Глава 23

Эгфрит повел нас по деревянной галерее. Здесь, в доме Христовых невест, наши шаги казались мне чужеродно тяжелыми и неуклюжими. Не встретив ни единой монахини, мы прошли мимо вонючего нужника, затем – мимо лазарета, откуда доносились тихие стоны одной женщины вперемежку с мягким воркованием другой. Ласточки стрелами мелькали по темному двору, под дубовыми сводами галереи хлопали крыльями летучие мыши, ловя мотыльков.

– Это здесь, – сказал Эгфрит.

Во рту у меня пересохло, а сердце забилось при мысли о том, что я увижу Кинетрит. Келейный корпус был рядом с каменной церковью, и теперь мы отчетливо слышали пение молящихся монашек. Значит, у нас еще оставалось время. Эгфрит отодвинул засов, мы вошли и стали подниматься по лестнице (я сжался, когда деревянные ступени заскрипели у меня под ногами). Вскоре перед нами возникла другая дверь. Легко толкнув ее, Эгфрит ступил в узкий проход. Мы с Пендой, пригнувшись, последовали за монахом. По обе стороны располагались крошечные комнаты, в каждой из которых стояла кровать со стулом и больше ничего не было, если не считать крестов, балахонов да головных покрывал. В конце прохода мы обнаружили еще одну лестницу, ведущую вниз, а перед ней, справа, – келью, которая оказалась закрытой.

– Бьюсь об заклад, она здесь, – сказал Эгфрит и, подергав ручку, прибавил: – Тут заперто. – Кинетрит, – мягко позвал он, приблизив лицо к толстой дубовой двери. – Кинетрит, девочка моя, ты тут?

Мы припали к доскам, но ничего не услышали.

– Может, ее держат не в этом строении? – предположил Пенда, и в тот же миг до нас донесся скрип: внизу отворилась другая дверь.

– Нужно идти, – прохрипел Эгфрит.

– Но ты думаешь, она здесь? – спросил я.

– Я просто не знаю, где еще ее могли запереть, – шепотом ответил монах, – однако времени у нас нет.

Оттолкнув его, я подался назад и пнул дверь так сильно, что одно из двух должно было сломаться: либо замок, либо моя нога. К счастью для меня, сломался замок. В ответ на треск древесины послышались возгласы, но я не обратил на них внимания, ведь, войдя в келью, мы увидели Кинетрит. Она была привязана к кровати, во рту торчал кляп, грубые веревки до крови впивались в кожу на руках и ногах.

– Пресвятая Матерь Божья! – простонал Эгфрит. – Бедное, бедное создание!

Я достал нож и разрезал путы. Кинетрит стала почти неузнаваема: ее волосы превратились в тусклый комок пакли, глаза – в черные дыры, кожа на заострившемся лице казалась хрупкой, точно старый пергамент. Она как будто не узнала меня.

– Я с тобой, моя соколица, – прошептал я ей на ухо, поднимая ее с кровати.

– Именем Пречистой Девы! Что здесь происходит?! – Обернувшись на громоподобный голос, мы увидали в дверном проеме женщину, которая могла быть только аббатисой Бертой и никем иным. Всемогущий Один! Таких здоровенных сук я еще не встречал. За ее спиной стояли монахини, глядевшие на нас округленными от ужаса глазами. – Отец Эгфрит? Что ты творишь? – прогрохотала Берта.

– Забираю эту бедную девушку, мать-настоятельница.

– Она в опасности, отче! Мы пытаемся освободить ее черную душу от нечистого.

Рослая, как любой из викингов, аббатиса закрыла собою проем, вцепившись в дверные косяки. Ее грубое морщинистое лицо было мертвенно-белым и тряслось от ярости.

– Ты жестокая старая карга! – объявил Эгфрит, наставив костлявый палец на женщину втрое крупнее его. – Мы уходим!

Некоторые из монашек побежали вниз по ступеням – вероятно, за подмогой. Поэтому мы не могли больше медлить.

– Давай подержу Кинетрит, парень, а ты делай, что нужно, – сказал Пенда и, пожав плечами, добавил: – Я-то все-таки христианин.

Передав англичанину свою ношу, я подошел к Берте и ударил ее в челюсть. Великанша рухнула на пол, как мешок камней.

– Ворон! – вскричал Эгфрит.

Монахини завизжали и, отталкивая друг друга, бросились прочь. Следом за ними мы выбежали по проходу на лестницу, а оттуда – на темный двор. Там я достал нож и сделал надрезы на подолах наших балахонов, чтобы сутаны не сковывали ног. Мы помчались по траве к главным воротам, вынырнули через них на улицу и заковыляли по мосткам, что опоясывали город. Погони как будто не было. Экс-ля-Шапель погрузился в тишину, но не обезлюдел. Пьяницы задирали поздних прохожих, шлюхи поджидали покупателей своего товара. Императорские солдаты кружили по улицам небольшими отрядами, и трескучее пламя светильников отражалось в их чешуйчатых доспехах. Собаки рылись в грязи, выискивая объедки, невидимые кошки кричали, мыши шуршали кровельной соломой, а мы неслись вперед.

Завидев башни западных ворот, мы остановились, и я взял Кинетрит из рук Пенды. Он пыхтел, как ломовая лошадь.

– Стражников слишком много, – сказал я, глядя на голубые плащи. В каждой из башен было по двое солдат, и еще восемь, переговариваясь и хохоча, стояли перед закрытыми воротами. – Они зададут слишком много вопросов.

– Она может идти? – спросил Пенда, с сомнением поглядев на Кинетрит.

Я заглянул ей в глаза: они были тяжелые, веки то и дело надолго опускались. До сих пор она не произнесла ни слова. Я покачал головой:

– Нет, Пенда, она совсем измучена.

– Тогда придется понадеяться на удачу, – сказал он, направившись к воротам.

– Стойте! – сказал Эгфрит. – Идемте сюда.

Монах указал на кожевенную лавку – деревянную постройку с покатой соломенной крышей, прилепленную к городской стене. Этот домишко оказался чуть повыше соседних, и расстояние, отделявшее его кровлю от верха крепостной ограды, было меньше копья. Мы поставили бочку с дождевой водой под стреху, Пенда влез на солому, и я передал ему Кинетрит, что не составило труда, ведь бедняжка весила не больше мешочка муки. Опустив ее на конек и прислонив к стене, англичанин подпрыгнул, однако ухватиться за край стены ему не удалось. После второй безуспешной попытки он выругался, как Тор: его правая нога провалилась, проломив крышу. Из дома послышался удивленный возглас. Не успел англичанин высвободить ступню, как дверь, лязгнув, отворилась, и из нее вышел крупный франк в одних полотняных штанах. Его волосы, усы и глаза – все выражало ярость. Когда он схватил Эгфрита за шею и начал душить, я соскочил с бочки, на которой стоял. Тогда хозяин лавки отшвырнул монаха в сторону и двинулся на меня. Эгфрит принялся кашлять и отплевываться.

– Помоги Пенде! – крикнул я ему.

Франк замахнулся кулаком, но я предплечьем отвел его удар и, шагнув вперед, врезал ему лбом по лицу. Он пошатнулся, из носа закапала кровь. А после пинка в пах его глаза чуть не лопнули от боли. Кожевник повалился на бок и, скрежеща зубами, свернулся в клубок на грязной земле, как собака. В ночи раздался еще один крик, после чего я услышал топот ног по мосткам.

– Ворон, они идут! – крикнул Пенда.

Я вскочил на крышу, и мы с Эгфритом передали Кинетрит в руки нашего друга, который уже сидел на крепостной стене. Его голова с волосами, торчащими, будто пики, вырисовывалась черным пятном на синем ночном небе.

– Тянись к Пенде, Кинетрит, – сказал я.

Она ничего не ответила, и я подумал, что она меня не слышит, но через несколько мгновений исхудалые руки поднялись, и Пенда втащил ее наверх. Солдаты кричали, однако я не мог понять, вызван ли их гнев тем, что мы влезли на крышу кожевенной мастерской, или же они узнали о нашем набеге на монастырь. Я не сомневался: за оскорбление, которое я нанес той корове, аббатисе Берте, меня убьют и потому вскочил на стену, как кошка в маслобойку.

– Сначала я, Пенда. – Сказав это, я повис на стене с наружной стороны.

Англичанин взял меня за руки и, распластавшись по верху ограды, опустил вниз, чтобы мне было не так высоко падать. До земли все равно оставалось около десяти футов, но я не расшибся: почва оказалась сырой и мягкой. Я хотел сказать Кинетрит: «Не бойся, я тебя поймаю», но она прыгнула, не дожидаясь моих слов. Я успел ее подхватить. Падение вышло жестким, потому что от Кинетрит остались одни косточки, и я поморщился при мысли о том, не сломала ли она чего-нибудь.

– Теперь ты, отче, – сказал Пенда, и в это самое мгновение возле его головы просвистела стрела.

Оба англичанина спустились со стены. Мы бросились петлять между близко стоящих домиков, а потом устремились к лесу через залитый лунным светом луг. Где-то там, среди темных деревьев, нас ждали Флоки Черный и Халльдор с лошадьми. Нужно было только до них добраться.

Вдруг за нашими спинами с шумом распахнулись городские ворота. Я услышал звук, от которого душа моя застыла, и кишки превратились в лед: это был стук копыт о влажную землю. Не отваживаясь обернуться, я стал молотить ногами еще быстрее, с ужасом чувствуя, как Кинетрит подпрыгивает у меня в руках. Франки кричали, и мне казалось, будто их целая сотня.

– Погоди, Пенда, возьми ее, – сказал я, останавливаясь и опускаясь вместе со своей ношей на росистую траву.

Оба англичанина тоже присели. Белки их глаз дико горели в темноте. Моя грудь вздымалась, дыхание рвалось из нее с болезненным хрипом. Пенда покачал головой.

– Я не оставлю тебя, парень.

– Тогда взять ее придется тебе, – сказал я Эгфриту. Тот, ни мгновения не колеблясь, кивнул. – Беги к лесу. Что бы ни случилось.

– Но я не вижу факелов, – проговорил Эгфрит, всматриваясь вдаль.

– Они не зажгли их, потому что за нами погоня, – ответил я. – Флоки сам вас найдет. А теперь иди. Предоставь солдат нам.

Уж не знаю, где монах взял силы, но он подхватил Кинетрит своими тонкими руками и побежал. Лунный свет отражался на его белых ногах и на бледном лице девушки. Мы с Пендой вынули из ножен мечи и откинули капюшоны. Я ухмыльнулся, поглядев на друга, затем громко призвал на помощь Одина Копьеметателя, ярла среди богов, и мы побежали навстречу всадникам с зажженными факелами.

Услыхав нас, солдаты резко дернули поводья и пустили взбудораженно заржавших лошадей галопом, сверкая шлемами и чешуйчатыми доспехами. Я хотел обернуться, чтобы увидеть, добрался ли Эгфрит до леса, но первый из всадников уже занес надо мною оружие. Я отскочил в сторону, франкский меч впустую рассек воздух. Между тем подоспел второй солдат с копьем наперевес. Острие угодило в рукав моей сутаны, и стражнику пришлось отпустить древко, чтобы не упасть со скачущего коня. Я подобрал копье, развернулся и одной рукой всадил его в левое плечо третьему франку. В следующий миг мой меч описал круг и едва не врезался в спину солдата, успевшего пронестись мимо.

Пенда тем временем стащил вниз двух всадников. Увидев, как он по плечо отрубил руку одному из них, я встретил еще двух, намеревавшихся промчаться с обеих сторон от меня и вонзить копья мне в грудь. Из домов, стоявших к западу от городской стены, на луг высыпали дюжины франков. Они бежали на нас, и их плащи развевались. Стрела воткнулась в шерстяную рясу между моих ног. Я выругался: на мне не было кольчуги, и франкская сталь чуть не пронзила мою плоть. Вражеский меч плашмя ударил меня по затылку. Я оступился, но своего меча из рук не выпустил. Я даже хотел поднять его, когда сбитый мчащимся конем оказался на полпути в мир иной. Я лежал на траве и считал звезды, не в силах шелохнуться. Я чувствовал, как роса падает мне на лицо, видел летучих мышей, кружащих надо мною. Потом подошли синие плащи и подняли меня на ноги, которые, я мог бы поклясться, были чьими-то чужими.

– Ты еще дышишь, парень? – послышался голос Пенды. Франки схватили его, но он как будто до сих пор внушал им страх: в блестящей от росы траве лежали три мертвых тела. – Похоже, эти ублюдки хотят заполучить нас живьем. Так что почему бы нам не убить еще кого-нибудь из них, если удастся? – сказал англичанин почти весело, не обращая внимания на державшие его руки солдат.

Другого такого свирепого воина я не видывал. Он разил врагов, будто давил мух, а я так и не смог убить никого из франков. Лишь один солдат держался за пронзенное плечо. Я вынужден был признать, что железная чешуя императорских воинов – дельная вещь.

Конные стражники принялись прочесывать луг. Огни их факелов, точно молнии, полосовали ночное небо. Они искали Кинетрит. «Сбереги ее, Флоки», – пробормотал я, чувствуя липкую кровь на своих волосах. Если мы все еще живы, значит, кто-то хочет выгодно продать нас на невольничьем рынке. Или же кто-то (уж не сама ли аббатиса Берта) намеревается очистить наши души от греха. Одно не мешало другому. Будь у меня выбор, я бы сам заковал себя в кандалы, лишь бы не попадаться в руки настоятельнице. Позднее мое мнение переменилось: я понял, что повстречаться с этой здоровенной сукой было бы меньшим злом.

Нас повели обратно в город, но не в монастырь и не во дворец, а в северную часть. Мы шли по грязным улицам, где топкая жижа давно поглотила деревянные мостки. Домишки были до того неряшливы и убоги, что скорее походили на шалаши, крытые гниющими шкурами и одеялами. Даже шлюхи не показывались. Я увидал голое тело младенца, увязнувшее в грязи, и потрепанного пса, глодающего труп другой собаки. Об этом уголке великого христианского города отец Эгфрит ничего нам не говорил. От таких картин у меня мурашки поползли по коже. Я ужасно затосковал по «Змею» и по соленому ветру, трепавшему мои волосы, когда я стоял на палубе. Теперь я был узником, мне оставалось ждать лишь смерти, да и та была бы благословением. Франкский меч, как видно, проломил мой череп, будто ореховую скорлупку, и теперь голова так невыносимо кружилась и болела, что я ничего не мог, кроме как шагать туда, куда меня толкали солдатские копья да подошвы башмаков.

Мы прошли мимо деревянной церкви, перед которой громоздился большой крест. Возле него на свежей соломе спали несколько мужчин, закутанных в выцветшие синие плащи. Вскоре лачуг на нашем пути стало меньше, и я понял почему: с юга тянулась вонючая канава два фута шириной. Поток дерьма, нырявший под северную стену, шел из лучшей части города. Вероятно, тут было даже кое-что из задницы самого императора. Казалось, хибары, стоящие вдоль этой зловонной реки, того и гляди, растворятся в грязи и ни единой живой душе не будет до этого дела.

Перешагнув канаву, мы наконец подошли к забору из заостренных бревен. Солдаты, приведшие нас, стукнули в ворота и ввели нас во двор, посреди которого стояло вытянутое строение с окнами, завешенными толстыми кожами. Его окружали другие дома, поменьше, зато и получше: солома на них все еще золотилась, служа хорошей защитой от холода и дождя. Что до большого здания, то оно, видимо, некогда было довольно внушительным: не менее восьмидесяти футов в длину, с тяжелым остовом из толстых бревен и огромной покатой крышей (земли под ней хватило бы на выпас для двадцати коз). Однако солома поредела и подгнила, мазаные стены крошились. Видно было, что этот дом стоял здесь задолго до того, как на холме выросли белокаменные сооружения императора.

– Может, они устроили для нас пир, а, Ворон? – проговорил Пенда, заработав удар древком копья по голове.

Наши стражники стали говорить с теми, кто охранял этот двор: предупредили их, что мы не монахи и нас следует остерегаться. По моему разумению, это и так было ясно не только по нашему телосложению и нашим ранам, но и по мертвецам в синих плащах: тела трех убитых висели на спинах лошадей, щипавших редкие ростки травы, что пробились сквозь грязь.

Нас толкнули к большому зданию. Когда один солдат отодвинул засов, а другой открыл дверь, меня, точно молотом, пришиб запах, которого я никогда не забуду, – тяжелый, омерзительный запах смерти. Утроба, куда нас вогнали, оказалась тюрьмой, набитой грязными, голодными, умирающими людьми. В большинстве своем они даже не пошевелились, чтобы на нас посмотреть. Лишь несколько пар глаз, белевших во мраке, следили за франками, когда те пробирались сквозь свалку тел, ища, куда бы нас впихнуть, и исторгая стоны у тех, кто лежал на пути. Порывшись в зловонной темноте, стражники извлекли откуда-то цепь и пристегнули нас к ней ручными кандалами. Вскоре я понял, что она гигантской железной змеей вьется по всей тюрьме, сковывая не меньше ста душ. Не желая задерживаться среди умирающих и уже умерших, стражники прикрыли лица плащами и заспешили на волю. Через считаные мгновения дверь за ними громко затворилась.

– Хорош праздник, Пенда, – сказал я, испытывая на прочность железные путы.

К несчастью, они оказались новейшими, что было во всей тюрьме, и, наверное, удержали бы самого Фенрира.

– Могло быть и хуже, парень, – ответил англичанин.

– Волосатые яйца Тора! Куда уж хуже?! – простонал я, стараясь не дышать, чтобы не чувствовать зловония.

– Тебя могли приковать к мерзкой старой корове аббатисе.

Несмотря на кандалы и на боль в голове, я рассмеялся.

– Тебе весело, англичанин? – хрипло произнес кто-то из темноты.

В тяжелом выговоре неизвестного мне послышался холод фьордов.

– А тебе-то какое дело? – огрызнулся Пенда.

– Мы смеемся, потому что я дал в зубы одной Христовой невесте. Это был подвиг, ведь она здоровее меня, – сказал я по-норвежски.

Напряженную тишину нарушили сухие смешки.

– Кто ты? – осторожно спросил незнакомец.

Я заерзал, ища его. Узник, сидевший между нами, сдвинулся и пригнулся, чтобы мы друг друга увидели. Похоже, тот, кто с нами заговорил, был важным человеком на этой свалке смерти. Он находился в двух копьях справа от меня, и даже в темноте я смог разглядеть его остроугольное лицо.

– Я Ворон из братства Сигурда Счастливого, а это Пенда из Уэссекса, мой товарищ по мечу.

– Hrafn? – переспросил незнакомец (hrafn – это «ворон» по-норвежски). – И с тобой путешествует англичанин?

Человек говорил на скандинавском наречье, но я с трудом его понимал.

– А ты кто?

– Я Стейнн, сын Инге. Мы датчане.

– Стало быть, те ладьи на пристани – твои?

– Не мои. Они принадлежат Ингве, нашему ярлу.

– А где он? – спросил я, оглядывая окутанные тенью лица окружающих.

– Там, – сказал Стейнн и, звякнув цепью, указал на черный угол. Сперва я не мог различить ничего, кроме скрюченных темных тел узников, сидевших рядом, но потом различил очертания крупного мужчины, прислонившегося к гниющей мазаной стене. – Ты, верно, чуешь его запах. Он уж девять дней как умер, – сказал Стейнн. – Его прикончила лихорадка от раны.

Я перевел все Пенде, который наверняка уже сердился оттого, что ничего не понимает. Потом я спросил:

– Все эти люди из вашего братства, Стейнн?

– Те, кто еще дышит. Эта земля стала нашим проклятием. Не следовало нам сюда приезжать.

– Ваш ярл сделал глупость, став драться с христианским императором, – сказал я.

Некоторые из сидевших рядом угрожающе заворчали.

– Мы пришли торговать, – ответил Стейнн, вероятно, солгав. – Наша ошибка в том, что мы поверили франкам.

«Ваша ошибка в том, что вы вздумали с ними сразиться, – подумал я. – Теперь ваш ярл кормит собою червей, а все ваше братство гниет в темноте». Похоже, и нас ждала не лучшая участь. Я представил себе трех Прядильщиц, что сидят под древом, смотрят на узор, который сплели для меня, и смеются.

– А вы дрались с людьми императора? Где ваш Сигурд и остальные?

– Франки поймали нас, когда мы ворвались в их монастырь, – сказал я, зная, что датчане вообразят все не так, как было на самом деле, но рассказывать подробности я не счел нужным. – Остальные целы. Они на пристани, на наших кораблях.

– За вами придут? – спросил Стейнн.

Его вопрос долго провисел в густой тьме. Датчанин, чье имя означало «камень», терпеливо ждал. Наконец я ответил:

– Может быть.