Глава 10

Итак, Эльдред был спасен – по крайней мере, на время. Однако лицо его выражало не счастье, а скорее разочарование, уныние, стыд. Позже олдермен вновь начал строить коварные планы, надеясь, что ложь и алчность помогут ему обогатиться, но сейчас он пребывал в тени, лишившись воинов, удачи и сына. Дочь могла бы вплести новую нить в едва не оборвавшуюся тесьму жизни Эльдреда, однако Кинетрит больше не желала его знать. Ему отказали даже в смерти – единственном спасенье от позора. Она, сулившая освобождение, ускользнула от него, как дождевая вода стекает с лезвия меча, и моя ненависть к нему сменилась жалостью. Нелегко ненавидеть поверженного, кем бы он ни был прежде.

Я ждал, что Кинетрит обовьет меня руками и, целуя, станет благодарить за жизнь отца, украденную мною из могилы. Может, она даже отведет меня в укромное место и ее признательные губы заставят мою душу трепетать от блаженства. Я был еще молод, и в моей голове не перевелись такие выдумки. Но Кинетрит никуда меня не отвела, ничего не сказала и не сделала. Видно, две стороны ее ума не прекратили бороться, как две обвившие друг друга змеи: одна требовала смерти Эльдреда, а другая – спасения. Я не желал участвовать в этом хольмганге и потому не стал преодолевать преграду, которую Кинетрит воздвигла между нами. Держась особняком, я слушал, что викинги говорят о Карле, императоре франков.

В такую погоду большинству мореплавателей не пришло бы в голову сняться с якоря, однако Сигурд был не из большинства. Кнут и Улаф в один голос подтвердили, что отдаленные раскаты грома и вспышки молний под кровлей мира – последние приступы утихающей бури. Хотя где-то в вышине Тор убивал гигантов, нам ничто не угрожало, следовало лишь держаться ближе к берегу. Неглубокий трюм «Змея» был до отказа набит серебром, янтарем, мехами, оленьими рогами и оружием, поэтому половину захваченных трофеев мы поместили во чрево «Фьорд-Элька», сперва постлав шкуры поверх гладких камней, которые мы взяли на берегу и уложили в днище взамен старых, позеленевших и пахнущих гнилью. Затем мы отвязали наших драконов от вбитых в песок причальных столбов, подналегли плечами и принялись изо всех сил толкать. Мы пыжились, пыхтели и сыпали проклятиями. Бедра у меня горели так, словно вместо костей мне в ноги вставили прутья из докрасна раскаленного железа, и все же корабли не сдвигались с места. Уродливый длиннолицый викинг по имени Хедин усмотрел в этом дурной знак, но Бьорн обозвал его лошадиной мордой с яйцом вместо носа и проворчал, что знаки тут ни при чем, а дело в дожде, который вымочил берег, отчего песок и гравий жадно всосали тела судов. Кили и нижние доски обшивки увязли так, что мы вынуждены были разбивать топкие наносы копьями, а затем раскапывать руками. К тому времени вода отступила, и нам пришлось толкать корабли еще дальше.

Саксов взяли на борт «Змея». Они лучше знали «Фьорд-Эльк», чьи весла уже побывали в их руках, однако его высушенные доски впитали много английской крови, и Сигурд счел, что недальновидно пробуждать в воинах враждебный дух, который может толкнуть их на глупость.

– Ни к чему напоминать людям о поражении и о гибели друзей, – сказал ярл, – во всяком случае, если мы хотим, чтобы они нам служили. Пускай лучше полюбят «Змея», как любим его мы.

– И так мне легче будет за ними присматривать, – проворчал Улаф, бросив взгляд на англичан.

Они вместе с нами откапывали корабль, а теперь уселись на скамьи гребцов, тяжело дыша и морщась от вида собственных изломанных и окровавленных ногтей. По счастью, ветер был достаточно сильным, чтобы мы смогли поднять парус при убранных веслах. Правда, шли мы на юг, а дуло с юго-востока, поэтому продвигались мы небыстро, но все равно охотно предпочли не грести. Те, кто был на носу, хлопотали с парусом: привязывали гик толстой веревкой, чтобы край большого шерстяного крыла неподвижно смотрел вперед. Так «Змей» не выходил из ветра, и Улаф с Брамом могли поворачивать нас при помощи булиня.

За семь дней все на корабле – наши сундуки, палуба, мачта, бочки с водой, оснастка и блоки – насквозь промокло, замшело и осклизло. Пришлось очищать дерево ножами, тереть грубой тканью и смазывать жиром: жизнь на судне достаточно тяжела, даже если тебе не приходится скользить по грязи. И все же приятно прибираться на корабле-драконе, особенно таком, как «Змей» или «Фьорд-Эльк». Сам того не замечая, начинаешь нежно бормотать или нашептывать: «Ну вот, сейчас мы тебя почистим… Так-то лучше, правда? Да, теперь ты снова красавец!» Если любишь судно, оно отвечает тебе взаимностью. Даже когда волны вздымаются до верхушки мачты или море набухло так, что еще чуть-чуть и вода польется через борт, корабль старается для тебя. Благодаря ему твои легкие наполняет воздух, а не соль.

Я посмотрел в небо и поначалу увидел лишь маленькие черные пятна, сновавшие среди густых серых облаков. Потом мои глаза различили чаек и ласточек, напоминавших наконечники стрел, а над ними трех ворон, чье карканье то и дело прорывалось сквозь туманную пелену.

Сигурд держал Эльдреда на корме рядом с собой и рулевым Кнутом, но остальным англичанам велел стоять у мачты и смотреть, как викинги управляются с парусом. Три человека должны были постоянно подтягивать подпоры. Этому нехитрому делу Улаф научил саксов довольно быстро. Работали они неплохо, и я мог поклясться, что гордость распрямляла их спины.

– «Англичане ходят по морю не лучше, чем цыплята летают», – говаривал мой отец, – сказал Сигурд по-английски, чтобы Эльдред его понял, и мне подумалось, что воины-саксы явно намерены опровергнуть суждение Сигурдова отца.

Ярл тоже это заметил и, поймав мой взгляд, кивнул в сторону англичан. Одна бровь его приподнялась, а сжатые губы подавляли веселую усмешку.

Мы медленно шли вдоль берега, когда прямо на нас откуда ни возьмись налетело грязное облако кусачих мошек. Они забивались к нам в рот и под одежду, а некоторых даже кусали в глаза, что, по всеобщему признанию, было редкой подлостью. Мы, взревев, стали просить, чтобы Улаф и Кнут вывели нас из этого царства Хели, но ветер не позволил повернуть. Вынужденные терпеть, мы, точно испуганные женщины, кутались в меха и кожи. Едва мошкара оставила нас в покое, мы рассмеялись: Свейн, заползший под шкуру белого оленя, был похож на снежную гору, что внезапно свалилась на палубу. Так, хохоча, дразня друг друга и почесывая укусы, мы подошли к устью Секваны: это стало ясно, когда показались три широких кнорра, шедших каждый своей дорогой на запад или на юг. Скоро перед нами возник кряжистый полуостров, а на нем стояли дюжины домов, которые, словно кашляя, пускали в серое небо черный дым. Улаф сказал, что за поворотом нам откроется река.

Мы шли недостаточно близко к берегу, чтобы видеть людей, но они-то наверняка увидали паруса «Змея» и «Фьорд-Элька», даже если сами корабли были скрыты от их глаз волнами.

– Одному Иисусу известно, что франки с нами сделают, – сказал Пенда, сидевший позади меня.

– До того как «Змей» подошел к моей деревне, даже Гриффин, самый опытный воин, вообразить себе не мог, каково это – шестьдесят человек в кольчугах, да еще у каждого меч, копье и топор! – сказал я, вспомнив ужас, который испытал при виде такого полчища вооруженных викингов. – Надеюсь, что и франки ничего подобного не видывали. Было бы лучше, если б они нас опасались.

– Они будут нас опасаться, парень, даю свой лучший зуб! Еще бы – такое сборище головорезов!.. А что стало с Гриффином?

От этого вопроса у меня подвело живот.

– Началась битва, он убил одного из их людей. Корабельного плотника, – сказал я, и в моей душе на мгновение расцвел теплый отзвук гордости. – Тогда они распороли Гриффину спину, порубили на куски ребра и вынули легкие. – Я почувствовал, как искривилось мое лицо. – У них это зовется «кровавым орлом».

– Знаю, парень, как это у них зовется, – ответил Пенда. – Лютые язычники! Дикари!

Перед тем как причалить, Бьорн и его брат Бьярни срубили четыре швартовых столба и связали из них два креста, которые Сигурд велел водрузить на место змеиных голов. Дабы наши боги не слишком на нас за это прогневались, Асгот развязал мешок, что бился у его ног, достал оттуда ламантина и перерезал ему горло, сбрызнув кровью сливочно-белую пену под носом «Змея». Пена порозовела, жрец, подняв руку, показал нам всем извивающееся животное и швырнул его за борт, проводив странными заклинаниями.

Ламантин, само собою, был лучше, чем тот паршивый заяц, которого мы поднесли Ньёрду, когда отчалили от уэссексского берега. Брам пошутил, что мясо следовало съесть самим, а в воду бросить лишь шкуру, набитую соломой, – глядишь, боги не заметили бы обмана.

– Бьюсь об заклад, что пузо старика Ньёрда никогда не урчит, как мое, – заявил Брам, хлопая себя по твердому, хотя и бочкообразному животу.

– Так, как твое пузо, даже колесница Тора не грохочет, – сказал Бодвар – викинг, чья кожа была серой, словно пепел.

Брам Медведь лишь кивнул и гордо улыбнулся.

Тем временем мы обогнули мыс и вошли в устье огромной реки. Далеко впереди, за нашим деревянным крестом, сходились зеленые берега. Мы видели это и ощущали. Хедину Длиннолицему показалось, будто это место похоже на Фенсфьорд – родину многих Сигурдовых волков. Однако Улаф рявкнул, что в нем просто говорит тоска по дому. Хедин, поразмыслив, согласился с Улафом: море здесь не так глубоко и прозрачно, горы не так высоки, а воздух не так сладок, как на норвежском фьорде.

На пути нам встречались суда всевозможных мастей и размеров: широкие торговые кнорры, утлые корабли пилигримов, рыбацкие лодки, двадцативесельный корабль, собиравший подати (его капитан благоразумно направил нос не в нашу сторону), и даже изящный дракон, спешивший на юг – как видно, после набега. Кнут предположил, что ладья датская: она была длиннее «Змея» и узкая, точно стрела. По мне, волны захлестнули и опрокинули бы такое судно, как бревнышко, но, когда я сказал это Пенде, он почесал свой длинный шрам и ответил, что если дракон забрался так далеко от дома, то те, кто его строил, должны немного смыслить в мореходстве.

– Обыкновенно я не связываюсь с судами, из которых нужно вычерпывать воду чаще, чем трижды в два дня, – сказал Улаф, стоя у мачты и обыскивая реку опытным взором. – Но если б наш «Змей» пропускал чуть больше, я бы охотно посмотрел, как вы, ребята, пыхтите. Во времена моего отца мы гребли так гребли! Сбивали море веслами, пока оно не делалось густым, как каша. Никто не сидел и не ждал, когда ветер подует, куда нам нужно! – Послышалось недовольное фырканье (мы слыхали эту песню уже раз сто), но старик как ни в чем не бывало продолжал: – Все вы рыхлые, будто горячий конский навоз. Такая нынче молодежь, что я готов поклясться: Один смотрит, куда катится мир, и его единственный глаз плачет.

Над головой Улафа трепетал и хлопал выцветший красный парус, а викинги начинали беспокойно ерзать, ведь мы подошли к чужой земле. Населявшие ее люди и духи могли оказаться враждебными, особенно если узнали бы, что мы язычники. Поскрипывание досок и канатов «Змея» вдруг стало казаться мне похожим на человечьи крики и стоны. Я будто слышал, как испуганное дитя спрашивает меня: «Ты уверен, что нам нужно сюда идти? Это не опасно? Нам не сделают больно, как в прошлый раз?» Теперь, когда вместо головы Йормунганда на носу возвышался крест, «Змей» казался другим. Он будто стал уязвимым. И не я один испытывал зловещую тяжесть оттого, что за нами наблюдали. Пока мы шли вдоль франкского берега, нас пронзали острые, как буравчики, взгляды. Хотя мы не вывесили щитов и не надели ни кольчуг, ни шлемов, те, кому принадлежала власть в королевстве, должны были скоро пронюхать, кто мы такие: корабли, подобные нашему, нечасто появлялись в этих водах.

Кнорр, собиравший подати, не исчез, как я предполагал, а входил в устье, держась у противоположного берега, подальше от нас. Он следовал за нами, как птица, которая кормится падалью и следует за волками. Похоже, франки с опаской встречают чужестранцев, и даже морские границы их государства, хоть они и удалены от столицы, охраняются. Как объяснил нам Сигурд, Карл овладел необозримыми землями и провозгласил себя императором по примеру древних римлян. Тот, кто обладает такой властью, наверняка осмотрителен, умеет навести порядок и, что для нас особенно тревожно, располагает большим войском. Если в открытом море мы чувствовали себя как дома, то, оказавшись в устье реки, я ощущал в животе ледяной страх, который никак не мог растопить.

Отец Эгфрит вышел, держа в руках свернутую шкуру, на нос «Змея», где, смущенно ежась, стояла Кинетрит. Затем развернул шкуру и поднял ее, а женщина, чуть улыбнувшись, скрылась за этим занавесом, чтобы справить нужду в ведро. Эгфрит почтительно отвернулся, и я с неохотой подумал о том, что должен благодарить его за заботу о ней. Бедная! Верно, несладко женщине жить одной на корабле среди нас, звероподобных воинов. А ведь она еще и дочь уэссексского лорда.

Как бы то ни было, опасность ей угрожала так же, как и всем нам. Отец Эгфрит не преминул сообщить, что на востоке, между Эльбой и Эмсом, многих саксов убили по приказу Карла за преданность старым верованиям. Служитель Белого Христа хотел макнуть их в воду, но они не дались, а потому их головы и плечи разлучились навсегда. Когда я пересказал историю другим по-норвежски, Брам сомкнул мохнатые брови и, откусив от ломтя хлеба, который сжимал в кулаке, сказал:

– Что-то непохоже, чтобы этот Карл был христианином.

– Может, саксы просто воняли, как овечий зад? – предположил Бьорн. – Королю надоело зажимать нос, и он приказал священникам, чтобы их помыли, а когда они стали противиться… – Бьорн провел ребром ладони по горлу.

– Это называется крещением, – сказал я. – Тебя толкают в воду. Ты ныряешь язычником, а выныриваешь христианином.

Мои слова показались викингам нелепицей, и волки Сигурда встретили их возгласами недоверия.

– Они, что же, думают, будто Одина и Тора можно смыть с нас водичкой? – проговорил Арнвид, и лицо его сморщилось, как огузок.

– Хотел бы я посмотреть на раба Христова, который решится макнуть меня головой в воду, – громко сказал Свейн Рыжий, глядя на отца Эгфрита (монах смотрел на нас и, как мне показалось, пытался улавливать нить нашего разговора).

– Нет такой глубокой реки, Свейн, – сказал я, подразумевая, что вымыть богов из его головы не легче, чем зацепить багром луну и стащить ее с неба.

Мое немудреное замечание положило конец беседе о крещении, и я взглянул на Эльдреда: станет ли он говорить с франками от нашего имени, как я пообещал Сигурду? Выбирать олдермену не приходилось, но и терять ему было нечего, кроме своей жалкой жизни. Поэтому мы не знали, согласится ли он. А кроме того, здешние господа могли ему не поверить. Это показалось мне вполне вероятным, когда я увидел, как он скорчился на корме «Змея», точно овчарка, которую побили за украденную еду.

Там, где соленая вода смешивалась с пресной, устье сужалось. Берега заслонили нас от морских ветров, и пытаться идти под парусом стало бесполезно, особенно против течения. На обоих кораблях застучали весла: мы приготовились грести. Улаф, Флоки Черный и Брам спустили парус и тоже сели на скамьи. По берегам, что казались нам створками каких-то ворот, тянулись песчаные холмы, наметенные ветром, а на них рос тростник, похожий на вздыбленную шерсть злой собаки. Там, где вода соприкасалась с сушей, волны вырубили в песке ступеньки, над которыми вились сотни стрекоз. Я видел их даже издалека: они неистово мелькали, наполняя воздух странным мерцанием. Жирные чайки с воплями кидались под корму «Змея», жадные до рыбьих потрохов, что люди выбрасывают за борт, входя в реку из моря. Над носом корабля, словно туча выпущенных стрел, пронеслась стайка стрижей. Все они, как один, резко метнулись в сторону, огибая песчаную отмель.

Я греб, мои мышцы то сжимались, то расслаблялись, и тепло от них разливалось по всему телу. Наконец мы увидели первых людей: словно вырастая из тростника, они появлялись среди песчаных холмов и стояли неподвижно, как камни. Казалось, целое войско мертвецов восстало из земли. Я прикоснулся к висевшему у меня на шее оберегу – маленькому резному изображению головы Одина, которое прежде принадлежало Сигурду. Слаженно погружаясь в воду, наши весла и весла «Фьорд-Элька» издавали сладостный мерный звук, извещавший о нашем прибытии христианского бога и его рабов, что смотрели на нас с берега. Помыслы здешних людей были известны лишь им самим, но я мог побиться об заклад, что они объяты страхом: во Франкию пришли волки Сигурда.