Глава 21

Франк неплохо управился со своим делом, орудуя маленьким острым ножом да мелкой древесной золой в миске. Видя на наших плечах сине-черные волчьи головы, люди отыскивали его, и он, верно, хорошо подзаработал. Сигурд был из нас последним, и все мы стояли вокруг него, глядя, как оскаленная волчья пасть медленно появляется на его белой коже. Потом мы чуть не обрушили своим торжествующим воплем крышу таверны «Пес кузнеца» и все до единого так напились, что проспали целый день, проснувшись лишь когда пришла пора пить дальше. Сигурд до сих пор еще не стал прежним Сигурдом, однако постепенно креп и все меньше страдал от приступов лихорадки, которая вместе с потом выжимала из него силу. То, что ярл не умер, получив столько ран, убедило нас: Всеотец благоволит к нему, как прежде. И все-таки Сигурд изменился. Он стал словно щит, некогда блестевший золотом, а теперь поблекший и измятый в бою. Маугер оставил на его виске морщинистый шрам, который оказывался на виду, когда волосы бывали собраны. Другая безобразная отметина пересекла правую щеку. Под глазами темнели круги, скулы выпирали. От всего этого ярл переменился и внутренне, сделавшись более похожим на простых людей из плоти, крови и костей. Вместе с тем внешне он стал опаснее. Тому, кто посмотрел бы на него, могло показаться, что теперь он уже не Сигурд Счастливый, а скорее Сигурд Ужасный.

Луна выросла и стала убывать, а серебро от Карла все не везли. Его соглядатаи по-прежнему за нами наблюдали, но мы привыкли к ним и уже чувствовали себя в Валсе, как дома. Мы пили и состязались с англичанами в борьбе, пока даже хозяева таверн не устали от наших кутежей. Из тех заведений, куда мы вламывались, завсегдатаи уходили, как кошки ускользают из залы при появлении собак. Только шлюхи готовы были терпеть нас бесконечно. Однако от них мы утомились сами. Тем, кто захотел дать себе отдых от женщин, в этом городе было на что потратить деньги. Здесь продавалось все – от брошей, пряжек и дубленой кожи до плащей и превосходного франкского оружия, соблазнившего некоторых из нас. Но я мог думать только о Кинетрит и был несчастен. С утра до вечера у меня болел живот, и чья-то невидимая рука сдавливала горло, а ночью моя возлюбленная снилась мне.

Лишь когда луна сделалась похожей на изогнутую древесную стружку, император подал весть. Его человек разыскал Сигурда в таверне «Пес кузнеца» и сообщил, что серебро будет доставлено на пристань через два дня. Кроме того, приедут священники, которые засвидетельствуют крещение ярла. Я пришел в ужас, однако Сигурд лишь пожал плечами и подлил себе пива.

– Я уже стал привыкать к собственной вони, Ворон, – спокойно сказал он, – но через пару дней я выкупаюсь, а после этого так разбогатею, что смогу купить целое королевство на севере. – Подавшись вперед, Сигурд наполнил мою кружку из своей. – Ты, я знаю, не купец, но все равно должен чувствовать: эта сделка пахнет, как спелый плод.

– Не доверяю я христианам, господин, – досадливо проговорил я, взглянув на отца Эгфрита, заставившего двух саксов опуститься на колени и молить у бога прощения за то, что они, как выражался монах, «поддались плотскому искушению», то есть немного потрепали франкийских шлюх.

Две прелестницы, стоя у Эгфрита за спиной, трясли косами и грудью. Пытаясь сохранить на своем лице выражение раскаяния, один из англичан закрыл глаза, другой прикусил губу.

– А вдруг их чары овладеют тобой? – спросил я Сигурда. – Вдруг, крестившись, ты станешь рабом Белого Христа?

– Вздор, Ворон! – отмахнулся ярл, откидываясь на спинку стула, обшитого мехом. – Слова да вода – вот и все, что я через два дня получу от христиан. Еще серебро, – добавил он с улыбкой, – если они прежде не уморят нас своей тягомотной болтовней. Для молодого волка ты слишком много тревожишься. – После этих слов я нахмурился, а Сигурд усмехнулся. – Иногда меч нужно смазывать жиром, чтобы он легко выходил из ножен, понимаешь? Как только серебро будет наше, мы уйдем. Поднимем парус «Змея», и пускай эти франки с их старым королем молятся, чтобы христианский бог их защитил. Думается мне, что, когда Карл умрет, его земля сама превратится в спелый плод, от которого многие захотят отрезать по куску. Здесь слишком много рек, – сказал он не столько мне, сколько себе, – плод сам упадет в руки.

Затем Сигурд посмотрел в мои глаза, и я, точно камни с руническими письменами, выложил к его ногам все мысли, что роились в моей голове, как я всегда делал, когда на меня глядели эти проницательные голубые очи.

– Монах! – крикнул он. – Иди-ка сюда!

Наскоро перекрестив коленопреклоненных англичан, Эгфрит поспешил к нам. Его кунья морда побледнела и заострилась.

– Ты по-прежнему намерен принять крещение, Сигурд? – спросил он и покосился на меня так, будто заподозрил, что я пытался отговорить ярла.

Сигурд кивнул, почесал подбородок и, вздернув одну бровь, сказал:

– Я войду в реку, монах. Но прежде чем я это сделаю, ты поедешь туда, куда увезли Кинетрит. – Ярл снял с пальца кольцо из крученого серебра и подал его монаху. – Передашь девушке вот это. От Ворона. Но не говори, что мальчишка скулит по ней, точно щенок, которого взяли от матери.

Сигурд подмигнул мне, и я почувствовал, как вспыхнули мои щеки. Эгфрит, улыбнувшись, взял кольцо, кивнул и исчез в шумной толпе.

– А теперь, парень, развлекись немного ради Тора, – громко и отрывисто произнес ярл. – Ты уже много дней ходишь с таким лицом, от которого расплачется даже слепец. – Я попытался улыбнуться. – Брам! – Сигурд окликнул Медведя, чье громоздкое туловище склонилось над столом с кушаньями. – Подыщи для Ворона какую-нибудь хорошенькую игрушку.

Через два дня, на рассвете, прибыло серебро. Его доставила сотня воинов в чешуйчатых доспехах и синих плащах императорской охраны. Приехал и Алкуин в сопровождении кучки церковников. Позднее я узнал, что один из них – Боргон, епископ Экс-ля-Шапельский, другой – архидиакон, третий – аббат, четвертый – приор. Все они глядели сурово, однако явно встревожились, увидев нас в боевом порядке. Мы выстроились перед кораблями, сверкая начищенной броней и заостренными мечами. На наших ярко раскрашенных щитах (мы сомкнули их, образовав стену) виднелись следы прежних боев. Эгфрит был среди собратьев, и мне, как ни странно, показалось, будто он не в своей тарелке. «Видно, монах слишком долго жил среди язычников», – подумал я. Мне не терпелось спросить о Кинетрит, но Эгфрит говорил с другими церковниками о своих христианских делах, я не смог поймать его взгляд.

Алкуин тем временем приказал высыпать содержимое пяти бочонков на огромную простыню, разостланную на траве. Норвежцы, англичане и франки в один голос ахнули. Затем послышался гул изумления, похожий на рокот прибоя. На полотно шумно хлынул блестящий поток серебра. Его было больше, чем мы могли себе представить. От такого зрелища у нас перехватило дыханье, а челюсти отвисли. Из бочек сыпались цельные слитки вперемежку с ожерельями, пряжками, брошами, браслетами, булавками для плащей и прочими украшениями, а также кубками, чашами и ломом. Все это невероятно ярко сверкало в розовых лучах восходящего солнца. Такое богатство было достойно богов.

По приказу Сигурда Улаф вышел вперед, неся на вытянутых руках евангелие. Когда он (как мне показалось, охотно) передал книгу Алкуину, советник не смог сдержать улыбки, углубившей морщины в углах его старческих глаз. Что до меня, то я тоже был рад – рад распрощаться с книгой, из-за которой пролилось столько крови.

– Ты состроил такую рожу, Дядя, будто давал тому старику кусок дерьма, – усмехнулся Брам, когда Улаф снова встал в строй.

Не обратив внимания на шутку, капитан сказал:

– Император, верно, выиграл много боев, чтобы раздобыть столько серебра.

Мне вдруг представилось, что все те белые дома вокруг дворца Карла выстроены из перемолотых костей его поверженных врагов.

– До чего же он, наверное, богат, если столько платит нам за какую-то пустяковую книжку! – произнес Бьярни, тряся головой.

– Не только за книжку, – с горечью напомнил Улаф, – но и за то, чтобы Сигурд преклонил колени перед Христом.

В подтверждение этих слов епископ Боргон принялся что-то кричать на латыни. Из его тощего, будто палка, тела, вырывался на удивление мощный голос. Все франки, как один человек, упали на колени, гремя доспехами и оружием. Все, кроме воина, который стоял справа от Боргона, держа в одной руке огромное копье, а в другой – короткий топор. Лицо его было чисто выбрито, и только заплетенная в косу борода свисала с подбородка черной веревкой. Его, похоже, освободили от молитв, чтобы он не сводил темных глаз со своего господина, и я подумал, что воин, пренебрегший щитом и занявший обе руки оружием, опасен, как двуглавый медведь с похмелья.

Откуда-то из-за стены наших щитов прогремел голос Брама:

– Пошло дело… Разбудите меня, когда закончится.

– Всеотец, должно быть, рвет на себе белую бороду, если видит это, – простонал Хастейн.

Сам Сигурд, похоже, остался удовлетворен богатством, что устилало землю, храня в себе тысячи саг о славе, жажде странствий, войнах, грабежах и смерти. Ярл стоял среди церковников, подобный волку в стае овец.

– Ворон, принеси-ка мне рог Брамова меда! – крикнул он по-норвежски.

Некоторые из викингов засмеялись, а Брам, ругаясь себе под нос, достал из-под своей туники бурдюк и наполнил содержимым рог, который я ему протянул.

– Медовуха теплая, – сказал я, скривившись.

По-видимому, мех с медом долго прятался у волосатого живота Брама.

– А где еще отыщешь надежное место, когда кругом вороватые свиньи?

Я поднес рог Сигурду. Тот опорожнил его одним махом и провел рукой по губам, пристально глядя на Боргонова телохранителя. Увидев капли пота возле шрама на виске, я понял, что ярл не так спокоен, как хотел бы казаться. Сигурд знал: преклонить колени перед Белым Христом – не мелочь. Наверное, он думал о том, смотрит ли на него Один Всеотец своим единственным оком и если да, то что у Великого Странника на уме.

В холодном небе, которое, светлея, становилось ярко-голубым, ссорились грачи. Пустельги парили на ветру, высматривая полевок в высокой траве.

– Там, Сигурд, в камышах, мы будем защищены от течения, – чирикнул отец Эгфрит, указав вниз от «Змея» и «Фьорд-Элька».

Внезапный порыв подхватил подолы монашеских сутан. Несмотря на рокот реки, я на расстоянии хорошего выстрела из лука услыхал шум близлежащего букового леса: лист звенел о лист, ветвь, скрипя, задевала ветвь.

– Стало быть, отец Эгфрит, язычник понимает английский? – спросил один из церковников, посмотрев на Сигурда так, как на ярмарке разглядывают коня.

– Дикарский язык, – сказал низкорослый рябой священник, криво улыбнувшись (ведь он и его собратья сами пользовались этим наречьем), – но, если зверь, – он кивнул на Сигурда, – вообще разговаривает, укротить его будет проще, чем ту суку, которую император отдал аббатисе Берте. – Эгфрит перевел взгляд на меня, а потом снова на Сигурда так же быстро, как ящерица выбрасывает и прячет язык. Низкорослый раб Христов, перекрестясь, пояснил: – Я слышал, она не произнесла не слова.

– Идем, Сигурд, – произнес Эгфрит. – Тебе пришло время открыть истинный путь и узнать, как отрадно войти в стадо Пастыря.

Неужели это вправду должно случиться? Неужели Сигурд решил предать своих богов ради Белого Христа? От таких мыслей у меня подвело живот.

– Будут ли остальные совершать омовение, Эгфрит? – спросил священник, с виду самый богатый, оглядывая нашу волчью стаю.

Викинги смотрели недоверчиво, их бородатые лица были неподвижны, как камни. Эгфрит собрался ответить, но Сигурд, опередив его, прогрохотал:

– Некоторые из них охотнее сделали бы из твоих костей кашу.

Священник вздрогнул. Где-то поблизости старый Асгот бормотал странные заклинания: видно, просил обитателей Асгарда рассеять те чары, которыми христиане намеревались одурманить Сигурда. Быть может, при виде этой картины бог Эгфрита потирал руки, зная, что викинги привыкли повсюду следовать за своим ярлом.

– Раздевайся, – сказал Эгфрит, принужденно улыбнувшись.

Сигурд кивнул Улафу, и тот велел Бьорну выйти из строя, чтобы принять у ярла плащ и меч. Я помог ему снять кольчугу. Бьорн скатал ее и перебросил через плечо. Сняв рубаху, Сигурд обнажил грудь и плечи, тугие, как ванты «Змея». Его кожа была изборождена мертвенно-белыми шрамами, какие запечатлеваются на теле воина, подобно рунам на живом дереве. У каждой отметины была своя повесть.

– Если он попытается меня утопить, убей его, Ворон, – улыбнулся Сигурд, кивнув на Эгфрита, который разделся до нижней рубахи и казался ребенком в сравнении с нашим ярлом.

Новый порыв ветра растрепал золотые волосы Сигурда по лицу. На мгновение он взглянул в небо, голубое в вышине и белое по краям. Галки, как струйка дыма, тянулись по холодной пустоте, упиваясь ветром, и их неистовое «як-як-як» словно от чего-то нас предостерегало. Сигурд зашел в камыши, до колена увязнув в мягкой болотистой почве. Эгфрит последовал за ним и, оказавшись в темной воде по пояс, содрогнулся.

– Что с Кинетрит? – прокричал я, пытаясь заглушить шум ветра, но монах продолжал боязливо шагать, словно не слыша меня. – Как она, Эгфрит?

– Не сейчас, Ворон, – отрезал он, задыхаясь: холодная вода сжимала его сердце и легкие. – Не мешай вершиться Божьему делу!

– Плевал я на Божье дело! Ответь сейчас же! – рявкнул я.

– Придержи язык, идолопоклонник! – выпалил рябой священнослужитель. Я повернулся к нему, чувствуя, как жар заполняет меня изнутри. – Не препятствуй воле Господа! – крикнул он, злобно вытаращив глаза, похожие на маленькие дырки.

Эпископ Боргон положил коротышке руку на плечо и умиротворяюще произнес:

– Спокойствие, Арно, – а затем перешел на франкский язык.

Тараторя, он указал на меня, и я услышал имя Кинетрит, а также слово diabolus, которым, как я знал от Эгфрита, назывался черт. Худолицый епископ закутал тощее тело в подбитый шелком плащ, а рябой так на меня воззрился, что волосы на мне стали дыбом, точно заледенелая трава. Чтобы я его понял, он нарочно сказал по-английски:

– Тогда ясно, почему аббатисе Берте не удается освободить эту суку от сатанинского семени. Я возьму ореховый прут и своими руками выбью из нее скверну, если будет на то Божья воля.

Я набросился на священника. В мгновение ока его шея оказалась у меня в руке, и я так сжал ее, что только хрящи глотки помешали моим пальцам полностью сомкнуться в кулак. В шуме других голосов я услышал голос Эгфрита:

– Ворон, нет!

Но ярость переполняла мой живот, и я по-звериному рычал, тряся священника, как собака треплет зайца. Вдруг я ощутил удар в голову и рухнул на колени. В глазах замелькали вспышки белого света. Надо мной громоздился Боргонов телохранитель. Нащупав нож, я вонзил лезвие ему в бедро, туда, где заканчивалась чешуйчатая броня. Он, взревев, ударил древком копья по моему шлему, отчего я снова упал. Небо как будто провалилось, меня захлестнула волна боли, перед глазами поплыли синие плащи императорских воинов, подоспевших на подмогу соратнику. У самого моего лица мелькнул меч, но другой меч со звоном отвел удар. Бьорн, подскочив ко мне, рассек голову франка надвое, и я, пытаясь встать, выкупался в фонтане кровавых брызг. Другой франкский воин ударил викинга в спину. Тот развернулся с яростным криком и, схватив меч обеими руками, глубоко вонзил его в грудь врага. Тем временем меня схватили, и, как я ни пытался высвободиться, мне не удавалось встать с колен. Расплывчато, будто сквозь толщу воды, я увидел Сигурда: он поскальзывался и падал, выбираясь из реки, позади него неистово барахтался Эгфрит.

– Тор! – проревел Бьорн, когда франкские клинки вонзились ему под кольчугу, смешав кровь и железные звенья в одну кровавую кашу.

– Бьорн! – закричал я.

В ответ на мой зов молниеносно вспыхнула его усмешка, а в следующее мгновение Боргонов телохранитель взмахнул своим коротким топором и отсек викингу голову. Она покатилась по высокой траве. Светлые волосы так и остались заплетенными в опрятные косы.

– Стоять! – крикнул Сигурд своей стае, увидев, что викинги начали покидать строй, бросаясь к Бьорну. – Назад! Не двигаться, чтоб вас всех! – вопил ярл, напрягши жилы на шее.

Он знал, что, если стена щитов рассыплется, участь Бьорна постигнет нас всех.

– Серебро! – прокричал Улаф и вместе с несколькими воинами подбежал к драгоценной горе.

Они встали, сомкнув щиты и нацелив копья на франков, которые, казалось, не знали, что делать дальше.

– Довольно! Прекратите! – крикнул Алкуин сперва по-английски, затем по-франкски. Нож, зажатый в руке одного из тех, кто меня держал, стал врезаться мне в горло. – Именем императора, вложите клинки в ножны! – приказал советник. Как ни стар и ни тщедушен он был, синие плащи ему подчинились. – Дети мои, мы пришли сюда не для того, чтобы драться с этими людьми. Не будем проливать кровь в светлый праздник святого Криспина и брата его Криспиниана. Сегодня мы и сами все должны быть братьями!

– Этот дьявол пытался убить служителя Господа нашего! – возмутился Боргон, брызгая слюной из старого рта, и указал на рябого червя, которого я не успел придушить.

Тот, хрипя, держался за шею, в углах его губ выступила пена. Другие рабы Христовы пытались успокоить собрата. Викинги большею частью стояли плотной стеной, повернувшись спинами к «Змею» и «Фьорд-Эльку». Только Улаф и еще дюжина людей, среди которых я заметил англичан, стояли над серебром, совершенно незащищенные. Франки могли обступить их со всех сторон, как река обступила костлявое тело монаха. Я знал: Улаф и его воины готовы умереть за наше богатство. Мне внезапно припомнилось, что имя Одина означает «неистовство». Всеотец видел нас и, возможно, даже приложил руку к случившемуся, двигая нами, как ракушками для игры в тафл. Верно, он захохотал, когда хлынула кровь.

Эгфрит в рубахе, с которой стекала вода, трясся подле Сигурда. Ярл уже взял свой меч и приблизился ко мне, направив острие на франков, все еще державших меня.

– Отпустите его – или умрете не сходя с места! – прорычал он.

Франки, взглянув на Алкуина, только усилили хватку, однако отняли нож от моей шеи. Телохранитель Боргона направился к Сигурду. Франкский великан не хромал, хотя вся его левая нога была залита кровью. Он поднял копье и топор для удара, но епископ что-то прокричал, и все франки застыли, устремив взгляды на Алкуина. Тот махнул седой головой, и солдаты императора отошли назад, позволив мне подняться. В ушах у меня по-прежнему звенело, перед очами стоял туман. Кивнув Алкуину, Сигурд подошел туда, где в пяти шагах от тела лежала голова Бьорна. Глаза убитого, прежде голубые, стали серыми и неподвижно таращились. Ярл взял голову и приложил ее к окровавленному обрубку шеи, собрав труп воедино.

– Серебро мое! – объявил он, обращаясь к франкскому войску. – Это цена за кровь погибшего, которого звали Бьорном.

– Столько серебра за одного человека? – спросил Боргон, подняв сморщенные и перепачканные чернилами ладони.

– Он стоил большего, – ответил Сигурд, на мгновение встретившись взглядом с Бьярни, чье лицо искажало страдание. – Забирай своих людей, Алкуин, и уходи, – угрожающе произнес ярл, – пока не поздно. Человек, засунувший руку в пасть волка, не должен удивляться, если останется одноруким.

Алкуин посмотрел на солдат, убиравших тела тех двух франков, которых Бьорн убил, прежде чем пал сам. Это была хорошая добыча для Одиновых дев смерти. Старый советник словно бы задрожал, хотя и не от страха, и снова обратил влажные глаза к Сигурду.

– Мы уходим, язычник. Но не принимай нашу мудрость за слабость. Твое счастье, что перед тобою я, а не император: он еще до полудня увидел бы это поле утопающим в крови. Он сразил бы тебя собственной рукою. Однако я прожил много лет и устал смотреть, как люди убивают друг друга. Вероятно, и ты однажды от этого устанешь, хотя боюсь, что тебе не суждено встретить старость, Сигурд, сын Харальда. Садитесь на свои корабли, – советник указал на «Змея» и «Фьорд-Эльк», – и покиньте наш край. Серебро заберите с собой. – Лицо старика искривилось: – Это плата за мир. Уходите, пока можете.

Алкуин подал знак воину в шлеме с гребнем, тот что-то проревел солдатам, и войско, как река, перетекло в две колонны по восемь человек в ряду. Подчиняясь следующему приказу, они повернулись к нам спинами и зашагали прочь. От их топота задрожала земля.

Лицо Боргона выражало ужас: казалось, он не мог поверить, что императорское войско просто уходит, оставив серебро и (это было в глазах епископа еще хуже) стерпев оскорбление, нанесенное его священнику, а значит, и ему самому. Нам стало ясно: именно Алкуин, хоть сам он не солдат, держит в своих руках бразды правления армией в отсутствие императора. Боргонов охранник с ненавистью уставился на меня, я ответил ему тем же: мой кровавый глаз обещал великану муки, какие я едва ли мог причинить ему в самом деле.

– Ступай с нами, отец Эгфрит, – выкрикнул Боргон, отрывисто махнув рукой. – Ты уже сделал все что мог. Некоторых людей не спасти. Для таких небесные врата закрыты.

Англичанин Виглаф дал Эгфриту плащ, и тот закутался в него до самого подбородка.

– Благодарю тебя, господин мой епископ, но я останусь, – сказал монах и, слегка поклонившись, прибавил: – с вашего благословения. Я следую по предначертанному мне пути, и даже самый суровый ветер не заставит меня свернуть. Deus vult. – Монах громко шмыгнул носом.

– Этого хочет Бог? – удивленно переспросил Боргон, скривив тонкие губы. – Тогда пускай Он наградит тебя терпением Иова.

Епископ развернулся и последовал за Алкуином в сопровождении других церковников и телохранителя. Когда колонны голубых плащей удалились, распалась и стена наших щитов. Выходя из оцепенения, викинги исторгали из себя страх и горечь с потоками мочи или же прикладывались к бурдюкам и большими глотками пили мед.

– Как твоя голова, парень? – спросил Пенда.

– По крайней мере, она до сих пор на плечах, – ответил за меня Свейн Рыжий, бросив взгляд на Бьярни, склонившегося над телом брата. – Сегодня в чертог Одина войдет великий воин.

– Бьорн спас меня, – сказал я.

– Это была достойная смерть, – ответил Свейн и, закинув на плечо огромный топор, пошел помогать остальным складывать серебро обратно в бочки.

Я спросил монаха:

– Эгфрит, так как же Кинетрит? Если б ты сразу мне сказал, Бьорн был бы сейчас жив.

По правде говоря, я знал, что наш товарищ погиб из-за меня: ведь это я позволил рябому франкскому священнику раздуть огонь в моей душе. Но Эгфрит не опроверг моего упрека. Его глаза были полны жалости, что понравилось мне еще меньше.

– Я бы сказал после крещения, Ворон. Вот тебе мое слово: я все бы сказал, но Христос призывал Сигурда, и я не мог не внять гласу Господа. – Взгляд монаха сделался пасмурным: – Благодаря тебе душа твоего ярла осталась во тьме.

– Брось, монах, – отрезал я, дотронувшись до шишки над виском, которая была величиною с яйцо.

Эгфрит вздохнул и, прикрыв на мгновение глаза, ответил:

– Хорошо. Кинетрит заточена в экс-ля-шапельском монастыре. Аббатиса Берта приказала бичевать ее. – Лицо монаха скорчилось. – И, боюсь, это не худшее из того, что над нею творят. Настоятельница верит, что душа девушки осквернена.

– Осквернена мною, – проговорил я, опять почувствовав прилив злости.

– Осквернена жизнью среди язычников, вдали от Господа, – сказал Эгфрит, тронув мою руку. – Я просил за Кинетрит, Ворон. Мое сердце облилось кровью, когда я увидел, что с нею стало. Но аббатиса наделена властью, а я простой монах. Она даже меня обвинила в том, что я запятнал себя грехом идолопоклонства. – Эгфрит грустно покачал головой: – Мне жаль. Я знаю: ты по-своему любишь девушку.

– Не надо меня жалеть, монах, – огрызнулся я. – Прибереги свою жалость для этой грязной суки аббатисы и всех, кто посмел прикоснуться к Кинетрит.

Порыв ветра подхватил мой плащ. Эгфрит поежился и, мрачно встряхнув головой, ушел, а я остался стоять с холодной липкой кровью Бьорна на лице.