому они, эти чудища, прости Господи, надобны? Куда важнее бессмертную человеческую душу к жизни вернуть. И вот, любуйтесь, пожалуйста: я стою здесь, перед вами, и мы беседуем, как Герцен с Огаревым.

Кто из них Герцен, а кто Огарев, Кеша решил не уточнять и, прогнав в очередной раз назойливую мысль: «Дозанимался, приятель, со скелетами разговариваешь!» — щипать себя опять-таки не стал, а задал очередной вопрос, точнее, сразу два. Первый — очевидный:

— Неужели вы никому до меня ничего о себе не рассказывали?

И второй — не дожидаясь ответа, с надеждой («Значит, не случайно все, значит, что-то роднит нас — этого загадочного скелета и меня, Кешу Пальчикова»):

— А над чем вы, собственно, работаете, уважаемый?

— Э-э, милейший! Отвечаю по порядку. Никому я о себе не рассказывал. Да и зачем? Помощь мне никакая не нужна. А сам — кому я могу быть полезен? Умникам высоколобым? Так ведь нагонят сюда, окаянные, всяческих экспертов, замучат тестами, сделают из меня подопытную свинку, а в душу бессмертную наплюют… Вы же человек хоть и молодой, но с пониманием. Я это чувствую, а главное, интересы у нас с вами общие. Неужто не догадались? Я же большой знаток и ценитель Ее Величества Истории. Люблю, знаете ли, заглянуть в глубь веков, опуститься вниз по корням собственного генеалогического древа. Дабы ощутить в полной мере аромат ушедших эпох и вместе с легендарными…

Кеша уже не слушал, в голове его все смешалось, и стучала там неустанно лишь одна радостная мысль: «Свершилось! Свершилось!»

— …или вот, к примеру, назовите мне вашу фамилию! — услыхал он вдруг. — Назовите. Я в тот же миг введу ее в компьютер. У меня, между прочим, есть в этой славной машине своя собственная блуждающая и жестко запароленная директория, в которую я и заношу все сведения о дальних и близких родственниках своих. Все, какие удалось разыскать за эти годы. Если вы, скажем, сами из этих мест происходите, то я почти наверняка сумею рассказать очень многое об истории соответствующего рода. Так как же-с фамилия ваша, милейший?

Кеша и не заметил, что уже уступил свое место за дисплеем скелету, а сам встал рядом, держась за спинку стула и пристально следя, как длинные костлявые пальцы с легкостью необыкновенной летают над клавиатурой, запуская специальные программы и вызывая скрытые файлы из глубины компьютерных мозгов.

— Пальчиков я, Иннокентий Дмитриевич.

— Пальчиков, Пальчиков, — зашептал скелет, а потом воскликнул: — Ба! Да вы откуда родом-то?

— Из Питера, на Литейном жил до пятнадцати лет, а потом… Батя у меня военный, сюда как раз и направили…

— Сия информация, милейший, как раз не очень важна, — перебил скелет. — Пращуры ваши откуда? Не знаете случаем?

— Наверняка не скажу, но батя как раз уверяет, что отсюда, из Мышуйска.

— О! — скелет торжественно поднял вверх самый длинный и самый костлявый палец. — Тогда ошибки быть не может. Слушайте. Неподалеку отсюда в восемнадцатом веке знатное имение было, так и называлось — Пальчиково. Ваши наипрямейшие предки этими землями и лесами владели. А моя-то фамилия, кстати, Юсупов — извините, что сразу не представился. Так вот, дочь моя любимая, Аглая, аккурат накануне осенней кампании восемьсот пятого года — помните, мы тогда под Аустерлицем французов-то разбили с австрияками в союзе, генерал Вейротер блистательный был командир… О чем это я? Да! Аккурат в то самое лето Аглая моя и выскочила замуж за вашего прапрапрапрадеда Пальчикова. Он, кстати, там, в Австро-Венгрии и погиб, но род продолжить успел, и очень достойный, между нами говоря, дворянский род. Вы не смотрите на то, что фамилия такая смешная — Пальчиковы. Пальчиковы, они еще со времен Ивана Калиты на Руси известны были… Впрочем, давайте-ка проверим мою память. Глядите сюда!

Кеша попытался глянуть, но изображение перед его глазами плыло и колыхалось. И где ж это он очки оставил? Ведь сидел теперь позади скелета на стуле. А спать хотелось невыносимо, и не было даже сил встать и поискать проклятые стекла. Неожиданно для себя самого он напряг зрение и сумел разглядеть время в нижнем правом уголке на панели задач — 23.55.

«Э, так ведь через пять минут пробьет ровно полночь, и придет аспирант Коринфаров, и карета превратится обратно в пустую тыкву, а лошади в мышей… Нет, это какая-то совсем другая сказка», — подумал Кеша, но такова была последняя мысль, посетившая его. Потом сон сморил Пальчикова окончательно.

Кто-то тряс Иннокентия за плечо. Пальчиков поднял голову и сначала увидал серое, потухшее стекло монитора, а уж потом обернулся и узнал старого друга Доку.

— Вставай, работничек. Я на целых два часа задержался, а ты не ценишь дефицитного времени. Эх, молодо-зелено! Это тебе, брат, по девочкам ночью бегать надо. Мне же полагается пахать в поте лица на свою кандидатскую, однако у нас как-то все наоборот получается. Точнее, даже не наоборот, а просто… по идиотски, — зарапортовался возмущенный Дока, — ерунда какая-то: ты приходишь ко мне в лабораторию и спишь!..

А Пальчиков все никак не мог понять, где он, и вот теперь принялся запоздало щипать себя за руки и за щеки.

— Это что, такой новый вид бодрящего массажа? — не понял Дока.

Кеша ответил вопросом на вопрос:

— Компьютер ты выключил или кто?

— Аты его включал? — ядовито поинтересовался аспирант Коринфаров.

Домой Иннокентий Пальчиков шел как пьяный — на автопилоте. И только попив чайку в неурочное время — в квартире-то все спали, — начал потихонечку приходить в себя. Мучила его некая забытая деталь, и, нашарив в памяти подходящую народную примету, Кеша сообразил подойти к большому зеркалу в прихожей. И ведь помогло! Оттуда, из Зазеркалья, смотрело на него растерянное, утомленное, но счастливое лицо человека, познавшего тайну тайн. И ключ к разгадке был здесь, при нем, совсем рядом.

«Ну же, ну, еще немножко, и ты вспомнишь — ну!»

От напряжения на лбу Пальчикова выступили бисеринки пота, они увеличивались на глазах, сливаясь в крупные капли, и наконец побежали щекотными струйками вниз по лицу. Пальчиков не выдержал и полез в карман пиджака за платком. Но платок оказался слишком жестким и почему-то шелестящим…

И тогда он все вспомнил. Это был не платок — это была распечатка с компьютера. И еще не развернув первую страницу, он уже увидел, словно читал сквозь плотный лист бумаги: «ГЕНЕАЛОГИЧЕСКОЕ ДРЕВО РОДА ПАЛЬЧИКОВЫХ ОТ XI ВЕКА ДО НАШИХ ДНЕЙ». На пяти листах и внизу последнего лаконичная подпись в этакой изящной виньеточке: «Подготовил сотрудник Мышуйского университета Ск. Юсупов».

День был воскресный, и Прохору Бертолаеву разрешили поспать до полудня. На завтрак он скучно поклевал кашки, глотнул растворимого кофе с молоком — аппетита не было совсем — и отправился гулять с Мопсом, без особого энтузиазма взяв с собою напросившегося старшенького, Гаврика. Маврик и Настенька остались смотреть мультяшки. Погода выдалась отличная, солнечная, легкий морозец бодрил, и они махнули через пустырь к дальнему магазину, в котором пиво дешевле. Однако супротив всякой логики Прохор вдруг купил в ларьке у гастронома четыре банки самого дорогого, импортного — захотелось кутнуть в кои-то веки, тем более что накануне премию на заводе дали — зря он, что ли, третью субботу подряд без отдыха ишачит? Конечно, после таких нагрузок нельзя было не выпить вечерком. И возможно, Прохор немного погорячился, уговорив бутылку 0,75 практически в одиночку — Акулина помогала чисто символически, вот наутро и чувствовал себя несколько вялым.

В общем, одну из ярко-зеленых голландских баночек он тут же у ларька и высосал под осуждающие взгляды Гаврика и Мопса. Зато настроение мгновенно улучшилось, и, придя домой, Прохор полез в кладовку с благородным намерением навести там порядок.

До обеда оставалось еще часа два, можно было успеть многое, и Акулина напомнила мужу:

— Полгода уже прошу тебя полку повесить! А без этого чего тут разбираться? Как был бардак, так и останется на всю жизнь.

— Линушка! — взмолился Прохор. — Но ты же помнишь, там эта стена, ну как будто из танталовой стали, ни одно сверло не берет, я тогда уже пробовал дырки делать. Намаялся только и плюнул. Помнишь?

— Помню. Но полка-то нужна. Тоже мне — передовик труда! Лучший слесарь города Мышуйска! Значок получил, а звание не оправдываешь. Ты же приносил сверла со специальными наконечниками.

— Ну, приносил, — буркнул Прохор.

Он надеялся, что Акулина забыла про те сверла. Были они жутко дефицитные и дорогие, а ему достались почти даром — друг из соседнего Жилохвостова привез по случаю за бутылку коньяка, и Прохор их жалел — боялся испортить необратимо о злосчастную стену, а мало ли какие еще задачи возникнут. Но теперь, похоже, Акулина не успокоится, пока не добьется своего, значит, откажись он дырявить стену, рискует обедать совсем без выпивки. Тем более женушка еще не знает, что он пива нынче басурманского купил. Это ее не порадует, а два огорчения в один день — явный перебор.

— Ладно, — смирился Прохор и достал дрель.

Он решительно закрепил ключом уникальное произведение жилохвостовских мастеров-металлургов и вдавил кнопку включателя. Дрель отчаянно завизжала, вгрызаясь в давно намеченное на стене место — крошечную лунку, отполированную до блеска предыдущими попытками. Акулина постояла с минуту, упиваясь своей маленькой домашней победой, да и пошла на кухню суп варить из тощего синеватого цыпленка. «Мама, и как у тебя из такой страшной птички такой вкусный булён получается?» — спрашивал по обыкновению Маврик.

А Прохор сверлил, навалившись на дрель всем телом, но вдруг сообразил, что надо бы точку поменять, ку на сантиметрик сместить — и всего делов. Чего он действительно так тупо уперся в одно место? Может, это в бетон и впрямь какой-нибудь сверхтвердый сплав вмерз в виде прутка или маленькой болванки? Сказано — сделано. Дрель пошла явно веселее, хотя по началу судить не следует, в верхнем слое и старые обои, и штукатурка — пока еще до бетона дойдешь. Так и есть: на полногтя погрузился, и снова — ни в какую!

— Эхма! — зарычал Прохор, вкладывая все силы в последнюю отчаянную атаку, как шахтер в забое, как солдат с «калашом» наперевес, и чуть не выматерился на всю квартиру, да только тут и случилось непредвиденное. Сверло пролетело в пустоту, палец сорвался с кнопки, дрель остановилась, а лучший слесарь Мышуйска лбом ударился в стену. И стена, словно живая, отбросила его назад и вниз. Он еще только успел заметить, как из проделанного в ней отверстия вырвалось нечто — то ли огонь полыхнул, толи дым повалил красно-оранжевый. Похоже, именно в этой загадочной субстанции и было дело, удар-то оказался никакой. Даже не больно — с чего ж тогда сознание терять?..

Очнулся Прохор, судя по всему, быстро, шишки на лбу не было, дрель валялась рядом, а напротив, касаясь его ногами, сидел в такой же позе человек. Очень странный человек, ну просто как две капли воды похожий…

«Э, — подумал Прохор, — что за шутки? Зачем это Акулина старое зеркало с балкона в кладовку притащила, да еще поставила передо мной, пока я тут без сознания валялся? Воспитывает, что ли, таким образом? Мол, полюбуйся, голубчик, до какого свинского состояния налакался!»

Меж тем отражение «налакавшегося» Прохора там, в зеркале, наклонилось вперед, протянуло руку и сказало:

— Помоги подняться, чудик, теснотища тут, ё-моё! Опять не успел порядок навести.

— Так если полку повесить, сразу места больше будет, — рассудил Прохор. — Главное дырку просверлить. Точнее две.

— То-то и оно, — согласился его двойник. — А как ее просверлишь, когда эту стену ни одна зараза не берет?

— Ты тоже пытался?

— И не раз. А вот сегодня полная фигня получилась…

Они мило так разговаривали друг с другом, будто встречались каждый день. Общение казалось очень простым и естественным для обоих, а потом и тот и другой словно проснулись одновременно.

— Да ты кто такой? — выпалил Прохор, опережая двойника с этим нелепым вопросом.

Потому, наверно, двойник и ответил как бы не своей репликой:

— Я-то здесь живу. А вот ты откуда взялся? Не пойму я. Ты мой клон, что ли?

— Сам ты клон, — обиделся Прохор. — И живу здесь как раз я. А там у вас, выходит, тоже по телевизору добрым людям лапшу на уши вешают про козочку Полли.

— Про овечку Долли, — поправил двойник.

— Какая разница? — буркнул Прохор, не придав этому значения, и подумал: «Параллельный мир, он и в Африке параллельный мир, там обязательно что-нибудь не как у нас. Читали. Знаем». Он почему-то сразу решил, что повстречал второго себя из параллельного мира. Другие версии критики не выдерживали: клонирование, размножение в дубликаторе, путешествие во времени — все казалось нелогичным. Просто есть два мира, и здесь в бертолаевской кладовке они торжественно пересеклись. Все-таки Прохор не последний человек в Мышуйске, вот кто-то там наверху и выбрал его для этого исторического контакта. Приятно? Безусловно. Но знакомить второго себя с женой представлялось пока несколько преждевременным.

Прохор прислушался, как Линушка безмятежно напевает что-то на кухне, а Маврик и Гаврик ссорятся в дальней комнате из-за кедрового кокоса, найденного вчера в полутайге. Прохор-2 за компанию тоже прислушался, но к чему-то своему и вдруг сказал:

— Вот черт! Чайник свистит, а в нем воды мало. Надо бы…

— Погоди ты с чайником, — перебил Прохор-1.— Давай разберемся, что произошло.

— Да и так все понятно, — самоуверенно заявил двойник. — Сверлил я у себя стену, попал в какое-то сопряжение между двумя мирами, ну и провалился к тебе.

— Нет, — возразил Прохор. — Никуда ты не провалился. Ты же свой чайник слышишь, а не моих детей. Я тут вот о чем подумал: вся штука, конечно, в этой дырке, но…

Оба хорошо помнили, как старались из последних сил и как потом сверло пролетело в пустоту. Они одновременно повернули головы: не было на стене никакого нового отверстия — все те же упрямо блестящие лунки, слева — новая, справа — старая. А внимательно оглядевшись, и Прохор-1 и Прохор-2 не смогли не заметить, что все в кладовке, кроме них самих и дрелей, нерезкое какое-то. Ненастоящее. Прохор попытался взять в руку молоток, но это был не молоток, а только муляж его, к тому же намертво прилипший к пассатижам, словно склеенным из цветной бумаги, и к совершенно несерьезным тискам из папье-маше.

— Да уж, — проговорил Прохор. — Попали мы с тобой. Это уже не кладовка — это своего рода тамбур, шлюз между двумя мирами, понимаешь? Я, кажется, догадываюсь, как все вышло. У каждого материала, у стекла, например, даже пуленепробиваемого есть точка наивысшего напряжения. В нее ткнешь совсем легонько — и стекло в мелкие дребезги. А через нашу любимую стенку, видно, проходит граница между мирами. И мы вдвоем совершенно случайно на этой границе нашли точку уязвимости. Понимаешь? Навалились с обеих сторон, ну и случился коротыш.

— Что случилось? — не понял двойник.

— Ну электрики короткое замыкание так называют, — слегка раздражаясь, пояснил Прохор и в этот момент особенно остро ощутил, что беседует не просто с самим собой, а с другим собой.

И тут же спросил:

— Послушай, а у тебя тоже жена Акулина и трое детей?

— Нет, — сказал Прохор-2,— мою жену зовут Маша, третью жену. Первая меня бросила, а вторую я сам послал. Детей вообще нет.

— Вот те на! А занимаешься ты чем?

— Как чем? Бас-гитару мучаю в «Отделе пропаганды». Известная же рок-группа! Шесть дисков записали, несколько наград на конкурсах, за границей три раза уже выступали. Но теперь все — пик популярности прошел.

«Вот так, — подумал Прохор, — в моем Мышуйске больше нет такой группы. Значит, зря я тогда из ПТУ в техникум пошел, надо было на Валеркино предложение соглашаться и рискнуть. Профессиональным музыкантом мог и без образования стать. Ездил бы сейчас по загранкам, а не ходил бы каждый день на завод как проклятый».

Вкратце рассказал двойнику о себе. Поняли они оба, что две биографии разбежались именно тем летом, когда менеджер-авантюрист Валерка уговаривал плюнуть на все и ехать в Москву на конкурс. Прохор-1 не рискнул — выбрал учебу, профессию. А Прохора-2 повлекла романтика творческих взлетов.

Однако теперь он удивительным образом завидовал первому:

— У тебя все лучше. Я не шучу. Мало ли что слесарем работаешь — ты же мастер. У тебя же руки золотые. А Мышуйский комплектовочный завод — это же гордость российской экономики. Всю страну обеспечивает пробками, крышками, ручками и задвижками. Вы еще на экспорт не работаете?

— Нет пока, — тихо проговорил Прохор, сраженный такой неожиданной реакцией двойника.

— А я всю жизнь мечтаю что-нибудь своими руками сделать. А получается только одно — по струнам шлепать. Для мужика в тридцать пять лет на гитаре лабать — это не профессия, тем более если ты не Джимми Хендрикс…

И тут с кухни позвала Акулина:

— Прошик, ты там не заснул? Все в порядке?

Прохор предложил двойнику:

— Давай отсюда вместе попробуем выйти. Ты свой чайник погасишь, а я узнаю, чего жена хочет. Заодно посмотрим, удастся ли вернуться.

Двойник первым пересек плоскость дверного проема из кладовки в прихожую, и было это как в кино — монтажный стык — был человек, нет человека.

— Чего так долго возишься? — пожурила Акулина.

— Быстро хорошо не бывает, — слукавил Прохор.

— Закругляйся давай. Скоро позову к столу. Тяпнем по маленькой. Не откажешься?

— Ох, не откажусь! — улыбнулся Прохор. — А пивка?

— Да уж как обычно, — добродушно откликнулась Акулина.

И Прохор в прекрасном расположении духа двинулся обратно. Только перед дверью его Настенька остановила:

— Па, а па, а с кем ты там разговаривал?

— Да это я сам с собою, Настюш, — сказал Прохор истинную правду, а потом приврал для убедительности: — Прикидывал, куда полку вешать.

Настенька ответом удовлетворилась и убежала в комнату, а вот дверь в кладовку открывалась с необычайным трудом, словно кто-то держал ее изнутри.

«С ума он, что ли, сошел, — подумал Прохор, — двойничок мой несчастный? Творческая личность, ядрена вошь!»

Но творческая личность дверь держать и не думала. Прохор-2 прилаживал дрель к стене и намеривался продолжить сверление.

— Эй, ты что? — удивился Прохор-1.— Давай лучше поговорим еще.

— Давай, но ты мне помоги для начала. Бункер наш переходный сжимается. Вот я и подумал — может, навалимся в два сверла, расширим зазор между мирами?

Прохор отнесся к этой идее с сомнением, однако дрель в руки взял. Тут же, впрочем, и понял, что это глупость: в одну точку оба сверла не воткнешь, так что сверлить начали все равно в двух разных местах, и уже через секунду муляжи инструментов, проводов, деревяшек, велосипедных запчастей и прочего барахла сделались более четкими, грозя вернуться в первозданное состояние.

— А вот и струны опять появились на моей старой гитаре, — не совсем понятно пробормотал Прохор-2, ошалело глядя на сортирный бачок без крышки, но с исправным регулятором.

Оба поняли одновременно, что времени для общения осталось не густо. Сверли не сверли, а скоро расставаться. Черт! Столько еще вопросов повисло в воздухе! И о чем они тут болтали, придурки? Ведь так хотелось узнать, кто там у власти, есть ли прямые рейсы из Мышуйска в Москву, какие фильмы у них самые популярные, кто из наших космонавтов сейчас на орбите, почем у них водка и пиво, и как там «Динамо»…

Они перебирали в голове все эти вопросы и, словно читая мысли друг друга, отбрасывали один за другим как несущественные.

Наконец творческий подход к проблеме победил и Прохор-музыкант сформулировал главное:

— Слушай, мы должны обменяться чем-нибудь на память. Тогда пересечение миров сделается необратимым, и мы обязательно встретимся где-нибудь еще раз.

— Давай! — обрадовался Прохор-слесарь. — А чем?

— Ты шильдики до сих пор собираешь?

— Ну конечно.

Это была его страсть с детства — откручивать, отрывать, срезать шильдики, маленькие таблички с приборов в лабораториях, со станков на заводах, со стен вагонов в электричках, даже инвентарные номера с казенной мебели тоже проходили по разряду шильдиков, если красиво сделаны были. Гордостью коллекции Бертолаев считал шильдик, сорванный с японского крышкоштамповочного станка, приобретенного Мышуйским заводом еще лет тридцать назад за какие-то сумасшедшие доллары, но так и не запущенного в дело. Документация вся оказалась на японском, переводчика долго не могли найти, а когда нашли (года два назад), выяснилось, что это вообще не станок, а секция пульта управления гробоукладчиком для крематория, причем морально устаревшая еще на момент покупки.

Имелись у Прохора забавные экземпляры и среди новых шильдиков. Только за ними надо было идти в комнату. Ну он и рванулся.

— Погоди, — остановил его второй Прохор. — У меня с собой в кармане как раз один прелюбопытный образец. Смотри. Это когда мы на гастролях были в Японии, я специально попросил сделать для наших колонок и усилков.

На шильдике значилось: «Аппаратура группы „Отдел пропаганды“, Мышуйск, Россия». И ниже то же самое по-японски.

— Класс, — сказал Прохор, — вот это действительно сувенир! Подожди меня.

Вылетел в коридор, метнулся в свою комнату, быстро нашел обувную коробку с коллекцией последнего года, выбирал недолго, схватил, быть Может, и не самое интересное — шильдик от старинного рояля из Мышуйской филармонии, где Прохора как-то попросили проводку поменять — и пулей обратно, мимо совершенно опешившей Акулины и вытаращивших глаза детишек.

Дверь в кладовку дернул изо всех сил, а она открылась подозрительно легко. И все предметы внутри выглядели уже как обычно. Зря, выходит, спешил. Не было там больше никого…

Полка осталась не повешенной. Так что жене пришлось рассказать все как на духу. Ну и ребята послушали про чудеса. С удовольствием и раскрывши рты от удивления. Трудно сказать, кто из них поверил Прохору, а кто не очень. Во всяком случае, Линушка дорогая не могла его обвинить в галлюцинациях с перепою. Там-го, в кладовке, Прохор совсем трезвым был, это уж потом с горя напился. Особенно после того, как шильдик повнимательнее рассмотрел. Сметливый Гаврик сразу решил достать для сравнения жемчужину папиной коллекции — ту самую японскую диковинку. Ну и оказалось, конечно, что иероглифы на обоих совпадают точь-в-точь.

— Надул он меня, — горько произнес Прохор, смахивая пьяную слезу. — Ни в какую Японию на гастроли ансамбль не ездил. Я теперь понял: он этот шильдик в нашем «Металлоремонте» на Краснолошадской улице заказал.

Ну а семейство Прохора решило про себя, что батя дурака валяет, разыграл их, придумал невероятную историю в оправдание своего безделья, а единственное доказательство сам и притащил накануне с Краснолошадской. Впрочем, ему-то зачем? Он ведь сам себе «Металлоремонт».

Только младшенький Маврик считал иначе. Ему новый шильдик уж очень понравился: такой гладкий, такой легкий, такой красивый… Вечером следующего дня сын подошел к Прохору и сказал:

— Смотри, папуль, он в темноте светится.

Прохор глянул — и правда. Слабое такое розоватое сияние. Бережно взял в ладонь и вдруг понял, что еще необычно. Шильдик не весил ничего. Ни грамма. Прохор потом специально на аналитические весы клал. Масса-то была у этого феномена, а веса не было, не давил он никакую поверхность, парил в воздухе…

В общем, после того случая Прохор Бертолаев каждое воскресенье выпивает баночку импортного пива и перед обедом принимается стену в кладовке дрелью сверлить. Двойник больше ни разу не появлялся, но Прохор не сдается.

— Тут же теория вероятностей, — по обыкновению объясняет он. — Вот если б я мог двойнику по телефону позвонить и точно договориться… А так можно лишь на интуицию надеяться.

И еще он точно помнит, что пиво в тот раз было «Хайнекен», а теперь то «Гессер» попадается, то «Хольстен». Ну, не завозят больше в Мышуйск «Хайнекен». И Прохор свято убежден, что в этом-то все и дело.

День выдался просто чудесный. Густое синее небо было идеально безоблачным, над лугами плыли дурманящие запахи июльского разнотравья, заливались кузнечики, гудели стрекозы. И когда я вышел к сторожке старого алкоголика Василия Пустыша, настроение у меня было лучше некуда.

А вообще с тех пор, как я попал сюда, минуло уже почти два года. Многое довелось понять за это время. Главное, я теперь знаю: совсем не важно в какой точке земного шара ты живешь, гораздо важнее, как и зачем. А еще очень важно, кто живет рядом с тобою.

Здесь, в Мышуйске, я оказался нужен людям, а люди — мне. У меня любимая жена Анюта и наш сын Петька (и когда он успел родиться и вырасти?), у меня замечательные друзья, интересная работа и множество всяких увлечений. Чего еще человеку надо? Лично я не знаю. Впрочем, если честно, я просто пытаюсь обмануть самого себя. Я знаю, чего еще надо. Просто иногда забываю об этом. А иногда вспоминаю. Забываю чаще, потому что почти все время занят, и мне хорошо. С женой, с друзьями, с сыном. Я, кстати, не курю и почти не выпиваю, но вот когда выпью… Или еще, когда мы остаемся вдвоем с Анютой, и она вдруг начинает печалиться безо всякого видимого повода…

Несколько раз я спрашивал ее, как же все-таки люди попадают в Мышуйск, она сама, например. И Анюта сразу делалась сердитой.

Вот и на этот раз: сжимает кулачки, хмурит брови.

— Никак я сюда не попадала! Я здесь родилась! Понимаешь? Спроси у мамы.

А что мне спрашивать, когда я никому не верю. В этом вопросе — никому, даже любимой жене. Хотя говорит она, похоже, чистейшую правду. Дело не в Анюте — тут вся беда во мне. Ведь я-то хорошо помню, что не рождался в своем родном городе, а пришел сюда однажды на лыжах из самой Москвы. По лыжне пришел. Впрочем, в такую странную легенду уже давно никто не верит, даже я сам начинаю сомневаться: не сон ли мне тогда привиделся…

Вообще наш Мышуйск — это скромный заштатный городишко, каких немало разбросано по всей России и ничего в нем нету особенного, разве что полутайга, начинающаяся сразу за кварталами новостроек. И если поехать сквозь ее дремучие заросли по старой растрескавшейся бетонке, то на двенадцатом километре дорога упрется в скрипучие ворота, траченные ржавчиной, с еле заметными красными звездами, а дальше потянется в необозримую даль территория воинской части специального назначения, дислоцированной на Объекте 0013. Собственно, благодаря Объекту и вырос в свое время город Мышуйск. Потому и нет его ни на одной карте. Соседний совсем маленький Бурундучий Яр — обозначен, и поселок городского типа Жилохвостово — нанесен в полном соответствии с реальностью, даже крошечную деревушку Ханево сможете вы найти, а населенного пункта с доброй сотней тысяч жителей — нет как нет, и не ищите, не положено ему быть на картах: география сама по себе, Мышуйск — сам по себе. Может, из-за этого все и вышло?

Прошлым летом я все рвался поехать в Москву — ну, было у меня такое ощущение, что именно там я родился. Соседи беззлобно подсмеивались, Анюта грустила, Петька канючил:

— Па, ну чего ты в этой Москве не видел? Поехали лучше на юга…

А потом старый друг Иннокентий Глыба посоветовал:

— Знаешь что, Михаил, сходи-ка ты к Москвичу, он тебе расскажет, есть ли смысл так далеко ездить — все-таки, сам понимаешь, четыре с лишним тысячи верст…

Москвичом звали в Мышуйске семидесятитрехлетнего дядю Трифона. По слухам, он был единственным местным жителем, добравшимся однажды до столицы нашей Родины, за что и получил гордое прозвище. И было это еще при Хрущеве, в год фестиваля молодежи и студентов.

Дядя Трифон охотно вспоминал бурную молодость свою, но о поездке рассказывал монотонно, бессвязно, зато с массой никчемных подробностей — и все это попивая чаек и гостю подливая. Признаться, он сильно утомил меня. Какой может быть толк от бесед с выживающим из ума стариком? Последней каплей стала демонстрация фотографий. Я решил, что не переживу этого и подался к выходу, но хитрющий дед попросил достать тяжеленные альбомы со шкафа и взял с меня обещание убрать их все на место, дескать, ему уже не по силам такое — вот я и ждал, как дурак, пока он свои пожелтевшие фотки отыщет. Однако за мучения я оказался полностью вознагражден.

Московский альбом дяди Трифона я изучал внимательно и долго. Зацепившись случайным взглядом за чудные картузы и косоворотки на групповой фотографии ударников коммунистического труда, я все медленнее и медленнее перелистывал страницы и все больше терял ощущение реальности происходящего… Особенно запомнились три сюжета: дядя Трифон и его первая жена Пелагея на фоне храма Христа Спасителя (1957 год!); веселая компания студентов у подножия бронзового Пушкина на Тверском бульваре и, наконец, отдельно снятая Спасская башня с арабскими цифрами по кругу циферблата. От этих арабских цифр на кремлевских курантах мне сделалось как-то особенно грустно, и я передумал куда-либо ехать. Зачем? Все равно это будет не моя Москва. Зато Мышуйск был вполне мой, и, значит, следовало жить в Мышуйске.

А еще через год выяснилось, что я не один такой ненормальный. И поведал мне об этом не кто иной, как мой сын Петька.

— Знаешь, пап, нам сегодня учитель биологии рассказывал, что бывает такая болезнь. Когда человеку кажется, будто он родился не здесь, жил в каком-то другом месте, и вообще будто он — это не он. Учитель даже сказал, что в нашем городе живет такой человек.

— Учитель ваш — это Твердомясов, что ли? — осведомился я недружелюбно.

— Да, — сказал Петька, — Афанасий Данилович. Но ты не обижайся пап, он не тебя имел в виду. Про твои странности вообще никто не знает. А мне уже после мальчишки объяснили, что он, оказывается, про Пустыша говорил.

— Про Пустыша? — удивился я. — Так Василий же просто алкоголик.

— Нет, — протянул Петька со знанием дела, — это он потом алкоголиком стал. А сначала сошел с ума.

— Но меня-тоты сумасшедшим не считаешь? — поинтересовался я настороженно.

— Да ты что, пап?! — вытаращился Петька.

На том разговор и окончился, но я не забыл про Пустыша и, выбрав время, однажды посетил его.

Василий жил в маленькой сторожке на заброшенной пасеке. Раньше, когда здесь вовсю гудели пчелы и живы были разводившие их хозяева, рядом стоял большой дом, но потом родственники погибших свезли добротный сруб в деревню — то ли на стройматериалы, то ли даже в целом виде поставили — изба-то была еще о-го-го! А супружеская пара, одинокие старички Болдыревы, Илья Дормидонтович и Лизавета Максимовна, только считались погибшими — на самом деле они просто исчезли. Ушли, говорят, однажды в лес и пропали. А были оба с рождения деревенскими, лес знали лучше, чем город. Например, в Антипову зыбучую топь никогда бы не сунулись, да и ядовитые кочанные лопухи со съедобной дикой капустой нипочем бы не спутали. Что могло случиться с Болдыревыми? Весь город недоумевал. Однако в Мышуйске всегда так — поговорили, поговорили о загадочной истории, да и выкинули из головы. Только Василий не забыл, он-то Дормидонтыча, что называется, с пеленок помнил, вот и поселился в сторожке пасечника, когда жена Пустыша, не в силах больше терпеть его пьянство, выгнала мужа из дома.

Я не был близко знаком с Василием — так, виделись раза три на городском базаре, когда он, еще не окончательно спившись, торговал медом —? пасеку-то восстановил худо-бедно. Потом, рассказывают, начал самогонкой медовой промышлять, а затем и вовсе перестал появляться в городе. Чисто внешне я хорошо помнил Пустыша, он был похож на вяленого снетка — такой же маленький, тощий, почти невесомый, а лицо, темное от солнца и в несметных морщинах, словно сушеная груша. Лет пятьдесят ему было, не больше, а выглядел уж давно на семьдесят — допился, понятное дело. Вот почему теперь я удивился не на шутку. Василий необычайно окреп и похорошел. Пить, что ли, бросил или какой-нибудь йогой занялся? Ведь одним свежим воздухом и трудотерапией здоровье так не поправишь.

— Отлично выглядишь, Василий! — приветствовал я его.

Он в ответ хитро улыбнулся:

— Садись, мил человек, медовушки моей хлебни да рассказывай, с чем пришел.

Медовухи хлебнуть пришлось — иначе какой разговор с Василием! — но пойло оказалось добрейшее, по классическому рецепту сваренное и подействовало на меня исключительно благоприятно. Я сразу разоткровенничался, обо всех сомнениях своих поведал, про лыжню, приведшую меня в город рассказал, о старике Трифоне вспомнил, на учителя Твердомясова пожаловался и ждал, конечно, ответных признаний. Однако Пустыш все так же молча потягивал свою медовушку и все так же хитро улыбался.

— Ты сам-то откуда будешь? — спросил я напрямую.

— Сам-то я из Железногорска, под Курском это. Сюда в командировку прислали.

— Давно?

— Очень давно.

— А на чем приехал-то? — попытался я зайти с другого конца.

— Вестймо на чем — на лошадях, — проговорил он, неторопливо раскуривая трубку и щурясь от дыма.

— Дурацкая шутка. А я ведь серьезно спрашивал.

— А я серьезно отвечал.

Вот и весь разговор. Верить — не верить? Выпить еще по кружке? Или просто встать и уйти?

Пока я размышлял над вариантами, Пустыш неожиданно достал из-под подушки потрепанную общую тетрадь и протянул мне со словами:

— На вот, почитай. Это здесь, в доме лежало. Дормидонтыч оставил, прежде чем совсем уйти.

Передо мной был дневник исчезнувшего без следа пасечника Болдырева, написанный в те самые последние дни. Даты на всех листочках проставил он скрупулезно, но сам текст высокой художественностью не блистал, да и с элементарной грамматикой не дружил. Первая запись начиналась, например, так: «Давеча, ну тойсть намедни был я пришедши в лес и оченна подивилси, что грибов мало. А потом глежу место совсем нето, заплутали мы значить со старухою…»

В общем, историю Болдыревых позволю я себе пересказать своими словами.

В тот день они действительно заблудились в лесу. Случай редкий, но в нашей полугайге такое может быть с кем угодно. Короче, намаявшись по буеракам, вышли дед с бабкой на незнакомую полянку, приятную глазу, да и решили отдохнуть. Присели, глянули окрест и заприметили сразу усыпанный крупными алыми ягодами куст. С виду как вишня, да ведь куст, а не дерево, листья больше на жасмин смахивают, а кожица у самого плода нежная, чуть матовая — вблизи не столько на вишню, сколько на один шарик гигантской малины походит. В полутайге чего не встретишь! Ну, Дормидонтыч привычным жестом ягодку из грозди выцепил, в пальцах размял — сочная! И пахнет приятно. А пить хотелось — ну сил нет никаких, и от ручья как назло далеко ушли. Недолгими были сомнения.

И ягоды оказались наивкуснейшими — отрава такой не бывает. Так что поели оба, а то, что набрали в туесок, Лизавета по дороге докушала. Бодрость в обоих проснулась небывалая, и путь домой нашли они легко и быстро. Впрочем, Болдыревы не удивились: лесные ягоды — давно известно — волшебной силой целительной обладают, одна земляника чего стоит.

Как домой пришли, старуха пошла обед готовить, дед же надумал дров поколоть — хоть и семьдесят лет, а здоровье еще было. Но только колун в руки взял, чует: что-то не то. Подменили колун, уж больно легкий. Вернулся в избу и обомлел: кто это возле печи суетится? А Лизавета обернулась и тоже странно так на своего благоверного смотрит.

К зеркалу подошли вместе. Долго пялились, несколько раз пробовали пыль протереть, очки надевали. Но факт оставался фактом: помолодели они — Илья лет на пятнадцать — двадцать, а Лиза — так и на все двадцать пять.

— Ну, мать, — сказал Дормидонтыч, — ты ягодок-то, видать, перекушала!

— А, думаешь, от этого? — спросила Лизавета испуганно.

— От чего же еще? — резонно вопросил Илья Дормидонтович.

На следующее утро чуть свет двинулись они на ту же поляну. Нашли быстро. И ели сколько влезет. Казалось, много — не мало. Лишняя молодость не повредит, а то еще удастся и впрок запастись. Но ягода была не только вкусной, но и сытной, так что корзинку они все-таки с собой притащили.

— Ну и как я? — спрашивала Лиза.

— Красавица неописуемая! А я?

— Первый парень на деревне!

И каждый спешил до зеркала добраться. Смотреть на себя было особенно интересно. Но потом Илья понял, что все-таки на жену смотреть приятнее, и Лиза, закончив сравнение со всеми пожелтевшими фотографиями в старых альбомах, переключила внимание на молодого супруга.

В общем, остаток дня провели они в постели, с перерывом на обед, за которым с удовольствием пили медовуху. А потом, уже совсем ночью, устроили еще и ужин, не обошедшийся без самогона. Весело стало до коликов! И после шестого, если не восьмого раза смешливая Лизушка ткнула в бок притомившегося Илюшку и сказала:

— Неужто иссяк? Может, ягодку съешь? Глянь, там в мисочке остались еще!

Угомонились под утро. Ей было двадцать в ту ночь. А ему двадцать три.

В несуразно поздний час, ближе к полудню, пошел Дормидонтыч к своим пчелам, да те не признали его, молодого парня, — ждали-то старичка. За чужого приняли. Пришлось дымник надевать, чтобы не покусали.

Ну а потом Лизка проснулась и сразу заявила:

— Я хочу еше тех ягод.

— Я тоже, — честно признался Илья.

Он в тот день съел меньше жены и успел сделать такую запись:

«Слышу из сеней, кто-то детским голосочком поет любимую Лизину песню. Выхожу, а там симпатичная такая девчушка лет шести старых кукол из сундука вынимает. Меня увидала, зыркнула шаловливыми глазками и от испуга в корыто с водой села. Вот дурочка! Я подумал: дочки-то у нас вроде не было. А еще сразу захотелось ягод поесть. Вернулся в светелку. Взял туесок, щедрую горсть в рот отправил. Но вспомнил про девочку — ягоды-то вкусные. Надо и ее угостить!..»

На этом запись обрывалась.

Только полный тупарь мог бы не понять, что произошло с супругами Болдыревыми.

— Ну и что же ты сделал, когда прочел тетрадь? — поинтересовался я. — Сразу побежал к той поляне?

— Не, — сказал Пустыш. — Я же советский человек. В милицию пошел.

— Иди ты! — Я не поверил.

— Да, да, — подтвердил он. — Я сначала пожалел, что так сделал. А потом сообразил: какая разница?

— Что ты имеешь в виду? — не понял я.

— А то, что милиция об эти ягоды зубы обломала. Точнее, у них целый наряд в ноль сошел. И начальник отделения, набравший новый состав, отказался посылать молодых ребят на гиблое дело. Понятно, что после такого ягодами сразу заинтересовались компетентные органы. Генерал Водоплюев личным приказом прислал сюда роту особого назначения. Ребята в ней были все, как один, рослые. Косая сажень в плечах. И всяким невероятным вещам обучены — это ж сколько государственных денег ушло!

Но ягоды с кем угодно чудеса творили. Присяга присягой, а кушали их все без остановки. Только за ушами трещало. И когда та рота тоже в ноль сошла, прислали уже сверхсовершенную команду. Суперспециально подготовленную и отдельно проинструктированную насчет стремительного помолодения. У них существовал категорический запрет на ягоды. Не то что пробовать — нюхать не велено было! Но тут и вышла маленькая накладочка.

Одновременно очень секретный отдел Главного технического управления ФСБ прислал из столицы в Мышуйск своего специалиста в звании полковника, но в штатском. Якобы ученого. Собственно, он и был ученым. Кажется, доктором наук. Без дураков. Вот этот доктор и принялся за изучение ягод всерьез. Понятное дело, держался доблестный чекист мужественно. К ягодам даже не притрагивался. Профессором его прозвали. И в воинской части любили как родного. Однако для полноты картины Профессору в итоге понадобились люди, непосредственно подвергшиеся воздействию страшного яда. Короче, властью своей отменил он приказ Водоплюева и разрешил всему воинскому коллективу ягод попробовать. Тут же с невероятным энтузиазмом принялся за изучение последствий. Дня не хватило. Продолжал работать ночью. А славная команда отборнейших головорезов, превратившаяся теперь в ватагу двенадцатилетних пацанов, сильно притомилась, играя в футбол, и спать они легли, конечно, намного раньше Профессора. Намного раньше и проснулись.

Позавтракали замечательно. Готовила ротная повариха тетя Маша — вчера еще совсем старушка, а сегодня миловидная девушка лет двадцати, — и побежали опять на футбольное поле. Но — вот незадача! — лучший центральный нападающий Жека ногу подвернул и, соответственно, из игры выбыл. Ребятам из его команды замена понадобилась. Где ж нового игрока найти на закрытой территории? Хорошо, Коляныч сообразил: «Давайте Профессора ягодами накормим. Он помолодеет и будет с нами вместе гонять». Так и сделали. Пока московский специалист спал, ему через трубочку для коктейлей давленого сока тех ягод в рот залили, и, когда проснулся, он уже был вполне достойным центрфорвардом, не хуже Жеки. Пять голов забил и привел своих к победе. Ну а через два дня, как обычно, никого в испытательном лагере не осталось. Никого. Только стрекозы гудели над лугами.

— Аты-то каким образом жив остался? — спросил я у Пустыша.

— Ответил бы тебе, — сказал Василий. — Да сам не знаю.

Мне кажется, он действительно не знал, и разговаривать дальше на эту тему не имело смысла.

А уже уходя, я вдруг вспомнил: «Надо же! Я его и не спросил, как пройти к той поляне с ягодами». Но тут же и понял: ни к чему мне туда идти.

Я ведь и еще одного важного вопроса не задал Василию. Неужели страшной наркотической силе ягод не подвержены только те люди, которые попали сюда издалека, то есть из другого мира? Похоже на правду. И тогда существует какая-то связь между этими ягодами и обратной дорогой отсюда. Но почему-то не только спрашивать, но и размышлять об этом не хотелось.

Наверно, просто потому, что я окончательно передумал покидать Мышуйск.

Юный натуралист Петя Чугунов к своим тринадцати годам был уже законченным исследователем. Можно сказать, естествоиспытателем. Его выдающаяся коллекция засушенных, заспиртованных, закатанных под стекло или пластик, а также выпотрошенных и набитых опилками образцов могла поразить воображение не только учителя биологии Афанасия Даниловича Твердомясова или, скажем, руководителя кружка в Доме пионеров Софьи Илларионовны Пыжиковой, но и любого видавшего виды специалиста. Свое уникальное собрание природных экспонатов Петя создавал все лето. Феноменальному успеху мальчика в немалой степени способствовало географическое положение родного Мышуйска — густые дремучие леса тянулись на многие сотни километров на восток от затерявшегося в российской глубинке райцентра. Петя Чугунов, как и многие его сверстники, не боялся совершать вылазки в глухую чащобу в поисках очередных новинок, хотя мама с папой иной раз и ворчали — мол, в нашей полутайге встречаются иногда и опасные звери, даже крупные хищники. Меж тем никто из ребят крупных хищников ни разу в жизни в глаза не видел, и вера в них растаяла еще в первом классе, практически одновременно с развенчанием красивого мифа о настоящем Дедушке Морозе и внучке его Снегурочке. С другой стороны, в окрестных лесах попадалось весьма много необычных растений, мелкой живности и вообще всякого такого интересного. И не беда, что однажды Афанасий Данилович объяснил на уроке биологии — дескать, наличием всей этой флоры и фауны обязана Мышуйская полутайга расположенному невдалеке, километрах в пятистах отсюда, Большому Полигону. Никакого полигона, равно как и хищных зверей, никто из ребят в жизни не видывал, поговаривали даже, что и нет его совсем, по крайней мере, теперь. А в школе любили рассказывать страшные истории о том, как дети ночью ходили на Полигон и не вернулись, о том, как тамошние солдаты бесшумно расстреливают из лазерных пушек гигантских волосатых слонов, о том, как сам командующий спецвойсками генерал-лейтенант Водоплюев лично руководит ночными покосами «бешеной травы», и прочее, и прочее…

Но Петя Чугунов, как и большинство нормальных ребят, до Полигона дойти ни разу не пытался — не то чтобы страшно было, а просто пятьсот километров — это все-таки далековато. Петя все больше по опушкам бродил, по буеракам шарил, в овраги, заросшие густым можжевельником, спускался, тщательно обыскивал каждый мшистый пень, иногда и на деревья лазил в поисках гнезд на ветвях да в дуплах, а за сотню верст ходить — это был не его стиль. Петя и без того славился лучшим гербарием в городе и самой полной коллекцией насекомых. Предметом его особой гордости был гигантский жук-короед величиной с ботинок сорок шестого размера. Жаль, хитиновый покров получился слегка подпорченным, но ведь насекомое удалось поймать только благодаря мощной струе из углекислотного огнетушителя, баллончик же с нервно-паралитическим газом на эту тварь решительно не подействовал. И все-таки жучина выглядел необычайно красиво. На городском конкурсе работ юннатов у него были все шансы занять первое место. Были. Пока не появилась Верка Носова со своим — чтоб ей вместе с ним лопнуть! — чучелом ежа-альбиноса. Гигантский короед даже с треснувшим от замораживания панцирем был, конечно, великолепен, но это ж любому придурку ясно: с ежом-альбиносом сравнения он не выдержит. Еж оказался размером с хорошую собаку, морду, лапы и хвост имел тоже чисто собачьи, но вместо шерсти покрывали его действительно иглы, по величине и прочности не уступавшие сапожным. Ну а уж красные глаза альбиноса, заспиртованные отдельно, — это был вообще улет! Победа Носовой ни у кого сомнений не вызывала.

Так за два дня до открытия городского конкурса юннат Петя Чугунов понял, что может проиграть, а он привык занимать всегда только первое место.

«И как только этой противной Верке удалось своего ежа изловить?» — раздумывал Петя, в одиночку отправляясь на очередные поиски. Юннат решил не тратить драгоценное время на всякие пустяки вроде увлекательного швыряния друг в друга тряпочных мешочков с мокрым песком или примитивного футбола до упаду — он сразу после уроков сменил кроссовки на резиновые сапоги, форменный пиджачок — на штормовку, взял рюкзак да и двинул в самую глубь простиравшейся на восток полутайги. Дни стояли весенние, долгие, и если пообедать в пути взятыми впрок булочками с котлетой, то времени до темноты останется еще вагон. Вот только Веркин еж все не выходил из головы.

Сама-то она рассказывала, что альбинос повадился ходить к ним таскать цыплят, и смекалистая Носова поставила на вороватого зверя хитрую ловушку в сарае. Короче говоря, еж оказался оглушен ведром с водой, подвешенным к притолоке на длинной веревке, пропущенной через подвижный блок. Якобы. Не очень-то верил Петя в технические таланты Носовой, по физике у нее одни тройки — какая уж там ловушка с блоком! Но факт оставался фактом: еж пойман и освежеван, а уж чучела-то Верка делать умела — это весь город знал. Экспонат теперь говорил сам за себя — весомо, грубо и зримо.

Чтобы отогнать прочь грустные мысли о еже, Петя стал вспоминать своего любимого героя-естествоиспытателя Паганеля и мурлыкал под нос его любимую песенку композитора Лебедева на стихи Дунаевского-Кумача: «Кто ищет, тот смеется, кто весел, тот добьется, кто хочет, тот всегда найдет!»

И ведь нашел же! Не комара, не птичку-задохлика, даже не ящерицу с тремя хвостами. Собственно, на любую живность размером меньше тигровой жабы Петя Чугунов в этой своей экспедиции вообще не реагировал. Однако возникший перед ним феномен заставил бы среагировать любого.

Собственно, еще непонятно было, кто кого нашел. Вначале раздался пронзительный свист, переходящий в бульканье, затем сверху посыпалась прошлогодняя листва, мелкие веточки, и вся эта труха мерзко защекотала спину под рубашкой. Петя инстинктивно отскочил в сторону, вжался испуганно в могучий ствол старого дуба. В тот же момент и ухнула неподалеку во мшаник большая закопченная кастрюлй.

«Вертолетчики совсем оборзели, — подумал Петя Чугунов. — В рабочее время суп едят и пустыми кастрюлями вниз бросаются».

Какова же была радость нашего юного натуралиста, когда он увидел, что кастрюля отнюдь не пуста: крышка ее приподнялась, и оттуда показались вначале две мохнатые лапы, а затем и отвратительная морда диковинного зверька. Такого мутанта никто в Мышуйске еще ни разу не видел. Уж кто-кто, а Петя Чугунов мог поручиться за это. И ему теперь некогда было думать, зачем и каким образом это странное существо попало в кастрюлю. Теперь главное — не упустить!

Петя рванулся вперед, готовый творить чудеса голыми руками, — вот она отчаянная храбрость настоящего естествоиспытателя! Опять же, применяя любое, даже самое примитивное оружие, ты всегда рискуешь подпортить экспонат — первая заповедь юнната. Петя не знал, как отреагирует на него это чудовище — нечто среднее между стареющей облезлой совой и только что народившимся медвежонком. Зверь отреагировал спокойно, издав лишь пару невнятных булькающих звуков, позволил в итоге схватить себя за шею и поместить в плотный полиэтиленовый пакет. Находчивый исследователь завязал пакет сверху узлом и опустил в рюкзак, который на всякий случай еще и плотно стянул веревкой, пропущенной в дырочки по краю.

Ну вот и все! Держись теперь, Носова!

Потом для очистки совести дотошный юннат заглянул в кастрюлю, однако не обнаружил в ней больше решительно ничего интересного. «Медвежачий совенок» оказался единственным пассажиром этого кухонно-летательного аппарата. А слой липкой гадости, покрывавшей кастрюлю изнутри, напомнил Пете ненавистный мутно-розовый холодец с волокнами мяса. Мама готовила его по праздникам и всякий раз норовила накормить мальчика этим тошнотворным блюдом, коварно заливая его сверху вкусным майонезом, забрасывая салатом или свеклой с хреном. Да и запах из кастрюли исходил какой-то желатинно-крахмальный, так что Петя содрогнулся от омерзения и, ухватив посудину за очень неудобную ручку в виде овальной ажурной сеточки, забросил в ближайшее болото. Гнилая вода поглотила тяжелую железяку, выпустила на поверхность два больших пузыря, а потом как бабахнет! И целый фонтан пара вырвался из трясины.

Но Пете Чугунову и об этом некогда было думать. Ведь предстояла еще большая и очень серьезная работа по подготовке настоящего экспоната, действительно достойного занять первое место на городском конкурсе.

Домой Петя Чугунов вернулся в приподнятом настроении. Все случилось так быстро и удачно, даже папа с мамой еще с работы не пришли и волноваться не начали. Главное теперь было решить, заспиртовать будущий экспонат или двинуться по более сложному пути и все-таки сделать чучело. Конечно, чучело эффектнее. «Есть еще время, — решил Петя, — надо постараться».

Он извлек из сумки уже недвижную тушку, разложил на столе и отважно приступил к препарированию. Года два назад, смешно вспомнить, он резал бесхвостых земноводных мышей и длинноухих лягушек простым-швейцарским перочинным ножиком. Теперь в руках Пети Чугунова блестел настоящий медицинский скальпель — подарок учителя Твердомясова, и даже с гравировкой на ручке. Вот только резать пернатого медведя оказалось нелегко. Кожа была плотной, словно резина автомобильной покрышки, а внутри ничего знакомого найти не удалось. Вместо сердца, кишок, печени и почек, было там сплошное беспорядочное переплетение отвратительных серых жил, скрежетавших под скальпелем, как медная проволока. «Эдак и инструмент попортить можно!» — ворчал себе под нос недовольный юннат. А потом он перерезал жилу потолще, и весь стол вмиг затопило маслянистой желтой жидкостью с резким и абсолютно незнакомым запахом. Этот неприятный инцидент доканал Петю. Зажав нос бельевой прищепкой, он тщательно вытер стол целой горою тряпок и свалил всю эту дрянь вместе с непонятными внутренностями в три больших пластиковых мешка для мусора, предусмотрительно вложенные один в другой. Надо отдать должное неведомой твари, внутренности ее очень легко отделились от стенок «резиновой» оболочки. Пока же оболочка просыхала, Петя решил побыстрее избавиться от невыносимого запаха. Ему подумалось, что логичнее всего вытряхнуть сами жилы в унитаз, а уж тряпки с пакетами вытащить во двор, где, по счастью, именно в это время горела подожженная кем-то помойка. Вряд ли запах дыма станет сильно противнее от Петиного не совсем обычного мусора.

Ну, а чучело «мутанта неопределенного» — такое загадочное название казалось юннату Чугунову наиболее романтичным — получилось на славу. «Шерстоперья», как окрестил их пытливый исследователь, уцелели полностью, да и всем остальным диковинным частям тела Петя сумел придумать остроумные названия. У мутанта имелись в наличии необычайно забавные «губоуши», роскошный «носоклюв» в самом центре головы, а стоять ему надлежало гордо на пяти семипалых «ноговеерах» — этаких перепончатых лапах со множеством суставов и «когтещупами» на концах.

Готовое чучело умелый юннат водрузил на самую красивую подставку, какую сумел найти в доме — это была малахитовая плита от старого дедушкиного чернильного прибора. По краю Пегя приклеил табличку из плотного картона с каллиграфической надписью: «МУТАНТ НЕОПРЕДЕЛЕННЫЙ. Обнаружен и препарирован П. Чугуновым, 13 лет, средняя школа № 11 г. Мышуйска».

Уже на следующий день после проведения общегородского конкурса юннатов в местной газете поместили подробный отчет о его результатах. В заметке, занимавшей почти целую полосу, были, например, такие слова:

«Много интереснейших экспонатов увидели посетители конкурсной выставки и уважаемые члены жюри. Многие задерживались, например, возле останков крылатой жабы и скелета воробья с двумя головами. Никого не оставил равнодушным и представленный на суд зрителей экспонат шестиклассницы Веры Носовой — чучело гигантского ежа-альбиноса. Настоящее украшение выставки. И все-таки первую премию безоговорочно и единодушно вручили юннату Пете Чугунову из кружка при Доме пионеров (руководитель С. И. Пыжикова) — за чучело мутанта неопределенного. Оригинальность этого экспоната повергла в изумление и полностью обезоружила всех членов авторитетного жюри. Решением городских властей лучший юннат Мышуйска направлен на всероссийский конкурс в Москву. Пожелаем же настоящего взрослого успеха нашему юному земляку не только в Столице нашей великой Родины, но, возможно, и за ее пределами, на международных конкурсах».

Перечитав статью в газете трижды, Петя Чугунов удовлетворенно потер руки и засобирался в дорогу.

Вот только зря он собирался. Нефтяники Сургута недопоставили Мышуйску в текущем квартале керосина, и все четыре самолета, имевшиеся в городском хозяйстве, грустно стояли на приколе. Когда же не на шутку расстроившийся учитель Твердомясов, пользуясь старыми связями, выхлопотал на соседнем Жилохвостовском комбинате цистерну горючего, начались проливные дожди, невиданные в этих местах, и взлетную полосу грунтового мышуйского аэродрома размыло напрочь. Непогода бушевала все три дня, пока в Москве проходил всероссийский конкурс юннатов.

Небо расчистилось лишь в ночь на понедельник, и все, кто чудом не спал от половины третьего до десяти минут четвертого утра, имели счастливую возможность наблюдать, как сорок минут подряд в черном небе над Мышуйском все падали и падали крошечные зеленые звезды.