Глава 13

Меня разбудили проклятия. Кинетрит, лежавшая подле меня, пошевелилась. Продолжая кутаться в шкуры, мы сели, чтобы посмотреть, в чем дело. Я протер кулаками глаза. К моему облегчению, ругань Ингольфа сопровождалась смехом других викингов. Сам он, беззубый, стоял посреди палубы и тер руками свои штаны, неистово тряся головой и изрыгая такую брань, от которой покраснел бы даже Тор. Ингольф всего себя обмочил. Вернее, мочился-то он через ширстрек, но ветер решил ему помешать, и теперь он был в мокрых штанах и наихудшем расположении духа.

– Благодаренье Ньёрду! – возгласил Ирса, потягиваясь и оглушительно выпуская газы.

– За то, что я облился мочой? – недоумевающе проговорил Ингольф, показывая темное пятно у себя на левом бедре.

– Нет, тупица. Хотя… – Ирса приподнял одну бровь и склонил голову набок, – да, и за это тоже. Ветер переменился, грязная ты свинья! Теперь он дует с юго-запада. – Викинг протянул руку и дотронулся до своего весла, лежавшего на подставке среди других. – Стало быть, сегодня эти штуковины могут лежать без дела. – Он зевнул так широко, что выступили слезы, и, подмигнув одним глазом Кинетрит, с хитрой улыбкой сказал мне: – Будь я на твоем месте, Ворон, я бы целый день не вылезал из своего мешка.

– А будь я на твоем месте, Ирса, я бы привязал на шею камень и бросился за борт, – сказал я, поняв, как нелегко плыть с женщиной на корабле-драконе, особенно если ты ее любишь.

Готовя завтрак, викинги пребывали в отличном настроении оттого, что им не нужно грести. Кинетрит и Эгфрит вдвоем поймали двух крупных щук и трех окуней. Все это отправилось в котел вместе с листьями хрена и корками хлеба, зачерствевшими так, что не прожевать. Бьярни подстрелил из лука пару уток; их сварили отдельно – с чесноком и заячьими костями, которые Ирса припас с ужина. Я не знал, что едят на «Фьорд-Эльке», но пахло это отвратительно, и я был благодарен рыбацкому везенью Кинетрит и охотничьему искусству Бьярни. Однако я мог поспорить: какая бы похлебка там ни бурлила, викинги на втором корабле не меньше нашего радовались, что готовят прямо на борту. Сигурд не часто разрешал нам разводить огонь на балласте.

– Вода здесь мягкая, как молоко, а знаешь почему, парень? – спросил меня Улаф накануне вечером, бросая якорь и пропуская склизкую от тины веревку через свои заскорузлые ладони.

– Потому что мелко, Дядя?

Он покачал головой.

– Тут достаточно глубоко, чтобы утопить камень с тебя величиной. – Улаф проверил, хорошо ли затянут узел на швартовном столбе. – Нет, Секвана течет медленно, потому что ее верховье лежит всего в восьми копьях над уровнем моря. Падать ей невысоко, и она не успевает набрать скорость. Дома у нас реки другие. Несут тебя быстрее Слейпнира и выплевывают в море. Не успеешь оглянуться – уже вытираешь с морды чаячий помет.

Поскольку река была спокойная, Сигурд позволил тем, кто спал на борту, развести небольшие костры на скользких балластовых камнях и подвесить над ними котлы. Рядом мы держали ведра с водой, которой потом залили огонь. Подкрепившись, мы подняли парус, отчалили и медленно пошли вверх по Секване, запрягши ветер, который испортил Ингольфу начало дня. Восходящее солнце золотило воду и согревало наши лица. Избавленные от необходимости грести, мы уселись на носу, где высился простой деревянный крест, и чистили свое снаряжение – кольчуги, шлемы и мечи, – удаляя с них ржавые крапины, которые начали появляться после нескольких дней, проведенных на соленом воздухе.

Викинги говорили о родичах, оставшихся дома, а я больше молчал и слушал, ведь у меня родичей не было. То есть, может, и были, да я не знал, кто они и где. Я знал только, что плыву по Секване в главный город императора Карла. Больше ничто меня не заботило. Память моя превратилась в пустую темную бочку, после того как двумя годами ранее я получил удар, от которого из головы вытекли все умения и все воспоминания. Очнулся я в доме старого Эльстана. Он кормил меня и учил ремеслу, но теперь он был мертв, и с каждым днем, что я проживал на борту «Змея», мои корни врастали в него чуть глубже. Сам не зная почему, я думал, будто причудливые резные узоры на его носу, ахтерштевне и стройной шее Йормунганда таят в себе сагу о моих предках. Я воображал, что мой отец, если он жив, бороздит море, как Сигурд. Выбросило ли меня за борт во время шторма у берегов Уэссекса, и я ударился головой о скалу, истертую морем? Или я был частью другого воинского братства, когда английская дубина лишила меня сознания, а после я лежал на поле, принимаемый всеми за мертвого? Может, я встал и, не разбирая дороги, добрел до Эбботсенда, где упал снова? Вероятно, мне не суждено это узнать, и потому я не перечил собственному сердцу, когда оно билось в лад с норвежскими веслами.

В полдень нам вновь пришлось грести: ветер стал слишком слабым, чтобы противостоять Секване, которая неудержимо стремилась к морю. Следующие три дня мы двигались на юг мимо ольховых и ивовых рощ, порой уступавших место пшеничным и ячменным полям, что волновались, подобно золотому океану. Мы не причаливали возле деревень, ведь их жители, высыпав на пологие или холмистые берега, так пожирали нас глазами, словно мы были зеленолицые пришельцы из их христианского ада.

– В голове у франков, поди, неразбериха, как у Свейна Рыжего, когда он считает пальцы на руках и ногах, – сказал Кнут, стоя у румпеля. – Два языческих дракона с крестами на носах! Бедолаги, верно, не знают, молиться им или бежать.

Не желая выводить местных обитателей из неведения и потому нигде надолго не останавливаясь, мы двигались по огромному медленно текущему завитку Секваны до тех пор, пока кресты на носах наших кораблей не повернулись к северо-востоку. Через два дня мы прибыли в Париж. Не знаю, чего я ожидал, но уж точно не того, что увидел. Мы словно оказались в огромной лохани: в том месте река утолщалась, готовясь обогнуть с двух сторон низкий остров. Его, по словам Эгфрита, некогда занимало племя галлов, с которыми воевал Юлий Цезарь – величайший из римских полководцев.

– Вашему ярлу Цезарь пришелся бы по душе, – сказал Эгфрит, почти не скрывая отвращения. – Он поклонялся языческим богам, и от его оружия пали бесчисленные тысячи.

– Бьюсь об заклад, умер он не на тюфяке, – произнес Улаф с восторженной улыбкой.

– Ему некогда было умирать, Дядя, – вставил я. – Он был слишком занят тем, что резал христиан.

Теперь улыбнулся Эгфрит, и его глазенки лукаво сверкнули.

– Юлия Цезаря зарезали собственные друзья, когда он обсуждал со своим сенатом римские законы.

При последних словах Улаф плюнул за ширстрек «Змея», а затем сказал:

– Законы никто не любит.

По приказу Сигурда, Кнут толкнул румпель вперед, направив судно в левый рукав реки. Тот был шире правого; значит, в случае чего мы смогли бы легче развернуться. Не сводя глаз с берега, мы работали веслами еще слаженнее обычного, ведь на нас смотрели другие корабельщики. Глинистый остров, плавно выраставший из воды, венчался рукотворным травянистым валом, на котором стояла стена из гладких заостренных бревен высотой с копье. Через равные промежутки она прерывалась воротами (тянувшиеся к ним деревянные настилы вели от воды прямо в город). Этих дыр оказалось так много, что я подумал, будто франки лентяи или глупцы, раз изрешетили собственную крепость ради удобства. Место было бойкое: дюжины рыбацких лодок и пузатых кнорров стояли, выволоченные прямо на глинистый берег или привязанные к причальным столбам. Подняв обращенные к городу носы, суда ждали своих хозяев, занятых торговыми делами. День был ясный, но, едва мы подошли к Парижу на расстояние выстрела из лука, небо превратилось в огромный клубок черного, серого и желтоватого очажного дыма, который медленно поднимался к востоку.

Время от времени за бревенчатым частоколом показывался отрезок белокаменной стены, а из нее вырастали несколько бастионов, но все эти укрепления едва ли могли обеспечить городу надежную защиту. Эгфрит сказал, что мы видим лишь остатки крепости, которую римляне построили, обороняясь от врагов. «Сейчас этим стенам пришлось бы туго, даже если б на Париж напала паршивая собака. Не говоря уж о нас», – зловеще сказал я сам себе, вспомнив, как Сигурдовы волки сожгли Эбботсенд.

– Поглядите-ка на них! Ровно крысы в выгребной яме, – ухмыльнулся Брам, когда франки, приметив нас, в страхе бросились бежать по грязным настилам.

– Видать, боятся они святого распятия, – сказал я Эгфриту, стоявшему у мачты рядом с Сигурдом.

– Крестам не под силу разогнать облако греха, что окутывает эти корабли, – отрезал монах. – Даже обув сандалии самого Иисуса Христа и надев Его ризу, вы, свиньи, не станете менее жестоки. Для Всевышнего вы потеряны.

Сигурд мог бы подхватить Эгфрита и вышвырнуть за борт, точно помои из ведра, но почему-то остался глух к его куньему писку. По правде говоря, наш ярл все еще не окреп, и некоторые из его ран по-прежнему оставляли на одежде дурно пахнущие гнойные пятна. Он слегка сутулился и был худее, чем когда-либо прежде.

– Пристанем здесь, Дядя, – сказал Сигурд, показывая на свободное от лодок место в самой узкой части берега (полоса, отделявшая воду от насыпи, была лишь в два копья шириною). Не найдя причальных столбов, я посмотрел выше: на целых сто шагов в одну и в другую сторону в частоколе не было ворот. Сигурд выбрал это место, потому что отсюда мы издалека увидели бы идущих к нам людей и успели бы приготовиться к встрече.

– Хитрый черт, – пробормотал Пенда.

Прежде чем вывести корабль на глинистый берег, мы еще несколько раз с усилием взмахнули веслами, а затем молниеносно убрали их, схватили щиты и копья, надели шлемы и прямо с борта «Змея» прыгнули в топкую грязь. Обременять себя кольчугами мы не стали. Как нам ни хотелось быть готовыми к бою, если придется драться, мы понимали: наша броня громче боевого рога протрубит франкам о том, что мы пришли убивать и грабить. Не строясь в ряды, мы обыскивали взглядами насыпь и берега. Пока мы плыли под парусом, я начистил свои изношенные башмаки и теперь мысленно бранил себя за напрасно потраченное время. Ошметки кожи, смешавшись с грязью, снова стали никуда не годны, и мои ноги были мокры, как утроба Ран.

Виглаф и другие саксы взяли на борту причальные столбы и обухами топоров вбили их в грязь, а потом толстыми канатами привязали к ним корабли. На миг повиснув на носу «Змея», Сигурд неловко упал, а вставая, поскользнулся, но я, как и многие из нас, предпочел притвориться, будто слишком увлечен созерцанием Парижа, чтобы это заметить.

– Держи слизняка на короткой привязи, – велел ярл Флоки, который соскочил на берег рядом с Эльдредом, имевшим жалкий вид, и теперь, скривившись, толкал его пред собою.

Сперва я подумал, что Флоки морщится лишь от отвращения к олдермену, но затем понял: есть и другая причина. Сладостно умиротворяющий запах древесного дыма смешивался с тяжелой вонью человеческого дерьма. Вот почему этот край берега пустовал: в пятистах шагах к северу от нас по крепостному валу стекала блестящая струя нечистот, которую потом подхватывала Секвана. Мы пристали у реки франкийского говна.

– Добро пожаловать в Париж, – сказал Улаф, харкая и сплевывая в грязь.

Передав свое копье Бьорну, я прошлепал назад к «Змею» и протянул руку, чтобы помочь Кинетрит сойти, но она, отмахнувшись, прыгнула сама – босыми ногами в грязь.

– Помог бы лучше своему ярлу.

– Кинетрит, – прошипел я.

Она выпятила губы, и мне нестерпимо захотелось поцеловать ее, когда вдруг кто-то рявкнул: «Франки идут!».

Я обернулся. Их было трое: два солдата и сановник в сапогах до колен, в не по росту длинной горностаевой мантии и остроконечной шляпе из крысиного меха. С первого взгляда я понял, что он самодовольный индюк, и мне стало жаль его людей: шлепая к нам по грязи, они старались поспеть за его сапогами и то и дело увязали по колено.

Поток непонятных слов прорезал зловонный воздух. Затем Сапоги спросил на ломаном английском:

– Кто вы? По какому делу прибыли?

Голос сановника дошел до нас прежде его самого. Однако пока он не приблизился, Сигурд не отвечал. Наконец вельможа остановился в нескольких шагах и устремил на нас злобный взгляд. Солдаты задержали дыхание и скривились от вони.

Сигурд посмотрел на Эльдреда, ожидая, что тот сыграет отведенную ему роль, как при встрече с береговой охраной. Но олдермен не сказал ни слова. Он только повел измочаленными усами и почесал подбородок, видимо, обдумывая вероятные последствия своего молчания. Кинетрит подняла на него глаза.

– Кто вы такие? – опять спросил Сапоги, на этот раз поглядев на Эльдреда.

Ярл, нахмурясь, кивнул олдермену, но тот лишь сжал тонкие губы, на которых появилась тень улыбки.

– Я олдермен Эльдред из английского королевства Уэссекс, – послышалось через несколько мгновений, и у меня вырвался вздох облегчения. – Прибыл по делу к императору, – высокомерно прибавил лорд и, взглянув на частокол, ухмыльнулся, показывая, сколь слабое впечатление произвело на него это место.

– Императора? – переспросил Сапоги, почти смеясь. – Вы думаете, он живет здесь, в этой вонючей дыре? Император приходит сюда, лишь когда ему нужно золото, чтобы строить свои церкви. – Последние слова были сказаны без злобы. – Кто обвинит его в том, что он уезжает прежде, чем успеет нагреть свой трон? Его дворец в Экс-ля-Шапеле, далеко к северо-востоку отсюда. И вы туда не пойдете, да и вообще никуда не пойдете, пока не заплатите причальный налог. – Сановник самодовольно улыбнулся одному из своих солдат, кусавшему нижнюю губу, а затем нахмурился. Посмотрев на «Змея» и «Фьорд-Эльк», он снова перевел взгляд на нас, на Сигурда. – Эти люди – язычники, я их чую, – сказал вельможа, обращаясь к Эльдреду, и, указав на наши ладьи, добавил: – И корабли их языческие. – На мгновение его петушье самодовольство исчезло. Солдаты беспокойно переглянулись. – А ты не олдермен.

Эльдред только пожал плечами и посмотрел на Сигурда. В крепости зазвонил колокол. Я взглянул на закопченное небесное брюхо. Несколько неряшливых стаек грачей и ласточек разом ворвались в пространство над долиной, к югу от нас, а затем скрылись за частоколом. «Сапоги может прощаться с жизнью», – подумал я.

– Мы христиане, – уверенно произнес Эгфрит и перекрестился, будто желая очиститься от скверны несправедливого обвинения.

– Вы язычники! – повторил сановник и нацелил палец на лицо Сигурда. Едва ли он мог бы сделать что-нибудь более глупое. Солдаты, стоявшие по обе стороны от него, заерзали. Костяшки рук, сжимавших копья, побелели. Желваки на челюстях задвигались. – Вы датчане, – сказал вельможа. Перестав твердить «язычники» он хотя бы внес в свою обвинительную речь некоторое разнообразие. – По запаху чую.

Эгфрит взглянул на Сигурда, словно говоря: «Разве я не был прав?» – но ярл не заметил этого взгляда. Двумя размашистыми шагами преодолев расстояние между собой и Сапогами, он схватил сановника за голову и выколол ему глаза. Солдаты побежали прочь, бросив кричащего командира на произвол судьбы. Сигурд подтянул вельможу к груди, повернулся на бедре и резко дернул. Раздался громкий треск. Сановник рухнул лицом в грязь. Все мы стояли и смотрели. Только Флоки Черный кинулся догонять убежавших франков.

– Вперед! – приказал Улаф Бьорну и Бьярни.

Братья переглянулись, бросили щиты и, словно гончие псы, спущенные с привязи, понеслись по грязному берегу.

– Вы безумны! – крикнул Эгфрит, перекрестясь на этот раз по-настоящему. – Безумны, как дикие звери!

Сигурд пожал плечами:

– Мы вряд ли столковались бы с этим пустобрехом, который визжал, как резаная свинья, что мы датчане. Мы не потерпим таких оскорблений. Ведь мы датчане не более чем он.

– А за кого, по-твоему, они примут вас теперь? – произнес Эгфрит, покачав головой и воздев руки к небу.

Сигурд издал вздох – усталый или скучающий.

– Сейчас им неоткуда знать, кто мы.

Это было правдой, однако долго ли мы могли оставаться неизвестными? Я оглянулся: вокруг никого не было. Вероятно, произошедшего никто не видел. Флоки и Бьорн возвратились к нам, волоча два извалянных в грязи трупа так же почтительно, как если бы это были мешки с конским навозом.

Эльдред ухмыльнулся. Осклабился и Асгот, подумав, видимо, что теперь Сигурд выдаст ему англичанина, а он, жрец, в свой черед передаст его Всеотцу.

– Возвращаемся на корабли, – сказал Сигурд. – Мы не знаем, с чем имеем дело, и драться здесь нельзя. – Нахмурившись, он указал на грязь под ногами.

Его волки, не жалуясь, выдернули причальные столбы и влезли на борт.

– Позволь мне остаться с монахом. – Сказав это, я сам был удивлен, но глубинным умом понимал: мои слова небессмысленны. – Мы все разнюхаем, разузнаем, что нужно.

Викинги продолжали готовиться к отплытию, и только Сигурд с Улафом посмотрели на меня. Кинетрит тоже обернулась ко мне.

– А вдруг они видели, как мы убили таможенника? – спросил капитан, кивком указав на крепостной вал.

На борту уже собрались все, кроме тех, кто должен был помочь гребцам: толкнуть корабль и только потом, пройдя по воде, взобраться по канатам.

– Не видели, Дядя, – неуверенно сказал я. – А даже если они знают, что тут произошло неладное, – рано или поздно узнают, ведь таможенник не вернется, – им вряд ли придет в голову обвинить в этом монаха.

Отец Эгфрит вынужден был со мною согласиться, когда я передал ему то же самое по-английски. Думаю, раб Христов не меньше моего хотел обнюхать город франков. Он печально кивнул, все еще потрясенный убийством сановника.

– Я тоже пойду, – сказал Пенда и, не дожидаясь от Сигурда разрешения, спрыгнул с носа «Змея».

Хлопнув Эгфрита по спине, он коварно ухмыльнулся. Ярл посмотрел на Улафа. Тот пожал широкими плечами и почесал бороду, похожую на гнездо.

– Мы пойдем вверх по реке, отыщем тихое место. Будьте здесь послезавтра на рассвете. Мы вернемся за вами.

Я взглянул на Кинетрит, и пальцы мои сами потянулись к воронову перу, которое она привязала к моим волосам. Я мысленно обругал себя за то, что решил покинуть ее и отправиться в город, где народу больше, чем я когда-либо видел, – да еще все христиане.

– Позаботься об отце Эгфрите, Ворон, – произнесла Кинетрит, нахмурив лоб.

Кожа ее щек, прежде белая, как подснежник, потемнела от ветра и солнца. И все же никого прекрасней этой женщины я в своей жизни не видал.

– Я за ним присмотрю, – сказал я, желая сказать больше.

– А я присмотрю за ними обоими, миледи, – проговорил Пенда, учтиво кивнув.

– Возьми, Ворон. – Сигурд бросил мне черный мешок, который звякнул, когда я его поймал.

Оказалось, это была шляпа, перевязанная кожаным шнурком, – та самая, из крысиных шкурок, что слетела с головы сановника, когда Сигурд свернул ему шею. В тулье звенело серебро. «Пригодится, – подумал я, провожая взглядом “Змея” и “Фьорд-Эльк”. Викинги искусно гребли назад, отводя ладьи от берега. – Ведь я в Париже».