Судьба геолога-полевика забрасывала меня а разные уголки нашей страны, но больше и дольше всего приходилось работать на ее восточной окраине. Мне одинаково близкими стали горные гряды Сихотэ-Алиня и ощетинившиеся лиственничным частоколом склоны Буреинского хребта, угрюмые гольцы Северо-Востока и вулканические нагорья Камчатки и, конечно, Курильские острова, каменная цепь которых напоминает остроконечные шлемы выходящих из моря сказочных богатырей.

Всюду рядом шли верные товарищи, всюду доводилось сталкиваться со всем тем прекрасным и удивительным, что таит в себе природа. Эти волнующие свидания с природой, встречи с самыми неожиданными ее проявлениями стопроцентно гарантировала жизнь полевика.

Экспедиционная жизнь... С ней неизбежно связаны те или иные лишения, всевозможные трудности, а подчас и неприятные «ЧП». И тем не менее такая напряженная, утомительная жизнь остается полнокровной, эмоционально и духовно насыщенной, надолго запоминается богатством содержания, разнообразием впечатлений. Есть в ней что-то такое, что расцвечивает полевые будни яркими красками, и они не тускнеют в памяти. Вот потому-то и сквозь дымку времени все так же четко видишь характеры людей, с которыми работал, все так же остро воспринимаешь взаимоотношения в коллективе, все так же непосредственно переживаешь былые радости, огорчения, комические ситуации, драматические минуты... Если же — допускаю — с годами все это представляется выпуклее и ярче, чем было на самом деле, то что ж, спасибо тебе за такую особенность, экспедиционная жизнь!

Думается, что эта сторона геологической жизни незаслуженно обойдена большой литературой. Ни в малой мере не чувствуя себя способным восполнить этот пробел, я попытался вспомнить отдельные эпизоды общения с природой и случаи экспедиционного бытия; попробовал дать несколько небольших набросков из полевой жизни, нередко совмещая разрозненные и разделенные большими отрезками, времени события. Все это основано на личных наблюдениях, пережито мною или моими товарищами.

Полуденный зной достиг своего предела. Недвижный воздух казался плотным и осязаемым и лишь над вершинами Хехцира зависла гряда облаков, обещающая дождь и прохладу. Где-то вдали протарахтела машина, и опять все стихло.

— Утя, утя, утя! — неожиданно раздался громкий голос со скамейки, на которой, в тени дерева, расположились трое молодых ребят в геологических фуражках.

— Кря, кря... — начал было и второй юноша, пытаясь подманить ковылявших по обочине деревянного тротуара уток, но третий парень насмешливо оборвал его: «Не рано ли раскрякались, первооткрыватели! На весь город шум подняли!» Эта реплика возымела неожиданное действие. На скамейке поднялся невообразимый гвалт. Громко заговорили все одновременно. Спорили о том, что должен уметь, знать и делать геолог. Наконец согласились, что он должен уметь все, в том числе и подражать голосам птиц и зверей, однако... крякать лучше все же среди камышей на озере, а не в центре города.

Сейчас трудно поверить, что эта маленькая сценка «разыгрывалась» на одной из главных улиц Хабаровска. Однако все это было, только было тридцать лет тому назад. Не сразу стал Хабаровск современным центром дальневосточной индустрии, культуры и науки. Не по мановению волшебной палочки Амур оделся в набережные, не в одночасье глубокие овраги, рассекавшие город, превратились в прекрасные бульвары и не вдруг современные архитектурные ансамбли потеснили старые постройки.

В то время, с которого начался рассказ, в городе было полно одноэтажных деревянных домов, и нередко даже на большие улицы забредали домашние птицы и козы, что, впрочем, никого не смущало: шли первые трудные послевоенные годы. Стране нужно было решать главные задачи, связанные с восстановлением и развитием народного хозяйства. Ускоренное освоение минеральных богатств приобрело значение одной из главных проблем. Объектом интенсивных геологических исследований становились восточные регионы Советского Союза. Начиналась планомерная Государственная геологическая съемка обширных территорий, сопровождавшаяся поисками полезных ископаемых. Для реализации этих грандиозных планов на помощь территориальным геологическим управлениям пришли центральные научно-исследовательские организации, среди которых был и ВСЕГЕИ — Всесоюзный научно-исследовательский геологический институт, в прошлом Геологический комитет.

Связи Геолкома — ВСЕГЕИ с Дальним Востоком традиционны. С первых, же лет организации Геологической службы России сотрудники Геолкома начали проводить плодотворные исследования на восточной окраине страны. Победа социалистической революции придала новый творческий импульс работам замечательных геологов тех лет. Даже в мрачный период интервенции и гражданской войны они оставались верны долгу ученых, посвятивших себя служению только еще возникающей, не имеющей аналогов в прошлом всенародной науке. Отрезанные от Петрограда колчаковцами и белогвардейскими бандами, орудовавшими в Сибири и Забайкалье, оставшиеся после полевых работ на Востоке России геолкомовцы Э. Э. Анерт, П. И. Полевой, А. Н. Криштофович организовали в 1920 году во Владивостоке Дальневосточный филиал Геологического комитета.

Работая в невероятно сложных условиях, они смогли уже к 1922 году передать государству информацию о вновь обнаруженных месторождениях полезных ископаемых.

Не ослабевали связи ВСЕГЕИ с Востоком и в последующие годы, включая период Великой Отечественной войны, когда С. А. Музылев стал главным геологом Дальневосточного геологического управления, а В. Н. Верещагин, возглавляя отдел угля управления, руководил геологической съемкой и составлением первой детальной геологической карты южной части Дальнего Востока. Позже они курировали дальневосточные экспедиции ВСЕГЕИ. Выпускники Ленинградского горного института и университета составили костяк этих экспедиций. Как раз к свежему пополнению Дальневосточной экспедиции, прибывшему к месту своих первых самостоятельных работ, и относились трое юношей, споривших на скамейке в Хабаровске. Был среди них и автор этих строк, имевший тогда за плечами всего три студенческих полевых сезона.

Сейчас как-то даже не верится, что уже три десятилетия осталось позади — так ярки и свежи воспоминания о многих маршрутах и эпизодах полевой жизни. Совсем незаметно за рабочими буднями протекло, оказывается, столько времени. Невольно задумываясь о пройденном пути, только теперь начинаешь понимать, как нам, окунувшимся в геологию в первые послевоенные пятилетки, повезло. Мы оказались на стыке нескольких поколений и имели возможность впитать в себя их знания и опыт. Огромный же фронт работ, на котором предстояло трудиться, как нельзя лучше помогал индивидуальному росту и выявлял способности каждого. Не случайно поэтому из состава дальневосточных экспедиций вышли такие ученые, получившие мировую известность, как А. Д. Щеглов, А. И. Жамойда, Д. В. Рунквист. Многие из некогда «зеленых» юнцов стали профессорами, докторами и кандидатами наук. Но дело даже не в званиях и степенях. Экспедиционная школа тех лет помогла сформироваться определенному мировоззрению, отношению к избранному пути как к основному делу всей жизни. При этом сохранялись и крепли лучшие традиции Геолкома, геологов «старой закалки».

Да и как могло быть иначе? Чувство глубокого уважения и даже благоговения перед основоположниками отечественной геологии невольно возникало у молодого специалиста, когда он, впервые проходя по гулким сводчатым коридорам ВСЕГЕИ, замечал на двери кабинета медную дощечку с выгравированной фамилией академика Ф. Н. Чернышева или академика А. П. Карпинского, когда со стен, из массивных золоченых рам, на него строго смотрели классики геологической науки, как бы спрашивая: «А зачем вы сюда пожаловали, молодой человек?» В том же коридоре можно было встретить тогда еще здравствующих Я. С. Эдельштейна, А. Н. Криштофовича, Ю. А. Билибина, С. В. Обручева. Дома, на стеллаже, как дорогая реликвия, хранится презентованная мне с дарственной надписью П. В. Виттенбурга монография «Геологическое описание полуострова Муравьева-Амурского и архипелага императрицы Евгении», написанная им в соавторстве с А. Н. Криштофовичем и И. В. Палибиным. Книга, изданная в 1916 году и подаренная в пятидесятых годах, — это ли не перекличка поколений?

Повезло нам и со старшими товарищами и наставниками, которые делились с нами своими знаниями, мыслями, радовались нашим первым удачам, помогали исправлять ошибки.

Разве можно забыть неожиданные приезды в партии Н. А. Беляевского, когда он отправлялся с кем-нибудь в маршрут, оставляя себе роль «сопровождающего рабочего». После такого маршрута ты чувствовал себя начинающим дилетантом, а сделанные тобою выводы представлялись детским лепетом. Однако, в конечном счете, все это шло на пользу. А как не вспомнить приезды в партию Л. И. Красного, который, еще толком не умывшись и не отдохнув с дороги, просил показать карты и результаты наблюдений. И тут происходило волшебство. Познакомившись с самыми, казалось бы, заурядными материалами, он с воодушевлением объяснял, как это все здорово и как хорошо укладывается в его очередную смелую концепцию геологического развития региона. Склонность к грандиозным обобщениям, способность увлечь своими замыслами и организовать для их реализации большие коллективы и сейчас характерна для члена-корреспондента АН СССР Л. И. Красного. Большой знаток дальневосточной природы, во всех ситуациях спокойный и уравновешенный Г. С. Ганешин, раскрывая сложные и запутанные связи поверхностных образований с глубинным строением, как бы оживлял перед нами геологические процессы давно минувших эпох...

Хорошую школу практики давало тесное общение с сотрудниками геологических управлений Г. М. Власовым, М. Г. Золотовым, В. В. Онихимовским, В. А. Ярмолюком, М. П. Материковым, Б. А. Ивановым, Е. С. Павловым и многими другими.

В те дни в наших молодежных экспедициях царил дух подъема, творческого нетерпения, радостного ожидания предстоящих открытий, дух бескорыстной поддержки и взаимопомощи. Сознание важности проводимых работ накладывало особый отпечаток ответственности за порученные исследования. И люди с совершенно разными темпераментами и склонностями прекрасно срабатывались друг с другом. Естественно вписывались, в экспедиционный ансамбль энтузиастов стремительный и порывистый Эмиль Изох, осторожный и пунктуальный Юра Громов, склонный к быстрому полету мысли и легко загорающийся новыми идеями Рюрик Соколов, тихий и даже застенчивый Олег Кабаков. Олег отличался еще и даром прирожденного естествоиспытателя. Он теперь широко известен как первооткрыватель уникального Солнечного месторождения. Его портрет можно увидеть в Хабаровском краеведческом музее. Но мало кто знает, что Олег Николаевич еще и один из крупнейших знатоков жуков. Да-да, именно коллекционирование, систематизация и изучение насекомых стало его второй после геологии страстью. Делая все, чем приходилось заниматься, фундаментально и последовательно, он в этом увлечении достиг вершины и был избран действительным членом Всесоюзного общества энтомологов.

Впрочем, и любой другой был достаточно самобытен и в чем-то неповторим, оставаясь в то же время частью большого коллектива. Людей цементировала не только преданность общему делу, но и любовь к природе.

В геологах, так же как и в представителях других «бродячих» профессий, очень остро развита способность удивляться многообразию проявлений природы и радоваться каждому новому свиданию с нею. Равнодушный человек недолго продержится среди них. Очень скоро даже самые легкие полевые маршруты превратятся для него в пытку, призрачные блага цивилизации, гарантированные по месту постоянного жительства прогрессом XX века, заслонят от него все прелести окружающего — будь то безбрежные просторы Сибири, голубые ледники горных пиков Средней Азии или неповторимые ландшафты Дальнего Востока.

Разными путями мы приходим в геологию. Но часто, очень часто у многих уже в ранние годы просыпается подсознательное стремление к странствиям и активному познанию окружающего. Немало способствуют этому хорошие книги, повествующие о необычайных приключениях, о трудностях и опасностях, встречающихся на тропах первопроходцев, рассказывающие о повадках зверей и птиц, об экзотических растениях...

Меня, например, на всю жизнь покорили прочитанные в детстве красочно иллюстрированные книги о кругосветном путешествии на корабле «Бигль», о жизни Миклухо-Маклая в далекой Полинезии и, конечно, прекрасные книги В. К. Арсеньева. Правда, тогда я даже не мечтал, что придется работать в краях, воспетых Арсеньевым, повторить часть его маршрутов и встретиться с одним из его проводников, товарищем самого Дерсу Узалы. Но так произошло и была в этом своя закономерность: романтическая тяга к нехоженым тропам повлияла на выбор профессии геолога, которая и привела меня на Дальний Восток.

И вот уже три десятка лет продолжается полевой маршрут, проложенный вверх и вниз по каменным ступеням Дальнего Востока. По этим ступеням и сейчас продолжают идти молодые энтузиасты. Быть может, и они, подобно нам, спорят о том, что должен знать и уметь геолог. И неважно, что какую-то часть их пути уже осилили предшественники — для каждого ступившего на полевую тропу эти ступени становятся первыми и единственными, неповторимыми ступенями самоутверждения, дарующими не только трудности, но и ни с чем не сравнимую радость первых своих открытий, романтику и счастье единения с окружающим миром.

Дальний Восток... Сколько таинственной притягательности в сочетании этих двух слов! Не просто восток, а дальний, самый дальний рубеж нашей страны. Даже современные воздушные лайнеры, чудесным образом спрессовавшие пространство, не в силах уменьшить очарования Востока, который, несмотря ни на что, остается дальний, своеобразным, ни с чем не сравнимым краем.

Необычные контрасты природы Дальнего Востока хорошо известны. Здесь ель и лиственница соседствуют, с женьшенем и лианами, медведь встречается с тигром, горные хребты чередуются с межгорными равнинами, ледниковые языки прорезаются потоками расплавленной лавы, континент граничит с океаном.

Не менее контрастно и население громадного региона. Представители самых разных наций и народностей входят в дальневосточную семью. А складывалась эта семья не сразу и не безболезненно. Усиление демографических процессов в России конца XIX столетия особенно сильно затронуло коренных жителей восточной окраины империи. Перекупщики пушнины, торговцы, царские чиновники систематически обирали их, постепенно оттесняя с освоенных земель, нарушая вековой уклад жизни аборигенов. Голод и болезни довершали трагедию малых народностей, приводили их на грань вымирания.

Возрождение пришло к ним при Советской власти. В прошлом поголовно неграмотные нанайцы, удэгейцы, орочи, ульчи стали равноправными членами большой социалистической семьи. Из их среды вышли врачи, педагоги, командиры производства, писатели.

Все это я уже знал, начиная работать на Дальнем Востоке. Однако одно дело — знать понаслышке, а другое — увидеть собственными глазами. Мимолетные встречи с нанайцами и удэгейцами не в счет. К тому же мне хотелось не столько убедиться в произошедших переменах (о чем много и часто сообщалось в прессе), сколько прикоснуться к самобытной культуре и укладу жизни малых народностей, а если повезет, то и позаимствовать у них малую толику великой мудрости общения с природой. Но надеяться на это можно было лишь установив с ними достаточно длительные контакты. Такая возможность представилась только в 1957 году.

Мне было поручено провести исследования в бассейне верхнего течения реки Анюй, как раз в том районе, где, по утверждению В. К. Арсеньевна, еще в 1926 году наиболее полно сохранились обычаи и образ жизни удэгейцев — лесных людей, как любовно назвал их Владимир Клавдиевич. Какой-то будет встреча с ними?

Наш небольшой отряд, состоящий, помимо меня, из палеонтолога А. И. Моисеевой, прораба А. В. Скляренко и коллектора Сергея Мурзинова, в начале лета отправился на пароходе из Хабаровска вниз по Амуру. Тогда по реке курсировали еще старенькие колесные пароходы, очень похожие на тот, который был заснят в известном фильме «Волга-Волга». На вторые сутки мы со своим нехитрым экспедиционным снаряжением высадились на пристани в селе Троицком. Благодаря содействию местных властей, удалось без особых хлопот договориться с руководством леспромхоза о заброске нашей группы на водометном катере в верховья Анюя. Капитаном суденышка оказался крепко сбитый парень лет двадцати пяти, со слегка вьющейся шапкой русых волос и прямым открытым взглядом серых глаз. Чем-то он напоминал доброго молодца из русских народных сказок. Потом мы убедились, что у него и впрямь, как у сказочного героя, все спорилось и получалось наилучшим образом. На мой вопрос, как его величать, добрый молодец, широко улыбнувшись, ответил: «Если официально — то Николай, а если просто — Коля!»

Николай в своем лице представлял всю команду катера — и капитана, и моториста, и матроса. К тому же он был отменным лоцманом, прекрасно знавшим путь среди многочисленных проток и островов, обильно разбросанных в устье Анюя. В поселке Манома, пока я оформлял договор с леспромхозом, Коля дозаправился горючим и притащил на борт самое необходимое: ватник, резиновые сапоги с голенищами, бензиновую пилу «Дружба» и небольшой увесистый ящик со множеством предостерегающих надписей. Перехватив мой недоуменный взгляд, он уточнил: «Аммонал! Да вы не сомневайтесь, я диплом взрывника имею». Видя, что и это не рассеяло моих сомнений, он даже обиделся:

— Вы что же, без пилы и взрывчатки до Биры добраться хотите?

Только позднее я убедился в необходимости такого снаряжения. А пока наш катер, ровно гудя моторами, стрелой летел по полноводному Анюю. Лишь временами сбавляя скорость, он лавировал между островами. Иногда мы входили в узкие и длинные протоки, подобные темным извилистым коридорам, в которых ветви деревьев с обоих берегов готовы были вот-вот сомкнуться, затем опять вырывались на простор главного фарватера, и снова тугая волна встречного воздуха била в грудь, а по сторонам мелькали прибрежные кусты, Отменное состояние какой-то приподнятости духа овладело всеми. Мы что-то кричали друг другу, пытаясь перекрыть шум мотора, жестикулировали, показывая на берега. Общее оживление передалось и Джеку — крупной овчарке нашего коллектора Сергея, с которой он не захотел расстаться даже на четыре месяца и взял с собой в маршрут. Джек восторженно махал хвостом, временами повизгивая от избытка чувств.

Постепенно острова стали появляться все реже, течение Анюя усиливалось, и мы почувствовали, какого напряжения нашему водомету стоило удерживать приличную скорость. Вскоре по правому берегу четко обозначилась возвышенность, спускающаяся к руслу скалистыми уступами. Это были базальтовые скалы. Водный поток здесь прорезал древнее вулканическое плато. Из обширной Амурской депрессии мы выходили в предгорья западного склона Сихотэ-Алиня. 10—15 километров вверх по течению — и характер Анюя еще больше изменился. По берегам реки и в ее русле появились крупные валуны и даже каменные глыбы. Нередко к ним прибивается плавник и крупные стволы деревьев; переплетаясь между собой, они создают своеобразную плавучую баррикаду — залом. То справа, то слева заломы возникали все чаще, угрожая катеру. Оживление пассажиров, сменилось напряженным ожиданием следующего препятствия. За рулем стоял уже не Коля, а капитан Николай. Его сосредоточенный взгляд и быстрые маневры юрким суденышком лучше всяких слов подтверждали, что мы не на прогулке. А вот и «глухой» залом, перегородивший реку от берега до берега. Николай уменьшил скорость, огляделся и направил катер к тому месту, где сцепились всего два полузатопленных бревна. Скомандовав нам «Всем в кубрик! Держаться крепче!», он развил предельную скорость. Толчок, шипящее движение, пробежавшее по днищу судна, — и залом уже позади. Катер перепрыгнул преграду!

— Вот что значит техника, вот что значит речной вездеход! — радовались мы. Однако Анюй не желал сдаваться. Убедившись, что такие заломы для нас не помеха, он соорудил преграду поосновательней. Многоярусный залом заставил призадуматься даже опытного кормчего. Причалив катер к толстенному стволу, он вскарабкался на зыбучее тело залома и внимательно обследовал его. Наконец, приняв решение, вернулся на катер и взял, несколько шашек аммонала. Укрепив их в стволах залома, Николай бегом возвратился, на палубу и дал катеру задний ход. Прогрохотал взрыв. В воздух полетели сучья, щепки, обломки древесины. Когда дым рассеялся, мы увидели, что махину залома как стояла, так и стоит в прежнем положении. Но нет... Бревна в месте взрыва вдруг дрогнули и, подталкиваемые течением, слегка разошлись. Откуда-то снизу вынырнуло одно бревно, за ним другое... Катер подошел к проему, но протиснуться в него не смог. Мешало несколько крупных стволов, которые, точно живые руки залома, подрагивали, иногда высовываясь из воды почти целиком, а иногда показывая только лоснящиеся бока с ободранной корой. Пришлось пустить в ход бензопилу. Ее пулеметный треск долго разносился по окрестностям, заглушая шум реки. Наконец, проход расширен. Можно плыть дальше. Впереди ждало еще несколько таких задержек. До Биры мы добрались только на вторые сутки.

Десятка два ладно срубленных домиков разбросаны на пологой площадке скульптурной речной террасы. Вдоль стен амбаров, развешаны гирлянды юколы. На одном из домов — флаг и выцветшее полотнище плаката. Это правление промыслово-охотничьего удэгейского колхоза. Сразу же за домами начинается тайга, опутывающая окружающие возвышенности и взбирающаяся на совсем уже близкий крутой фас Сихотэ-Алиня. Дальше населенных пунктов не было.

Едва мы выгрузились на берег, как наш расторопный капитан распростился с нами и заспешил в обратный путь. На глазах изумленных ребятишек, сбежавшихся со всей деревни, катер сделал крутой разворот на месте и стрелой помчался вниз, по течению. Вскоре он исчез за поворотом. Привлеченные шумом мотора, к берегу потянулись и взрослые. Появление в этих краях водометного катера тогда было редкостью, и пропустить это зрелище никто не хотел.

На сердце стало немного тревожно... Вот они — «лесные жители». Как-то мы встретимся, найдем ли общий язык? Но опасения оказались совершенно напрасными. Узнав, что мы — «экспедиция», толпа радостно загудела, засияли приветливые улыбки на скуластых загорелых лицах. Крепкие рукопожатия, вперемешку русские и удэгейские слова, вопросы...

— А когда приедет Николай?

— А где Вера?

— А ваш дом как раз свободен, пошли туда!

Не дожидаюсь нашего согласия, гостеприимные хозяева уже тащили наши спальные мешки, баульные сумы и прочий скарб. И мы двигались с ними к какому-то дому. Только теперь я вспомнил, что в Бире два года назад базировалась партия Дальневосточной экспедиции, начальником которой был Николай Николаевич Погольский, а в прошлом году отсюда же отправлялась в маршруты партия Лени Алексеева. Местные жители сочли, что мы продолжаем эти же работы. В общем-то они были близки к истине, но вдаваться в детали сейчас было некогда. Нужно было торопиться с арендой лодок.

Председатель колхоза встретил меня радушно и с пониманием, но, разведя руками, сказал:

— Народу нет! Кто в леспромхозе до начала охоты работает, кто другими делами занят. Вот, может, согласится с вами пойти Василий Килиндюга. Завтра он с рыбалки должен приехать.

Вернувшись к своим товарищам, я застал их почти полностью освоившимися с новой обстановкой. Алексей Васильевич Скляренко, человек значительно старше нас по возрасту и весьма хозяйственный, уже распоряжался добровольными помощниками, заставляя их что-то перетаскивать и распаковывать. Сергей, прихвативший в экспедицию не только пса, но и машинку для стрижки волос, выступал в роли цирюльника. К нему уже выстроилась очередь желающих стать красивыми (парикмахерской в деревне не было). Только Джек выглядел недовольным и обиженным. Сидя под кустом, он зализывал свой бок. Видимо, первый контакт с местными собаками, которых здесь было множество, не обошелся без эксцессов.

Наутро мы познакомились с Василием Килиндюгой прямо на берегу Анюя. Он подплыл к нам, стоя в оморочке — долбленой лодке, имеющей форму веретена длиной 2,5—3 метра, а шириной не более 40 сантиметров. Неопытному человеку не только двигаться, но даже сидеть в такой посудине без риска перевернуться стоит больших трудов. Василий же, как будто отлитый в одной форме с оморочкой, легко отталкиваясь шестом, быстро скользил поперек стремнины. Нельзя было не залюбоваться его ладной гибкой фигурой на утлом челне. Невольно в памяти воскрес любимый с детства образ Гайаваты и его волшебной пироги из поэмы Генри Лонгфелло:

И Василий казался мне теперь не удэгейцем, а индейцем, чудесным образом оказавшимся на Анюе. Бронзовый цвет лица, слегка раскосые глаза и довольно правильные черты его лица еще более подчеркивали эту схожесть.

Василий уже знал, что мы от него хотим, знал, сколько у нас людей и какой груз. Без лишних слов он согласился примкнуть к нашему отряду и сказал, что нужно будет плыть на двух батах, о которых он позаботится. Если оморочка — долбленая лодка на одного человека, то бат (или, как его еще называют, ульмагда) — многоместная лодка, также долбленная из единого ствола, но значительно более крупная — длиной до 10—12 метров. Бат шире и устойчивее оморочки, кроме того, отличается от нее по своей конструкции. У бата корма обрезана под прямым углом, почти так же обработан и его нос, но здесь от нижней части лодки вперед отходит слегка изогнутый лопатообразный выступ — этакий своеобразный форштевень. В гениальности этого, на первый взгляд примитивного приспособления, пришедшего в сегодняшний день от далеких предков удэгейцев, убеждаешься, проплыв на бату хотя бы несколько дней. Лопатообразный выступ носовой части как бы приподнимает всю лодку над волной и мелкими препятствиями, уменьшая таким образом сопротивление встречному потоку. В то же время он гасит волнение и увеличивает устойчивость суденышка, так как через тыловую часть лопаты-форштевня, соединяющуюся непосредственно с днищем, вода легко перекатывается.

Вскоре Василий Килиндюга подогнал к берегу свой новый большой бат, вслед за которым пристал и второй, значительно меньше первого и, судя по жестяным заплаткам на бортах, уже видавший виды. В нем сидели два человека. Когда они выбрались из лодки, Василий обратился ко мне:

— Вот вся наша команда, начальник. Бого и Ладика, — и, как бы извиняясь, добавил: — Других во всей Бире не нашлось.

Бого был пожилым удэгейцем небольшого роста, а Ладика казалась совсем миниатюрной. Одетая в длинный халат, перехваченный ремешком, повязанная белым платочком, она смущенно выглядывала из-за плеча мужа. Оба держали во рту трубки и доверчиво улыбались.

Не скажу, что внешний вид новых батчиков вселил в меня уверенность в благополучном исходе нашего нелегкого путешествия...

На следующий день был назначен отъезд. С утра меня удивил своей активностью А. В. Скляренко. Он несколько лет работал хозяйственником в больших геологических партиях, исследовавших Восточную Сибирь. Непосредственно в маршрут ему пришлось отправиться впервые, да еще в составе такой небольшой группы, когда каждый, невзирая на должность, обязан был выполнять любую, подчас и не очень приятную работу. Все это пришлось ему не по душе. Будучи значительно старше нас, он ко всем обращался по имени. Меня же, очевидно, чтобы соблюсти субординацию, величал по отчеству — «Василич». В то утро Скляренко был неузнаваем. Его плотная коренастая фигура мелькала то здесь, то там. Не ограничиваясь, как это было раньше, руководящими указаниями, он сам таскал баулы, тюки и прочий скарб на берег, не подпуская меня к ним ни на шаг:

— Василич! Вам и в доме дела хватит. Карты просмотреть, маршрут продумать!

Когда я спустился к реке, то не мог не рассмеяться, поняв причину такой активности своего прораба. Он уже восседал в новом и надежном бате Василия, заботливо поправляя брезент, покрывающий груз. Завидев меня, он начал сбивчиво пояснять:

— Василич, мы тут решили, что у Василия бат большой, тяжелый. Ему без помощников не справиться. Вот мы с Сережей и будем у него в подмастерьях.

Таким образом, вопрос о распределении людей по лодкам решился без моего участия. Хоть это и был непорядок, но начинать с приказов не хотелось. Кроме того, чувствовалось, что ветхий бат Бого и Ладики, да и сами хозяева лодки, не вызывали у А. В. Скляренко доверия, вряд ли можно было заставить его пересесть в эту старенькую посудину.

Не став пререкаться, я подал сигнал к отплытию. Мне показалось, что наблюдавший в сторонке за этой сценой Василий Килиндюга понимающе усмехнулся... Позднее я убедился, сколько такта и природного благородства было в этом достойном представителе лесных людей, ставшем потом моим хорошим другом.

Итак, впереди более пятисот километров пути по Анюю (считая в оба конца) и три месяца работы в глухих, совершенно ненаселенных местах.

Погода нам благоприятствовала. Лодки, подталкиваемые шестами, быстро двигались вперед вдоль прибрежного мелководья. Временами, когда отмели, следуя за излучинами долины, перемещались к противоположному берегу, шесты укладывались на дно лодок, и мы, взявшись за короткие лопатки-весла, пересекали реку на гребях. И опять шли вдоль берега, налегая на шесты.

Постепенно количество таких пересечений увеличивалось. Но мы даже были рады этому: можно было присесть, изменить положение тела, размяться за греблей. Не радовали эти переправы только Джека. Бедный пес, усердно бежавший вдоль берега, каждый раз бросался в воду, стараясь не отстать от нас. Течение сносило его далеко вниз, и он, выбравшись на сушу, со всех ног пускался вдогонку за удалявшимися лодками. Но стоило ему догнать нас, как появлялась новая излучина реки, мы опять отправлялись на другой берег, а Джеку снова предстояло купание. Глядя на его мучения, даже молчаливый Бого не выдержал и, вынув трубку изо рта, произнес:

— Совсем, однако, дурной собака!

При этом он взглянул на другой берег реки, где бурым комочком в кустах мелькала Кули — небольшая, но широкогрудая собачонка, которую Бого взял с собой. В отличие от Джека, Кули почти все время бежала вдоль одного берега, аккуратно выбирая себе дорогу. Когда нам особенно часто приходилось маневрировать, неоднократно пересекая Анюй, Кули забегала вперед и где-нибудь на мысу, с которого хорошо просматривалась река, поджидала нас. Видно было, что подобные прогулки ей не впервой. У Джека такой сноровки не было, он приобретал опыт таежных странствий дорогой ценой. Когда мы остановились на ночевку, Джек приплелся к лагерю только через несколько часов и бессильно рухнул около палатки. Лапы его, ободранные об острые камни, кровоточили, живот подвело, и вообще он являл собою жалкое зрелище. Уж не знаю, о чем он ночью думал, но на следующий день, видимо, поборов свою собачью спесь, стал ориентироваться на Кули, а не на курс наших батов. А может быть, и Кули ему «объяснила», что с Анюя на лодках нам свернуть некуда, так что проще бежать по одному берегу. Так или иначе, от Кули Джек перенял много премудростей и к концу полевого сезона стал отличным таежником, разбиравшимся и в следах зверей, и умеющим припрятывать пищу «на черный день».

А наши испытания на воде были еще впереди. Характер долины и скорость течения Анюя выше, впадения в него реки Тормасу резко изменились. Здесь Анюй пересекает линию Центрального Сихотэ-Алинского разлома. Вдоль этого структурного шва, строго по одной линии северо-восточного простирания, приспособившись к зоне дробления горных пород, расположились долина реки Тормасу и южнее ее — долина реки Хор. Эта линия ограничивает энергично поднимающийся блок Сихотэ-Алиня. Стремясь восстановить нарушенное равновесие, противоборствуя вздыманию земной коры, реки начинают здесь неистово вгрызаться в свое каменное ложе, пропиливая глубокие, ущелистые долины.

Оставшийся позади путь теперь казался приятным развлечением. Чтобы продвигаться вперед, навстречу шумящему и пенящемуся бесчисленными перекатами потоку, всем пришлось взяться за шесты. Мне и раньше доводилось немного ходить на шестах — на «осиновках» на Урале, на батах — в бассейне Бикина. Но то были либо отдельные переправы, либо непродолжительные маршруты, причем на реках, скорость течения которых значительно меньше. Здесь же мы буквально проталкивали лодку метр за метром. Быстро заносишь шест вперед, упираешься им в дно и, наваливаясь всей тяжестью тела на вибрирующее древко, выжимаешь бат на размах плеча. И так без перерыва час-другой. Сквозь хрустально-вспененную воду отлично просматриваются устилающие русло гальки. Если глядеть не отрываясь в воду, начинает кружиться голова. Мелькающие струи и сливающийся в их трепетании в неровные полосы галечниковый панцирь дна создают иллюзию бешеной скорости. Но стоит бросить взор на неподвижные прибрежные кусты, чтобы убедиться, как ничтожно мала реальная скорость нашего передвижения. Начинает ломить предплечья, ноет спина, горят натертые до волдырей мозоли, пот заливает глаза. Но нужно двигаться вперед. А Бого и Ладика, эти два невзрачных на первый взгляд батчика, работают как заводные, перебрасываются иногда удэгейскими словечками, улыбаются чему-то, и ни тени усталости на их лицах.

 

Бороться со стремниной не так-то просто.

 

Василий, идущий на своем большом бате «о трех шестах» впереди нас, иногда позволяет догнать себя и, критически понаблюдав за моей работой, кричит: «Давай, нажимай, начальник!» И опять уходит вперед. На привале он терпеливо объясняет, как надо правильно держать шест, как дышать, чтоб силы зря не тратить. Все это делается дружелюбно, без какого-либо чувства превосходства.

Мало-помалу мы начинаем втягиваться в повседневный труд батчиков. Усталость перед ночевкой уже не валит с ног. Остается время и для бесед у костра.

Василий за свою жизнь успел многое повидать, бывал и в городе, и в больших поселках, занимался разными делами, но все же вернулся в родную Биру, поняв, что его призвание — промысловая охота. По-русски он говорил правильно, с удовольствием отвечал на вопросы, но первым обычно не заводил разговор. Позже, почувствовав мои искренний интерес ко всем сторонам удэгейского быта, он и сам частенько рассказывал о событиях из охотничьей жизни, о разных интересных случаях и преданиях, передававшихся из поколения в поколение. Бого и Ладика обычно внимательно слушали его повествования и лишь иногда что-нибудь добавляли по-удэгейски. Все рассказы его были предельно просты и бесхитростны, но в них заключалась прелесть полного единения человека с природой. Они были так же естественны, как деревья, река, небо над головой.

Особенно запомнился мне рассказ Василия об одной неудачной зимней охоте. Он отправился без напарников на лыжах промышлять в районе реки Тормасу. Поставив на ночь палатку, зажег свечу и начал дозаряжать патроны. Неожиданный порыв ветра опрокинул свечку на банку о порохом, который мгновенно вспыхнул перед самым лицом охотника и ослепил его. Василий дождался утра и окончательно убедился, что ничего не видит. На ощупь собрав поклажу и нацепив лыжи, он двинулся к дому. Более сорока километров прошел он, прежде чем добрался до селения. Неожиданно ослепший человек, затерянный где-то в горно-таежной глухомани, не растерялся и в одиночку спокойно преодолел путь, который и для зрячего был бы нелегок, Василий настолько хорошо знал тайгу, что отчетливо представлял, где в каждый момент своего слепого маршрута он находился. Время и помощь врачей сделали свое дело — его зрение полностью восстановилось. И снова он на охотничьей тропе...

Я неоднократно убеждался в его охотничьем мастерстве и таланте следопыта. Но вместе с тем он очень бережно относился к животному населению тайги. Из двух лосей, отданных нам по лицензии на отстрел, Василий добыл только одного. И причина заключалась не в том, что он не мог добыть и другого. Просто один раз попалась лосиха с теленком, и он не стал стрелять, а в другой — уже подняв карабин, опять воздержался от выстрела.

— Зачем нам много мяса, продуктов и так хватает, да еще и рыбы много, — аргументировал он свой поступок.

Меня всегда занимал вопрос, каким образом народности, не имевшие письменности, несли через века и сохранили информацию о своей прошлой истории. Конечно, это должны быть изустные предания. Но ведь они, трансформируясь от поколения к поколению, могли очень сильно измениться. Насколько точно повествуют они о «делах давно минувших дней»? Один случай убедил в высокой степени сохранения смысловой достоверности такого рода передач. Как-то, беседуя о прошлом удэгейского народа, Бого сказал, что очень-очень давно удэгейцы жили не только на севере, но и на юге Сихотэ-Алиня; особенно много их было вдоль побережья моря. И тут Бого почти процитировал записанное еще в 1908 году В. К. Арсеньевым высказывание старых удэге, которые утверждали: раньше их было так много, что лебеди, летевшие от реки Коппи до залива Ольги, становились черными, от дыма, поднимавшегося из великого множества удэгейских юрт. И еще узнал я, что давным-давно большая война была на Сихотэ-Алине, и принесла она несчастье и горе всему народу.

Невольно вспомнился рассказ Василия, когда мы проплывали мимо скал Надгэ. Каменные останцы причудливых очертаний венчали здесь отвесные обрывы левого берега Анюя. В некоторых ракурсах эти останцы напоминали животных, а один из них весьма походил на печально склонившуюся фигуру женщины.

— Это и есть Надгэ, — сказал Василий и поведал мне романтическую повесть. В очень давние времена жила на Анюе Надгэ со своим мужем. Он был сильным и удачливым охотником, и в их юрте всегда было много мяса. Они любили друг друга. Но однажды началась большая война, и ее муж ушел на юг защищать свой край. Прошла зима, лето, и еще зима и лето, а он все не возвращался. Тогда Надгэ поднялась на высокий обрывистый берег Анюя и стала смотреть в ту сторону, откуда должен был вернуться ее муж. Она ждала его. И так долго ждала, что превратилась в камень. Вот с тех пор и стали называть ее именем эти скалистые обрывы.

Не правда ли, какая трогательная и красивая повесть! Эта преданная удэгейская женщина чем-то напомнила мне Ярославну на крепостной стене, ожидавшую возвращения мужа из ратного похода.

Мы миновали крупные правые притоки Анюя — Гобилли и Дымни, по которым в 1908 и 1927 годах В. К. Арсеньев сворачивал с Анюя, пересекая водораздел Сихотэ-Алиня. Начинался наиболее трудный участок маршрута. В верхнем течении русло Анюя имеет такой уклон, что падение его хорошо видно на глаз. Порожистые участки я широкие перекаты то и дело поднимались перед нами. В изобилии, загромождая реку, встречались огромные валуны и каменные глыбы. Иногда приходилось вылезать из батов и, приладив веревки, тащить их на манер бурлаков, Зато приглубые участки плесов с относительно слабым течением были приятной наградой за штурм перекатов. Здесь и рыбы было куда больше, чем на быстрине. В те годы она в Анюе водилась в изобилии. Чаще всего встречались ленки, таймени, а осенью заходила и красная нерестовая рыба. Уха, жареная и печеная рыба почти каждый день украшали наше меню. Попробовали мы и талу — сырое рыбное филе, мелко изрубленное ножом и сдобренное солью.

Удэгейцы не только отменные охотники, но и отличные рыбаки, хотя совершенно не признают удочек. Основное орудие лова — острога на длинном древке. Уложенная вдоль борта бата, она всегда под рукой. Вот тенью мелькнула недалеко от лодки какая-то рыбина. Мгновенный бросок остроги — и большой ленок килограмма на два-три уже бьется в руках удачливого рыболова. С крупными тайменями, вес которых измерялся уже десятками килограммов, поступали иначе. Пытаться вытащить такую добычу из воды сразу — дело безнадежное. Поэтому, вонзив в тайменя острогу, Бого или Василий выпускали ее из рук и ждали, пока могучая рыбина не выдохнется, и лишь тогда втаскивали ее в лодку. Сколько мы ни пытались овладеть искусством обращения с острогой — ничего из этого не вышло. Неумелое плюханье ее в воду вызывало только искреннее веселье удэгейцев. Зато наши спиннинги небездействовали.

С подобным способом лова они столкнулись первый раз и с интересом, смешанным с изрядной долей сарказма, наблюдали, что же получится из такой пустой затеи. Но когда на блесну попался крупный ленок, настроение хозяев тайги заметно изменилось. И уж когда удалось вытащить первого тайменя, Василий не выдержал и попросил попробовать спиннинг. Я ему охотно передал «чудо техники», втайне надеясь «зять реванш за свои неудачи с острогой. Человек, впервые берущий в руки спиннинг, ну просто обязан сделать «бороду» — запутанный клубок лески, мучительно и долго распутывая который должен проникаться уважением к своему более опытному товарищу. Но мои надежды были тщетными. Василий с первого же раза метнул блесну довольно далеко, а его второй, третий броски уже не уступали нашим. И никакой «бороды»! Исключительная внимательность и мысленное моделирование любого нового дела, обеспечивающие бесспорный успех в овладении им, видимо, являются отличительной чертой «лесных людей». Для них, привыкших с детства распутывать звериный след по едва заметным отпечаткам или сдвинутой хворостине, мелочей не существует. От их зоркого взгляда ничто не укрывается. И в этом залог успеха почти в любом деле, за которое они берутся. Несмотря на явные успехи, спиннинг не вызвал восхищения у Василия. Он вытащил пару крупных рыбин, но свое впечатление выразил кратко: «Руками машешь много, а рыбы мало». Для человека, привыкшего к тому, что каждый взмах острогой сопровождался верной добычей, броски спиннинга впустую представлялись лишней тратой времени. Осенью, перед расставанием, я подарил Василию свой спиннинг. Он вежливо поблагодарил, но повесил его на стенку, в качестве сувенира, вряд ли намереваясь использовать в дальнейшем это новшество.

Нередко сопровождая нас в маршруты, Василий поражал меня своим умением ориентироваться как на местности, так и на карте. Оказалось, что раньше топографические карты он видел только мельком, и теперь с большим интересом разглядывал их. Без всяких с моей стороны пояснений он отлично понял назначение горизонталей и других специальных значков. Блестящая зрительная память помогала ему не только опознавать то или иное место на карте, но и обращать внимание на некоторые неточности, допущенные при составлении топографического планшета.

Маршруты все чаще уводили нас в сторону от реки. Мы приближались к основному району исследований — к району сочленения двух громадных куполообразных поднятий земной коры, превосходящих в поперечнике сто километров каждое. Смятые в крутые складки горные породы, дугообразные разломы, цепочки интрузий и полосы вулканитов раскрывали сложную внутреннюю структуру этих поднятий. Изгибы речных долин и крутосклонные хребты, вписывающиеся в общий план дислокаций, помогали расшифровать концентрическую зональность гигантских куполов. К их пересечению приурочена наивысшая точка Сихотэ-Алиня — гора Тардоки-Яни, возвышающаяся на 2078 метров над уровнем моря. Удвоенная внутренняя энергия глубинных магматических очагов вздыбила здесь внешний концентр северного купола — хребет Яко-Яни почти на 2000 метров. Несколько меньшие высоты характерны для южного купола (гора Ягодная — 1602 метра, гора Зегдан — 1300 метров). Интересно, что в этом горном узле берут начало многие крупные реки Северного Сихотэ-Алиня, причем истоки их почти сходятся друг с другом. Здесь соседствуют верховья Анюя и Самарги, Хора, Коппи, Буту.

Теперь мы уходили в многодневные маршруты, а батчики перегоняли лодки вверх по течению Анюя и ожидали нашего возвращения в условленном месте. Я был абсолютно уверен, что в выбранной на карте точке встречи мы найдем наших спутников. И это всегда было так.

Запомнился один маршрут, которым мы пересекали вершину Тардоки-Яни и возвращались к Анюю по долине его левого притока Бомболи. По условиям проходимости маршрут оказался очень тяжелым. На третьи сутки, когда мы, по теоретическим расчетам, должны были уже вернуться в лагерь, мы только успели подняться на горный массив. Правда, за все тяготы подъема были вознаграждены величественным зрелищем панорамы Сихотэ-Алиня, которая открывалась с изъеденной ледниковыми карами главной вершины горной страны. Однако пора двигаться дальше. Спуск оказался не легче, чем подъем. Нужно было торопиться, так как и контрольный срок возвращения уже наступал, и продукты кончались. Особенно болезненно ощущалось отсутствие махорки. Велико же было наше удивление, когда на второй день обратного хода, пробираясь между громадными ледниковыми валунами реки Бомболи, мы почувствовали запах дыма и наконец увидели выходящих из-за деревьев Бого и Василия. К груди у них были привязаны маленькие дымокуры, состоящие из куска коры, покрытого мхом, и тлеющих углей. Такой способ помогал отгонять свирепствующего гнуса, оставляя при этом руки свободными. Радостно улыбаясь, Василий и Бого подошли к нам и прежде всего протянули свои кисеты. Встреча была действительно трогательной. Удэгейцы, прикинув сложность маршрута, отправились нам навстречу, хотя мы об этом и не договаривались.

Завершение наших исследований было омрачена наводнением. Еще накануне мы возвратились из маршрута на гору Яно и переправились на батах через сильно обмелевший Анюй. Остановились на невысокой пяти-семиметровой террасе, ровная площадка которой как будто специально была создана для лагеря. И действительно, как мы поняли из старых зарубок и надписей на затесах деревьев, здесь два года назад базировалась партия Н. Н. Погольского. С Колей Погольским мы были хорошо знакомы и много беседовали перед нашей поездкой на Анюй. Он вспомнил, как их «прижало» наводнение и часть продуктов, сброшенных робинзонам с самолета, попала в воду и была подпорчена, а часть вообще не удалось разыскать в тайге. Теперь же, судя по низкому уровню воды в Анюе, и безоблачному небу, нам такая беда не угрожала. Правда, перед заходом солнца откуда-то с юго-запада начал дуть порывистый ветер и небольшие рваные облака то и дело появлялись в просвете леса над рекой. Я этому не придал значения, а Василию такая «метеообстановка» явно не понравилась. Что-то бурча себе под нос по-удэгейски, он принялся вместе с Бого перетаскивать баты подальше от береговой отмели Анюя. Ночью мы были разбужены глухим и все нарастающим гулом. Выбрались из палаток, и стало ясно: пришла большая вода, она уже плескалась у самого склона террасы. Впотьмах (костер раздувать было некогда) все бросились поднимать лодки повыше, переносить снаряжение. Когда рассвело, мы не могли поверить, что перед нами тот самый Анюй, который еще вчера пенился бесчисленными бурунчиками у выступающих со дна камней и поражал прозрачностью воды. Перед нами мчался свирепый мутный поток, подмывающий берега, обрушивающий и выдергивающий с корнями толстенные лиственницы. Деревья вертелись и двигались в нем как живые, иногда они застревали между особенно крупными каменными глыбами, еще не залитыми водой. Рев потока в таких местах резко усиливался, потом раздавался треск, и сломанное пополам дерево продолжало свой устрашающий бег вниз по течению. Вода прибывала весь день и следующую ночь, ей усердно помогал ненастный дождь, подбрасывающий все новые и новые порции влаги, стекающей ручьями теперь уже прямо со склонов возвышенностей. На третий день, когда мы начали сомневаться в неприступности лагерной террасы, уровень воды в реке стабилизировался. Но мутные волны Анюя, затопившие и прибрежные косы и пойменные террасы, делали реку неприступной. Валуны, до наводнения в изобилии торчавшие из воды, теперь исчезли, только над наиболее крупными из них вода вздымалась горбами.

Работы были уже завершены, но из-за разбушевавшейся стихии мы не могли двинуться в обратный путь. До ближайшего лабаза, который к тому же находился на противоположном берегу, было более тридцати километров, а продукты у нас кончились. Поймать рыбу во взбаламученном Анюе было невозможно. Безрезультатными оказались и охотничьи вылазки Василия. В достатке у нас был только взвар из березового гриба — чаги. Котелок с чагой все время коптился на костре. У Джека живот совсем подвело, и выражение его собачьих глаз говорило о чем-то тоскливом. Настроение у нас тоже было не из веселых. С утра, убедившись, что на Анюе особых перемен за ночь не произошло, и подкрепившись кружкой горячего чагового настоя, мы отправлялись бродить вокруг лагеря в поисках даров природы. Стоял уже сентябрь, и многие лесные ягоды вполне созрели. Один раз мне повезло — я наткнулся на мешок, сброшенный два года назад с самолета для партии Н. Н. Погольского. В мешке оказалась мука, вернее, подобие ее. Толстенная зеленоватая корка заплесневелой и окаменевшей муки предохранила от порчи только внутреннюю часть содержимого. Но и это была большая поддержка. Еще через день вода начала спадать, кое-где обнажились камни, обозначая перекаты. Решили, не дожидаясь, пока река войдет в берега, начать сплав, предварительно нарастив борта у батов корой. Первым оттолкнул свою лодку Василий. Она сразу же стремглав понеслась, обгоняя плывущие стволы деревьев. За ним последовал и наш бат. С берега скорость течения не так ощущается, как здесь. Прибрежные кусты мелькала перед нашим взором, сливаясь в зеленую полосу, как будто мы мчались на экспрессе. Опасность катастрофы при этом сильно возрастала. Только виртуозное владение батчиков кормовыми веслами и безошибочное определение мест, где валуны были едва прикрыты водой, избавляло нас от беды. Наиболее опасным оказался большой каменистый перекат выше устья Бомболи. С замиранием сердца я увидел, как бат Василия на бешеной скорости врезался в кипящую белую пену переката и... исчез из виду. Еще мгновение, и мы влетаем в эту водяную круговерть. Изо всей силы отгребаюсь от проносящихся мимо борта бурунов, что-то ору во все гордо Бого. А тот, тоже неистово работая веслом, кричит мне по-удэгейски, забыв, что я не понимаю его. Неожиданно цепкие объятия переката выпускают нас, и мы как пробка вылетаем на плес. Но опасность еще не миновала. В этом месте воды Бомболи сливаются с Анюйской стремниной, образуя мощный поток, силой бьющий в отвесную скалу правобережья. Однако Бого умело выправляет курс лодки, и мы, проскочив в угрожающей близости от скалы, выходим на относительно спокойный участок реки. Здесь уже покачивается у берега бат Василия. Все начинаем беспричинно смеяться. Впрочем, причина для взрыва веселья есть, и немалая: позади самый опасный участок, дальнейшее плавание особых трудностей не представит.

Через несколько дней мы подплыли к Бире, откуда почти три месяца назад начали маршрут в верховья Анюя. Время, прожитое с удэгейцами, сблизило и сдружило нас, позволило лучше понять и оценить их цельные, бесхитростные натуры. Один раз к нам на базу пришел Василий и, загадочно улыбнувшись, пригласил меня к себе в гости. Причину некоторой таинственности приглашения я понял лишь придя к нему в дом.

— Вот, знакомься с Миону Кимонко, — сказал Василий, показав на сидящего у стола старика-удэгейца. Одет Миону был в длиннополый кафтан, отороченный у воротника и по бортам вышивкой с национальным орнаментом. На голове старика была надета круглая меховая шапочка. Изборожденное морщинами лицо оживляли по-молодому блестевшие глаза. Василий сдержал свое слово. Он еще во время нашего маршрута пообещал познакомить меня с последним шаманом, который, конечно, давно уже не шаман, а живет в колхозе как простой старик.

Это свидание было интересно для меня еще и тем, что очень хотелось проверить свою догадку: не тот ли это Миону Кимонко, камлание которого так красочно. описал в повести «Сквозь тайгу» В. К. Арсеньев?

В начале у нас разговор не клеился, но постепенно, оживившись воспоминаниями, Миону рассказал много интересного. Его память хранила даже мелкие подробности давно минувших лет. Да, он дважды встречался с Арсеньевым и даже работал у него проводником, у него есть и фотография их маршрутной группы, подаренная ему Владимиром Клавдиевичем. Более того, он был хорошо знаком и с Дерсу Узала...

В реальность такой удачи просто не верилось. Я жадно расспрашивал его, а он отвечал. Иногда односложно, а иногда, когда и ему вопрос казался интересным, весьма пространно. Его даже рассердила моя осведомленность о некоторых моментах биографии Дерсу (конечно, почерпнутая из книг Арсеньева).

 

Миону Кимонко — один из проводников В. К. Арсеньева, хорошо знавший Дерсу Узалу

 

— Если сам много понимай, зачем спрашивай? — заявил старик и обиженно отвернулся от меня. Но когда я назвал Дерсу гольдом, он вскипел не на шутку:

— Какой гольд, какой гольд! — кричал Миону. — Дерсу удэге! И родители его удэге, и жили они на Сихотэ у моря!

Постепенно я разобрался, что Дерсу, по мнению Миону, мог себя назвать гольдом, чтобы подчеркнуть, что он в какой-то мере говорит на гольдском наречии и по-китайски. Поведал Миону Кимонко и о причине гибели Дерсу Узалы, о чем, видимо, не знал и В. К. Арсеньев. По словам Миону, Дерсу согласился быть проводником каких-то торговцев, якобы собиравшихся путешествовать по Уссури и Сихотэ-Алиню. Но вскоре он понял, что это были контрабандисты, перевозившие опиум через границу. Не желая иметь с ними ничего общего, честный охотник ушел ночью из их лагеря. Контрабандисты, боясь быть разоблаченными, позже выследили и убили Дерсу Узалу. Такова была последняя страница жизни замечательного охотника и следопыта, поведанная мне старым удэгейцем.

Видя, как внимательно я слушаю его повествования, Миону Кимонко уже не метал на меня грозных взглядов, И тут я решился заговорить о прошлой шаманской «работе» старика. В ответ на это он опять насупился:

— Какой шаманство? Никакой шаманство не знай! Нет теперь шамана Миону!

Выручил меня Василий, который знал о моей давнишней мечте — поглядеть самому на обряд камлания. Он что-то долго и горячо втолковывал старику по-удэгейски. Миону отвечал односложно, и, как мне казалось, отрицательно. Уже провожая меня до нашей базы, перед самым домом Василий сказал, что старик согласился, но только после того, как он объяснил ему, какое большое значение для науки будет иметь это «показательное» камлание. За время совместного маршрута Василий неоднократно слышал от нас слово «наука» и убедился в его большой силе. Теперь же применил, его на практике и сразил весомостью непонятного термина Миону. Вот какие парадоксы иногда случаются!

— Однако, старик требует, чтоб ты делал все, что будет он велеть. А еще нужен живой поросенок и бутылка водки, — проинформировал меня Василий.

На следующий день удалось достать все необходимое. Присутствовать при исполнении ритуала согласилось несколько человек, хотя все они и посмеивались над странной затеей геологического начальника. К вечеру, когда косые лучи заходящего солнца высветили длинные тени от деревьев, мы тронулись по едва приметной тропинке из деревни в тайгу. Первым шествовал Миону, за ним Василий, Бого и я. Замыкал шествие незнакомый мне удэгеец, тащивший на веревке небольшого поросенка.

Наконец мы вышли на поляну, густо заросшую высоким папоротником. Миону нацепил на шею круглую медную бляху, отошел немного в сторону и взял в руки бубен. Невнятно произнося нараспев непонятные мне фразы, он начал медленно кружиться вокруг одинокого куста. Движение его постепенно убыстрялось и соответственно чаще и громче звучали бухающие вздохи бубна... Ритмичное покачивание тела старика под аккомпанемент бормотания, перемежающегося с выкриками, действовало завораживающе. Трудно было оторвать взгляд от исполнителя этого импровизированного танца. Не скрою, что на какой-то момент мне стало жутковато. Я оглянулся и, встретив смеющиеся глаза Василия, сам мысленно усмехнулся: «Хорош исследователь! Для него дается представление, максимально приближенное к тому, что было еще несколько десятков лет назад реальностью целой народности, а у него мурашки по спине бегают».

Сумерки быстро сгущались. По тайге неслись глухие монотонные звуки бубна. Незнакомый удэгеец подтащил поросенка к Миону, и тот, выхватив из-под кафтана нож, одним взмахом перерезал животному горло. Струя крови звонко ударила в подставленную миску... Мне показалось, что Миону посмотрел на меня испытующе, но я спокойно стоял, ожидая продолжения, хотя, честно говоря, мне опять стало жутковато. Потом Миону приложился к миске с кровью и сделал изрядный глоток из бутылки. То же самое сделали все присутствующие, включая и меня. Так закончилось это единственное «показательное» камлание, запомнившееся мне на всю жизнь как прикосновение к безвозвратно ушедшему прошлому удэге.

Наконец настало время расставания с Бирой. Василий взялся довезти нас до Троицкого. Вместо Бого и Ладики на другом бату отправились молодые удэгейцы. Теперь я плыл в одной лодке с Василием. Недавнее наводнение разметало многие заломы, и мы двигались быстро и без приключений. Рядом с Василием сидел его сынишка, паренек лет пяти. Вооруженный специально для него сделанным маленьким веслом, он старательно греб, помогая отцу. Временами я перехватывал взгляд Василия, обращенный на сына. В этом взгляде светились любовь и отцовская гордость. Мне вспомнился прежний разговор с Василием, когда он поделился своей мечтой — вырастить сыновей отличными охотниками-промысловиками. И вот они передо мной, первые самостоятельные шаги нового поколения наследников Дерсу. Мальчонка продолжал старательно грести...

Еще мне подумалось, что не менее важно, чем создание династий сталеваров и хлеборобов, сохранение и приумножение династий охотников-промысловиков — людей, умеющих бережно и по-хозяйски обходиться и с животным и с растительным миром, с той природой, неумелое общение с которой наносит ей непоправимый урон.

А по берегам раскинулась в своем зеленом, желтом, оранжевом великолепии осенняя дальневосточная тайга, с которой мы прощались до следующего сезона.

Уже в силу особенностей своей работы геологи чаще, чем представители многих других профессий, встречаются с животным миром в естественных условиях. Вольные или невольные встречи эти неизбежно являются составной частью полевой жизни. Всякого рода ползающая, летающая, прыгающая, бегающая и плавающая живность, иногда мешающая, а иногда и скрашивающая наш быт, непременно присутствует в воспоминаниях об экспедиционных маршрутах. Не будучи зоологами, мы зачастую и не подозреваем о видовой принадлежности тех или иных зверюшек, птиц, рыб, не говоря уже о насекомых. Но не в этом дело. Они воспринимаются как частица всеобъемлющей природы, Как «братья наши меньшие». Быть может, по этой причине среди геологов сравнительно немного «заядлых охотников», да и те в последние годы все чаще меняют ружье на фотообъектив.

В маршруте мы не скрадываем зверя, а «охотимся» за интересными разрезами горных пород и за окаменевшей «живностью», и шум от нашего движения оповещает животных загодя, так что они. обычно успевают скрыться или замаскироваться, наблюдая за нами, а сами оставаясь невидимыми. Исключение составляют, пожалуй, только самые сильные да самые слабые, но многочисленные. Поэтому в геологических рассказах, как нетрудно заметить, чаще всего фигурируют встречи с медведями и воспоминания об отнюдь не мирном сосуществовании с комарами, мошкой и другими двукрылыми кровососами. Но вот что любопытно: иногда, в какой-нибудь особой обстановке и при определенных обстоятельствах, даже об этих насекомых, вездесущих мучителях, начинаешь думать как о чем-то само собой разумеющемся и даже необходимом. Так бывает, когда перелистываешь страницы старого полевого дневника, обильно «инкрустированные» засохшими комарами, или рассказываешь приятелям о великом количестве мошки, слои которой приходилось отдувать из кружки, чтобы напиться чаю.

Никогда не поверил бы, что можно подумать об одном из самых неприятных насекомых — о клеще (которых особенно много в уссурийской тайге и которые являются врагом номер один у геологов) с некоторой симпатией. А ведь такое случилось со мной. Но случилось в Африке, в зоне перехода от саванны к джунглям, где животный мир полон эндемиков, не имеющих ничего общего с нашими российскими таежными обитателями. Вот там, на листке какого-то вьющегося кустарника, однажды я увидел... клеща. Самого настоящего клеща — черного, с красной оторочкой вокруг тельца. Родной брат нашего дальневосточного клеща, да и только. Осторожно стряхнув его на ладонь, я дал ему вволю поползать, а потом посадил обратно на тот же лист. Чем-то родным повеяло от этой встречи, и еще сильнее потянуло домой.

А первое знакомство с тропическими москитами, с этим кошмаром, если судить по описаниям зарубежных путешественников, — оно глубоко разочаровало меня. Невзрачное африканское насекомое не шло ни в какое сравнение с нашим даже самым рядовым комаром, не говоря уже о комарах Ханкайской равнины. Про эти места, изобилующие дичью, В. К. Арсеньев писал как про самые комариные районы. Он вспоминал посещение одной деревушки, все окна в домах которой были с двойными рамами для защиты от комаров. Каково же было удивление путешественника, когда он рассмотрел, что между рамами, почти до половины закрывая их, находятся не опилки, как ему показалось, а кучи засохших, комаров.

Со времени Арсеньева в ханкайских плавнях заметно убавилось и птиц и другой живности, а вот комар чувствует себя здесь неуязвимым, несмотря на все ухищрения техники и прогресса. Вспоминается разговор с пожилым крестьянином из села, стоящего вблизи Ханкайской равнины. У домов дымились дымокуры, к которым жались измученные гнусом домашние животные. Мы стояли с лицами, укрытыми сетками-накомарниками, то и дело похлопывая себя, отгоняя прокусывающих одежду здоровенных рыжих комаров. С нами на улице стоял и беседовал старик-хозяин. На комаров он не обращал ни малейшего внимания, хотя ворот его рубахи был расстегнут, а голова вообще не покрыта. На мой вопрос, как это ему удается уживаться с комарами, он, лукаво улыбнувшись, ответил: «Привычка, милок, привычка! Поначалу было трудно. Лет тридцать. А потом привык».

Ханкайский комар действительно какой-то особый. Он и крупнее других, и не звенит, подлетая к тебе, а бьет с налету, как оса, своим длиннющим «жалом». Однажды мне с товарищем пришлось заночевать на небольшой останцовой возвышенности среди плавней, покрытых камышами, осокой и другими травами. Уже изрядно стемнело. Мы зажгли внутри полога свечу, и тотчас, привлеченные светом, начали слетаться полчища насекомых. Они звенели, гудели, бились крылышками снаружи о полотнища полога, а мы чувствовали себя в полной безопасности и наслаждались полевым уютом. Но стоило мне прислониться плечом к материи полога, как я сразу почувствовал не менее десятка комариных укусов. Сквозь полотнище, образуя живую щетку, просовывалось великое множество носов-хоботков наших старых знакомцев — рыжих ханкайских комаров. Такого видеть мне еще не приходилось. Невольно в голову пришла шутливая мысль: вот если бы с нами был барон Мюнхаузен, он немедленно загнул бы геологическим молотком комариные носы и превратил бы наш полог в летучий дом с мотором в миллион комариных сил.

Шутки шутками, а, как говорится, в поле страшнее комара зверя нет. К каким только ухищрениям ми прибегали полевики, чтобы защититься от гнуса! И «комариная» тема часто занимает почетное место у вечернего костра. Тут уже самому старшему и бывалому принадлежит право утверждать, что он удостоился чести побывать в самых комариных местах. С ним не спорят, но каждый про себя думаем что, наоборот, только ему приходилось встречаться с самым-самым злым комаром...

Конечно, в полевых маршрутах сталкиваешься и с другими, не столь зловредными, а подчас даже красивыми насекомыми. Чего стоят, например, красавцы-пауки, часто попадающиеся в уссурийской тайге. Мне они чем-то напоминают средневековых рыцарей. Крупные, размером с пятикопеечную монету, оранжево-желтые, помеченные крестом на спинке пауки недвижимо висят посреди своих тенет, раскинутых на много метров между деревьями. Паутина их настолько прочна, что требуется некоторое усилие, чтобы разорвать ее.

А что за чудо дальневосточные бабочки! Такого разнообразия их, как в уссурийской тайге, не встретишь, пожалуй, нигде. Особенно красивы ярко расцвеченные парусники и павлиноглазки величиной с доброго воробья.

Или светлячки... Не забуду первой встречи с ними. Поезд, на котором мы переезжали в Южное Приморье, не торопясь двигался по Уссурийско-Ханкайской равнине. Уже стемнело настолько, что неразличимыми стали бесконечные увалы и холмы, обрамляющие хребты Сихотэ-Алиня. На безлюдных в это время станциях поезд стоял долго, потом трогался в путь и опять останавливался. Вот очередной полустанок. Но что это? На платформе по-видимому, множество людей. И все они почему-то курят. В темноте вагонного окна хорошо видно, как огоньки папирос то разгораются, то тускнеют. Многочисленные курильщики находятся в непрерывном движении. Судя по мельканию папиросных огоньков, движение людей весьма странное: они то быстро бегут вдоль вагона, то кружатся на месте. Выйдя на платформу в душную, без малейшего ветерка августовскую ночь, я изумился еще больше. Пустынное пристанционное пространство оказалось заполненным не людьми а тысячами летающих светящихся точек, которые я принял было за папиросные огоньки. Ими оказались светлячки — маленькие жучки со светящимся брюшком. Иногда они собирались в плотное, голубовато-зеленое облако, иногда рассыпались шлейфом подобно фосфоресцирующим снежинкам, а иногда, резко увеличивая скорость полета, казались пулеметной очередью, пущенной трассирующими пулями в ночное небо.

Не обижен Дальний Восток, особенно его южная часть, и пресмыкающимися. Разнообразные ящерицы, тритоны, змеи, черепахи и еще многое ползающее среди камней, и таежных зарослей составляют объект исследования специалистов-зоологов. А для нас это соседи или встречные, иногда любопытные, иногда неприятные, но неизбежные спутники полевой геологической жизни.

Долгое время не мог я побороть неприязненного отношения к змеям. И только с годами стал замечать присущую им грациозность, какое-то особое изящество и красоту. Действительно, если быть беспристрастным, нельзя не залюбоваться громадным (до двух метров длиной), амурским полозом с его гибким мускулистым телом, одинаково хорошо приспособленным для стремительного передвижения как на суше, так и в воде. По-своему хороши и ужи, и даже ядовитые щитомордники. К сожалению, встреча с человеком, в том числе и с нашим братом-геологам, часто оборачивается для них трагедией. А вот о том, чтобы кто-нибудь из полевиков пострадал от змей, я за много лет работы ни разу даже не слышал. Может быть, только опасение быть укушенным толкает самого человека на неспровоцированную агрессию против них? Но скорее всего причина такой людской неприязни в неосведомленности об истинном характере этих пресмыкающихся.

Иногда боязнь змей приводит и к комическим случаям, У нас в партии несколько лет работал шофером Саня Швыров — могучего сложения парень, отлично знающий свое дело, но невезучий в общении с таежной живностью. Особенно неравнодушны были к нему осы и дикие пчелы, которые умудрялись жалить его даже в кабине машины. Экспедиционный рабочий Рудольф, почувствовав такую слабинку нашего шофера, частенько заводил у костра разговоры об опасностях, караулящих человека в тайге, и, в частности, о змеях, забирающихся погреться в спальные мешки. После этого Саня ни разу не влезал в свой спальник, прежде чем не вытряхнет его и не простукает геологическим молотком. А однажды тот же неугомонный Рудольф где-то нашел змеиную шкуру и сложил выползка кольцом на сиденье в кабину автомашины. Последствия оказались совершенно неожиданными. Собираясь скоротать время в кабине, пока мы работали на обнажении, Саня открыл дверцу и... увидел здоровенную змею. С диким криком он бросился в чащу и исчез. Когда мы прибежали к месту происшествия, Сани нигде не было видно. Узнав от раскаявшегося Рудольфа о причине бегства шофера, мы долго, до хрипоты, кричали, звали Саню, уговаривали его вернуться. Невольно вспомнился рассказ Чехова о землемере, который до потери голоса звал с полдороги сбежавшего, запуганного им же возницу. Только вместо «Клим! Климушка!» мы кричали: «Саня, Санюшка!» Вскоре, однако; и Сане представился случай отыграться на Рудольфе.

В Уссури и некоторых крупных реках Приморья водятся мягкотелые черепахи. Для рыбаков они злейшие враги, так как, часто попадая в сети, путают и рвут их. Местное население к этим черепахам относится весьма неприязненно, считая их нечистью. А я, в свое время начитавшись рассказов об изумительном вкусе черепахового супа, мечтал испробовать сие экзотическое блюдо. Наконец, случай представился. После маршрута, в котором с Саней произошел «змеиный шок», мы вернулись на нашу базу в Яковлевку, родное село Рудольфа. И вот здесь у рыбаков мне удалось добыть мягкотелую черепаху. С большим трудом я уговорил хозяйку приготовить мне черепаховый суп. Почему-то никто из нашей партии не выказал ни малейшего желания отведать нового кушанья. А суп был отменный на вкус — нечто среднее между мясом молодого цыпленка и старого рака. К тому же от блюда исходил легкий, неназойливый рыбный запах. Единственное, что огорчало меня — это отсутствие сотрапезников. Как позже выяснилось, Саня принял меры к тому, чтобы я недолго был за столом в одиночестве. Вскоре в дверях появился Рудольф. Я, естественно, пригласил его к столу, а Саня услужливо протянул ложку. Мы оба с аппетитом ели. Рудольф даже обгладывал косточки. И тут Саня не. выдержал:

— А ну, Рудольф, отгадай загадку — из чего супчик сварен?

— Из утки, наверное, — неуверенно ответил Рудольф, и вдруг взгляд его стал подозрительным. Он осмотрелся и, видимо, только сейчас сообразил, что за столом-то едим только мы с ним, а остальные стоят в сторонке и с интересом наблюдают за нами.

— Точно! Из утки! Только черепаховой! — ликующим голосом заявил Саня. Я даже не подозревал, что слово может оказать такое мгновенное воздействие на человека. Рудольф побледнел, зажал рот ладонью и пулей выскочил на крыльцо.

— Не в коня корм. Слабак, а еще про змей толкует, — резюмировал Саня. Он был отомщен. Его счет с Рудольфом стал один — один. (Пусть читатель не судит меня строго за такое «варварское» отношение к охраняемому ныне животному. В те годы мягкотелые черепахи не считались редкостью, в некоторых местах их было довольно много, а рыбаки в самом деле считали их своими врагами.)

О живом мире рек, озер и дальневосточных морей можно было бы говорить бесконечно, но это отдельная тема. Ограничусь несколькими картинками, наиболее запомнившимися мне.

Из рассказов бывалых дальневосточников я еще ни разу сам не закинув удочки, уже знал, что здесь водится самая разнообразная рыба, да еще и самая крупная, самая уловистая и вообще самая-самая... Я жадно впитывал новые сведения, не вступая с рассказчиком в пререкания, пока речь шла об осетрах, калуге и тайменях, но когда перешли к ершам, тут уж терпение мое лопнуло. Чтоб ерш был величиной со щуку?! Подобное даже в рыбацких историях не прощается. К тому же я незадолго перед тем перелистывал прекрасно иллюстрированную старинную книгу Л. П. Сабанеева о рыбах, в которой автор, повествуя о ершах, приводил пример: на коронацию Ивана Грозного откуда-то из-за Урала прислали бочку с живыми, необычно крупными ершами числом сорок штук, общим весом один пуд. С горячностью молодости я бросился в спор и... был посрамлен. На хабаровском городском рынке среди других даров Амура нашелся и ерш. Да какой! Килограмма в три весом! Только много позже я узнал, что это был хотя и родственник нашего ерша, но не близкий — он относится к другому роду (китайских окуней) и даже к другому семейству (серрановых, а не окуневых). Есть у него и иное название — ауха.

Среди громадного разнообразия видов дальневосточной ихтиофауны геологи, пожалуй, наиболее часто встречаются с тайменем. Этот великолепный хищник рыбьего царства (с отменно вкусным мясом) обитает как в материковых, так и в островных реках Дальнего Востока. Вес отдельных экземпляров достигает двадцати — тридцати килограммов. Ловят его самыми разными способами: и на спиннинг, и на жерлицу, и на «мыша». «Мышом» (а не мышью) на Сахалине местные рыболовы называют снасть, состоящую из снабженной крючками пробки, обтянутой ворсистой тканью или шкуркой какого-нибудь грызуна. К прочной леске (или бечевке) груз крепится так, чтобы приманка находилась на плаву. Способ нехитрый, но очень добычливый. Немалое искусство и большая физическая выносливость требуются, чтобы вытянуть на берег тайменя, особенно если он крупный. Стоит допустить даже небольшую слабину в натяжении лески, и таймень либо оборвет, либо перекусит ее. Сколько раз мне приходилось разочарованно смотреть на пустую лесу без блесны и без долгожданной рыбины, крутые бока и широкий лоб которой уже неоднократно показывались из воды. Так обычно расплачивается рыболов, не «выводивший» до конца тайменя.

Особенно крупные таймени водятся в одной из главных рек Сахалина — Тыми. Я неоднократно слышал от тамошних рыболовов рассказ, за достоверность которого не могу поручиться, об одном беспечном рыболове, который забросил своего «мыша» в Тымь и, чтобы не тратить зря время, обвязавшись лесой-бечевой, преспокойно уснул. Тело бедняги нашли через несколько дней в устье Тыми. На «мыша» попался здоровенный таймень, который стащил спящего в воду и все эти дни таскал его тело на бечеве по реке. Говорят, будто вес того хищника превышал тридцать килограммов.

Самый крупный таймень, которого мне посчастливилось поймать на Сахалине, был около двадцати килограммов и длиной более полутора метров. В тот год мы работали на севере острова в бассейне реки Вал, в местах совершенно ненаселенных и бедных дичью, так что такой приварок к рациону отряда был весьма кстати. И еще одно, совершенно неожиданное, применение получила моя добыча. У меня в первом же маршруте раскрошилась подошва сапога — то ли он «пережарился» у костра, то ли был фабричный брак, но положение создалось, критическое. Попытки обвязывать подошву брезентом ни к чему не привели. Багульник и стелющиеся кустарники быстро рвали материю, а нога оставалась босой. И вот я решил испробовать для подошвы шкуру тайменя. Опыт удался блестяще. Толстая тайменья кожа, прикрепленная медной проволокой к остатку подошвы, выдержала целый маршрутный день! Вечером, правда, пришлось заняться «холодным ремонтом» — сменить перетершуюся проволоку. И так почти месяц меня выручала рыбья кожа.

На Северном же Сахалине нам удалось наблюдать интереснейшую картину захода нерестовой рыбы в свой родные речки. Северное побережье острова низменное, нередко с «двойными» берегами. Речки впадают в лагуны, отшнурованные от моря на большой протяжении песчаными косами-пересыпями. Потоки вдоль береговых наносов нередко «отодвигают» устья рек на десятки метров в сторону от того места, где они находились год или два назад. В таких местах осенью можно видеть, как, повинуясь вечному зову продолжения рода, собираются громадные косяки нерестовой рыбы. В зеленоватых сумерках вздымающихся волн хорошо различимы сотни крупных рыбьих тел. Косяк пришел к родному устью, а его нет. Замешательство длится несколько часов. В конце концов, вероятно стараниями косячных разведчиков, устанавливается новое место прохода в пресные воды и живая масса перемещается на исходный рубеж. Вначале в реку устремляются несколько крупных самцов. На предельной скорости они проскакивают приустьевую отмель, добираются до плеса и возвращаются обратно в море. Затем самцы начинают проводить самок в реку. Как истинные рыцари, они всегда готовы принять на себя любой неожиданный удар судьбы. А врагов в это время у красной рыбы особенно много. С суши ей угрожают медведи и другие хищники, подстерегающие на перекатах. Не всегда безгрешен и человек. А в воде полакомиться кетовой и горбушечьей икрой не прочь и красноперка, и мальма, да и другие рыбы. Любопытно, что в это время мальму, или, как ее здесь называют, форель, невозможно поймать ни на какую наживку, кроме икры или чего-нибудь похожего на нее. При виде икринки она «теряет голову». Как-то мне удалось натаскать целую кучу этой рыбы на снасть, на которую не попался бы и последний пескарь. За неимением удочки я использовал согнутую французскую булавку, привязанную к тонкой веревке, а в качестве наживки испробовал спелые брусничные ягоды. Цвет и форма брусничин явно напоминали мальмам лакомую красную икру, и они драчливо бросались за приманкой, хватали ее с налету, выскакивая даже из воды.

Не желают отстать от других и птицы. Крупные чайки и вороны караулят нерестящихся рыб на перекатах и отмелях. Несколько раз я видел, как орланы-белохвосты, тяжело взмахивая громадными крыльями, несли в когтях выхваченную из воды кету или горбушу.

Уж если зашла речь о дальневосточных птицах, то нужно сказать, что далеко не все из них и не всегда участвуют в таком пиршестве. Большинству приходится «честно» зарабатывать себе пропитание, сообразно той экологической нише, в которой живет эта птица. Пернатый мир все еще остается достаточно разнообразным в бассейнах крупных озер. В плавнях озера Ханка еще встречаются разные виды уток, гуси, крохали, журавли, цапли, аисты и кулики. В кустах среди дубовых рощ Южного Приморья нередко можно вспугнуть семейство фазанов. В лесах горных склонов нередки рябчики, глухари, кукушки, дятлы и другие птицы, а вблизи вершин, среди кедрового стланика, обычны пронзительно кричащие кедровки. По скалистым морским берегам Сихотэ-Алиня, Сахалина, Камчатки и. Курил немало птичьих базаров.

Если просто перечислять представителей птичьего мира, получится вроде бы солидный список. При попытках же увидеть эту пернатую живность — сталкиваешься с куда менее утешительной картиной. Стаи почти всех видов птиц в последние годы сильно поредели. Это происходит у нас на глазах. И убедиться в этом можно даже без помощи сравнения с литературными данными полувековой давности, судя по которым изобилие птиц на Дальнем Востоке было просто феноменальным.

Лебедей в пределах материковой части Дальнего Востока мне, например, за многие годы работы не довелось увидеть ни разу. Встретил я эту царственную птицу только на Камчатке, в довольно труднодоступной кальдере вулкана Узон. Громадная плоскодонная чаша кальдеры, окруженная со всех сторон крутыми скалистыми склонами, еще несет следы недавней вулканической катастрофы. Возле нескольких довольно крупных озер поднимаются белыми султанами газовые струи фумарол. Подходя к этим озерам, мы с удивлением увидели крупных белоснежных птиц, которые, заметив нас, стали разгоняться по водной глади озера, помогая себе крыльями. Вот они оторвались от воды и полетели к соседнему озеру. Длинные, горделиво вытянутые шеи, могучие крылья — да ведь это лебеди! Лебеди в кратере! Зрелище было поистине сказочное. Пролетая мимо фумарольных дымков, они напоминали добрых фей, охраняющих вход в подземное царство Вулкана. Но сразу же возникло чувство беспокойства за этих фей. Им не угрожала встреча со злыми волшебниками, а вот от встреч с туристами они не застрахованы. Я имею в виду не организованно проходящие туристские походы, а дикого туриста. Он забирается в самую глухомань и иногда действительно ведет себя по-дикому. Эти «путешественники» обезобразили несколько грифонов в Долине гейзеров, откалывая для «сувениров» куски гейзеритов, нарушили ритм крупнейшего гейзера «Великан», забросав канал его грифона камнями... А что будет, если у таких «любителей природы» в руках случится ружье? По счастью, опасения оказались напрасными. Недавно я узнал от знакомого геолога, что лебеди продолжают гнездиться в Узоне, даже зимуют в незамерзающих, подогреваемых глубинным теплом вулканических озерах.

Все еще дарит нам природа радость мимолетных встреч и с четвероногими обитателями, хотя и они не могут похвалиться увеличением своего поголовья. Расширяются сферы влияния стремительно растущих городов, поселков, деревень. Через тайгу прокладываются новые дороги. В самые дебри, раньше почти не посещавшиеся человеком, вгрызаются делянки леспромхозов, все более и более сужая ареалы обитания зверей. Конечно, это неизбежно, поскольку технический прогресс непременно ведет к издержкам во владениях природы. Чтобы разумно сбалансировать техническую экспансию, принимаются законы об охране окружающей среды, расширяется сеть заповедников и заказников. И все-таки этого недостаточно. Нужно, чтобы каждый, кому довелось соприкоснуться с природой в ее нетронутых уголках, помнил бы, что она, к сожалению, беззащитна перед человеком. Нужно, чтобы человек чувствовал себя не «царем природы», а ее частью или уж, по крайней мере, ее гостем. Но гостем разумным и совестливым, а не бесшабашным гулякой и временщиком, не бездумным разрушителем и истребителем живого.

На память пришел случай в маршруте. Мы с коллектором шли через кедровую рощу. По стволам деревьев, недовольно цокая, то там, то здесь мелькали рыжими огоньками беки. Эти милые создания, не менее доверчивые и любопытные, чем бурундуки, пытались, наверное, дознаться, зачем мы здесь гуляем, и сердились, не находя ответа на свой вопрос. Неожиданно грохнул выстрел. Я обернулся и увидел, что коллектор с ружьем в руке стоит над убитой им белкой.

— Зачем ты это сделал? Бессмысленное истребление живого не менее отвратительно, чем подлость, чем убийство из-за угла!

Парень молчал, но но его расстроенному побледневшему лицу было видно, что и сам он не рад случившемуся. Да и выстрелил-то он, видимо, просто так, не думая, только потому, что у него было ружье.

— Теперь вырой ямку и похорони белку, — жестко сказал я.

Коллектор умоляюще взглянул на меня, но я промолчал. Он взял трясущимися руками окровавленный пушистый комочек и закопал под корнями дерева. Тайга угрюмо молчала. Рыжих беличьих огоньков уже нигде не было видно. До конца полевого сезона этот парнишка не сделал больше ни одного выстрела.

Встреча с любыми животными в их естественной среде обитания всегда представляется событием значительным, будь то еж или кабан, кабарга или сохатый. Но особенно острые ощущения остаются после встречи с крупными хищниками. Таких встреч и ждешь, и побаиваешься их. Ждешь потому, что обидно, если целый сезон проходил, да так никого, кроме рябчика или лося, и не увидел. А побаиваешься потому, что хищник есть хищник: мало ли что ему в голову взбредет.

Думаю, что ни одна экспедиция в уссурийской тайге не обходится без рассказов о тиграх. Но увидеть этого могучего и осторожного зверя доводилось не многим. Еще до начала работы на Дальнем Востоке я зашел в зоопарк, чтобы взглянуть на эту грозную кошку. В клетках, неподалеку друг от друга, помещались уссурийский и бенгальский тигры. Нельзя было не заметить, насколько крупнее и представительнее был наш дальневосточный невольник по сравнению с выходцем из Индостана,

Мне почему-то казалось, что я обязательно должен встретиться с тигром. И предчувствия не обманули. Это случилось на второй год моей дальневосточной биографии.

Вместе со студентом-практикантом Осиком Рейниным (теперь Иосифом Викторовичем) мы вели маршрут на самом юге Приморского края, в бассейне реки Амба. Недавно этот район объявлен заповедником леопардов и красных волков. Тогда же здесь была совершенно ненаселенная и, конечно, никем не охраняемая территория. Уже в конце первого дня маршрута нам, вернее Осику, довелось столкнуться с леопардом. Я сидел у подножия склона долины и описывал обнажение, а Осика попросил посмотреть, что делается выше по склону. Он ушел с геологическим молотком, оставив свое ружье у обнажения. Ружье это, купленное по случаю, имело невероятно длинный ствол и замысловатые курки. Оно отличалось не только своими размерами и почтенным возрастом, но и непомерной тяжестью, за что получило, прозвище «фузея».

Не успел я углубиться в записи, как вверху раздался треск кустов и посыпались камни. Я вскочил на ноги и едва успел увернуться от кубарем скатившегося Осика. Первым делом он схватился за фузею и свистящим шепотом выдохнул:

— Там зверь на дереве, леопард!

Весь его облик, да и способ возвращения подтверждали справедливость сказанного. Поднявшись почти до конца склона, Осик ухватился за выступающий корень дерева, чтобы преодолеть оставшиеся метры подъема, поднял голову кверху и на мгновение оцепенел: распластавшись на толстой ветке дерева, на него в упор глядел желтоглазый крупный зверь с пятнистой шкурой. Преследовать хищника, как нетрудно догадаться, мы не стали, а, удвоив внимание, продолжали свой маршрут. Колючие кустарники «держи-дерева» не давали возможности показать всю резвость наших молодых ног. Наконец мы наткнулись на довольно хорошо проторенную тропку, совпадающую с азимутом маршрута. Мы облегченно вздохнули и отправились по ней. Это была звериная тропа, проложенная, как мы вначале подумали, пятнистыми оленями или сохатыми куда-нибудь к водопою. Но вот на влажной земле, свободной от травы, отчетливо отпечатались два округлых следа, похожих на кошачьи, только во много раз крупнее. Опять леопард! И совсем недавно прошел в том же направлении, куда нужно идти и нам. Перестраиваем порядок движения: впереди фузея, за которую держится Осик, а затем я. Долго так не пройдешь. Мы постепенно успокаиваемся и закуриваем, забросив фузею за плечо. Вот выходим на небольшую поляну, совершенно пустынную, если не считать порхающих бабочек да басовито гудящих шмелей. Неожиданно я вижу оранжево-желтую молнию. В каких-нибудь десяти метрах от нас появился громадный тигр и совершенно бесшумно, но стремительно, тремя гигантскими прыжками, пересек открытое пространство и очутился в чаще позади нас. На поляне опять было все по-прежнему. Порхали бабочки, гудели шмели: эка невидаль — тигр! Мы же думали несколько иначе. Долго и напряженно вслушивались, всматривались, но все безрезультатно. Вспомнили, что тигры любят ходить вслед за охотниками... Еще раз перестроили наши ряды и двинулись дальше. Только теперь впереди шел я, а фузея сзади. В пойме реки тропа пропала. Пришлось идти по азимуту сквозь высокие и густые камыши. Раздвигая перед собой обеими руками травянистые заросли, я начал вдруг сомневаться — а зачем это тигру идти сзади, может быть, ему любопытно взглянуть на двух геологов и спереди? И я отчетливо представил, как выглядит клыкастая пасть полосатого красавца, разглядывающего меня из камышей. Теперь я даже пожалел, что не являюсь хозяином фузеи. И еще пожалел, что не было с нами собаки. Еще В. К. Арсеньев писал, что собаки, даже не видя тигра, отлично чувствуют его присутствие и начинают жаться к людям.

В справедливости слов неутомимого исследователя Дальнего Востока я убедился много позже, работая в бассейне Анюя на Северном Сихотэ-Алине. В одну из ночевок я заметил, как необычно вел себя Джек — крупная овчарка, привыкшая уже к тайге и не боявшаяся встречи даже с медведем. Джек ворчал, шерсть у него на загривке поднималась дыбом, глядел он куда-то в сторону от костра и потихоньку пятился ближе к нам, к палаткам.

— Однако, тигр ходит рядом, — беспокойно сказал пожилой рабочий-удэгеец. Мы подбросили сушняка в костер. Пламя раздвинуло ближнее пространство. За стройными стволами кедров, по которым пробегали блики огня, темнота сгустилась еще больше. Джек все не мог успокоиться. Выстрелили из ружья. Эхо выстрела, постепенно замирая вдали, прокатилось по ночной тайге. Спать никому не хотелось, и разговор, естественно, зашел о тиграх. Удэгеец рассказал, что теперь на Анюе тигров стало совсем мало, а вот очень, давно, когда он еще был мальчишкой, они заходили даже в стойбище, пользуясь отсутствием ушедших на охоту мужчин, ловили собак. Собаки для них любимое лакомство. Так вот почему Джек так дрожал, почуяв близость страшного зверя! Не знаю, в каких недрах собачьего существа сохранилась информация о грядущей опасности, но то, что это была смертельная для него опасность, Джек знал точно. Не голос ли предков просыпается во всех собаках, когда они со злобным лаем бросаются на маленьких беззащитных домашних кошек? Не пытаются ли они «отомстить» за своих диких пращуров, беспощадно уничтожавшихся в доисторические времена громадными полосатыми кошками?

Лет пятнадцать назад мне в последний раз удалось увидеть тигра и даже выдернуть у него ус (знаменитый тигровый ус!). Эта история настолько необычна, что стоит о ней рассказать особо.

Мы работали в районе горы Облачной — одной из наиболее высоких вершин Южного Сихотэ-Алиня. В тот год снег в горах выпал очень рано, и мы заторопились вернуться на базу в полузаброшенный поселок, некогда построенный геологоразведчиками. Теперь там размещалась метеостанция «Березняки», жила семья лесника Трофима да на дальнем конце поселка в крепком домике обитали старик со старухой. Он когда-то работал в круглогодичной геологической экспедиции конюхом, а после завершения работ не захотел уйти со всеми из тайги и остался в полюбившемся ему месте. Коренастый, среднего роста, с обвисшими усами, он напоминал своим обликом Тараса Бульбу. Говорил чуть нараспев, мешая русские и украинские слова.

Осенью сумерки наступают быстро. И старик со старухой, экономя керосин, рано ложились спать. Так было и в этот раз. Однако ночью старик был разбужен непонятным шумом и какой-то возней в сенях. Надев, на босу ногу валенки, он открыл дверь. Шум и возня стали отчетливее. Протянув руку, он нащупал шерсть своей собаки и еще какого-то крупного зверя. Дед не растерялся. Быстро разыскал толстую железную кочергу и впотьмах (свет зажигать было некогда) бросился на выручку псу. Несколько ударов кочергой — и все стихло. Сон как рукой сняло, и дед, даже не рассматривая свой трофей, направился в другой конец поселка к леснику.

— Трохим, Трохим, подывись, яку зверину я зробив! — приглашал дед лесника. Но тому не хотелось ночью дивиться на дедовы подвиги. И только после того, как дед убедил, что в сенях его избы волк, да еще, может, и живой, лесник отправился с ним, прихватив на всякий случай ружье. Сквозь неплотно прикрытую дверь сеней пробивалась полоска света. Это бабка с зажженной лампой в руке осматривала место происшествия. Когда мужчины отворили дверь, то невольно отпрянули назад: почти целиком заполнив сенцы своим телом, лежал тигр с перекушенной собакой в пасти. Мужчин привел в себя насмешливый голос бабки:

— Куда ж вы побеглы! Тигра-то дохва!

Было от чего растеряться. Дед и сам долго не мог поверить, что это он «зробив», да еще впотьмах, такого зверя. Утром по следам на снегу восстановили всю картину ночной трагедии. Голодный тигр, видимо, привлеченный хрюканьем поросенка, подобрался ночью к поселку и пытался прогрызть дверь в хлев. Ему помешала дедова собачонка. Полосатый хищник, оставив неподатливое дерево хлева, бросился на более легкую добычу. Собачонка, спасаясь от погони, забилась в открытые сени дома, где и была настигнута зверем. Остальное читателю уже известно.

 

Старик с удовольствием показывал тушу тигра, которого он нечаянно «зробив»

 

Этому происшествию в «Тихоокеанской звезде» было посвящено три строчки. А у меня дома, как воспоминание о нем, хранится тигровый ус. Гибкий, белый, похожий на толстую полиэтиленовую жилку, но все же самый доподлинный ус уссурийского тигра.

Говоря о животном мире Дальнего Востока, невозможно не вспомнить про медведей. Ни одна геологическая быль не обходится без них. Конечно, медведи не так многочисленны, как комары, но из-за своей силы, делающей осторожность ненужной, и, наверное, из-за врожденного любопытства, заставляющего их совать свой черный, нос туда, где им вроде бы и делать нечего, и в том числе в места, часто посещаемые человеком, встречи с ними отнюдь не редкость.

Мой первый дальневосточный медведь ожидал «свидания» со мной, сидя на дереве недалеко от деревни Семеновки (ныне в черте города Арсеньева). Я шел с пареньком-рабочим по сплошь залесенной холмистой местности. Уже давно нам не попадалось ни одного обнажения горных пород. Вершины и склоны холмов затянуты мощным почвенным покровом, на поверхности — ни единого камешка. Вот мы вышли на большую поляну с одиноко стоящим посреди нее деревом. Наконец-то между корней дерева я нашел порядочный каменный обломок. Беру его в руки и пытаюсь геологическим молотком оббить выветрелые края. Ударил раз, другой, третий — камень не поддается, но зато в ветвях дерева возникает непонятный треск и к моим ногам шлепается что-то темное и тяжелое. Медведь! Небольшой черный медведь, ростом с годовалого теленка, занимавшийся какими-то своими медвежьими делами в кроне дерева, не выдержал, видно, устрашающего звука геологического молотка и рухнул вниз. С минуту мы с ним, не двигаясь, оторопело глядели друг на друга. На этот раз первым не выдержал я и изо всей силы запустил в бедного медведя камнем, так и не успев рассмотреть, какая же у меня в руках была горная порода. Мишка, конечно, бросился в одну сторону, а я в другую.

В «медвежьих» историях привлекательны не только сами факты встреч с животными, но и умение рассказчика вложить в них свое ощущение, украсить повествование юмористическими деталями (которые в моменты таких встреч, как правило, не замечались).

Запомнился мне рассказ рабочего-шлиховальщика одной из партий, работавших в Южном Приморье. Этот парень, по-видимому, уже не единожды излагал свою историю, но она настолько забавляла геологов, что они охотно слушали ее и в каждый последующий раз. Не могли отказаться от такого удовольствия и мы, впервые внимавшие интересному рассказчику. Усевшись поудобнее у костра, он начал:

— В самом начале сезона отправился я шлиховать один ключик, километрах в трех от лагеря, промывать, значит, песочек на лоточке. Взял свой инструмент — лопату да лоток — и отправился. Дело привычное, погода отличная и настроение тоже. Иду вдоль речки, а она петляет да петляет. Дай, думаю, срежу уголок через луговину, И пошел напрямик. А трава в том месте высокая, кругом цветки, бабочки порхают. Курорт, да и только! Вдруг гляжу, вроде собачонка на лугу копошится. А с собачьим племенем я всегда дружбу водил. Вот и стал я ее подзывать. И Шариком, и Жучкой кликал, и подсвистывал. Наконец сообразила псина, потрусила ко мне. Я уже и лепешки кусок ей приготовил. Для первого знакомства, значит. Вдвоем-то в маршруте веселее. Только смотрю, не одна, а две собачонки ко мне катят, но какие-то странные. Чем ближе они, тем меньше на собак походят. Мать честная! Да ведь это медвежата! Что же делать? Попробовал объяснить им, что, мол, ошибочка получилась, не их звал. Да куда там! По молодости ничего не понимают, крутятся возле меня, ворчат, за сапог хватить норовят. Кинул им лепешку. Понюхали, а есть не стали. Тут уж и я осерчал. Если и лепешка вам ни к чему, кыш отсюда! Некогда мне с детским садом, возиться. Есть у меня дела поважнее: нужно минеральные ресурсы разведывать. А вас, небось, мамаша ищет. Кыш! И подтолкнул одного косолапика под зад. Легонько так подтолкнул. А он вдруг как расхнычется. Писк поднял на всю округу. Ну, думаю, хватит лекции читать, пора сматываться. Без меня воспитатели найдутся. И точно: гляжу — от леса галопом большая медведица скачет. Рявкнула что-то на ходу — и моих пацанов как ветром сдуло. Припустил и я в другую сторону. Да разве убежишь от такого спринтера! А место открытое. Только одна березка поблизости стоит. В один миг взлетел я по ее гладкому стволу, ухватился за верхние ветки, а они гнутся, дрожат, того и гляди обломятся. Вот такая уха получилась! А медведица все успокоиться не может, Вокруг березки мечется и ревет, да так выразительно, что мурашки по спине бегают. Попался ей под ноги мой лоток. Хрусть — только щепки от него полетели. Погорел мой производственный план. Запасных лотков-то в партии не осталось. А медвежья мама малость душу отвела и вроде поспокойнее стала. Не понравилось мне только, что она поднялась на задние лапы, как-то нехорошо посмотрела на меня и двинулась к березке. Тут уж пришлось пожертвовать остатками казенного имущества. Начал я поджигать листки из пикетажки да вниз бросать их. Не по вкусу пришелся лесной хозяйке дымный запах цивилизации. Медведица для порядку еще немного побродила да и подалась в чащу. А я еще с час сидел на березке, пока не одеревенел вконец. Сполз потом вниз, перевел дух и в бессилии облокотился на свою спасительницу. А березка вдруг треснула, вздрогнула и... самым натуральным образом сломалась. Подгнил ее ствол у основания, а держалась-то она, видно, только на энтузиазме. И когда березка рухнула на землю, тут уж я перетрусил по-настоящему. Вот такая уха! — заключил свою повесть рассказчик..

В разных районах Дальнего Востока Живут довольно разные и по виду и по характеру медведи. Мне кажется, что топтыгины Сихотэ-Алиня и Приморья (и бурые и черные) наиболее любопытны и общительны. Сахалинские медведи — заядлые рыболовы, довольно безразличные к человеку. Если ты наткнешься на такого «рыбака», стоящего на страже нерестовой рыбы где-нибудь около переката мелководной речушки, он только недовольно бросит на тебя взгляд через мохнатое плечо и опять неотрывно будет следить за водой, всем своим видом показывая, что на пустяки ему отвлекаться некогда.

Медведи Северо-Востока в большинстве серьезные и какие-то угрюмые. Под стать суровым сопкам и хребтам этого края.

Медведи Камчатки — очень крупные звери. Они крупнее и представительнее даже североамериканского серого гризли, хотя и уступают большому аляскинскому бурому медведю. Высота этих камчадалов, вставших на дыбы, более трех метров, а вес переваливает за полтонны. Но, как и большинство животных-гигантов, они довольно миролюбивы. Подтверждением этому может служить хотя бы такой случай.

Один камчатский геолог, пробираясь по тайге, перелез через большую валежину и спрыгнул на... спящего по другую сторону ствола медведя. От неожиданности геолог отпрянул назад и упал, перевесившись через злосчастную колоду. В воздухе болтались его ноги, обутые в резиновые сапоги. А медведь? Он рявкнул, вскочил и, спросонья откусив каблук у сапога геолога, бросился в сторону. Заметьте: только каблук и ничего более! Никаких выяснений отношений, хотя повод для этого был подходящий.

Из случаев личного «общения» с камчатскими медведями больше всего запомнились встречи с ними во время маршрута в Долину гейзеров. В том маршруте со мной были коллектор Володя Авдюничев и Андрей Журавлев — главный технолог морского порта города Находки, Моряк попал в нашу группу случайно. Андрей только что перегнал в Петропавловск из Находки большой плавучий док. Событие это было достаточно выдающееся. Громоздкое сооружение из железа и бетона, совсем не приспособленное для дальнего плавания, впервые было успешно отбуксировано на две с половиной тысячи километров через два моря и порядочную часть океана. Отказать в компании такому человеку, к тому же страстному туристу, я не мог. И Андрей оказался «приданным» к нашей маршрутной группе. Коллектор Володя, впервые попавший на Камчатку, не уставал восхищаться красотами и экзотикой природы этого заповедника вулканов. Шли мы по звериной стропе, протоптанной, судя по следам, в основном медведями. Однако увидели их только спустившись в кальдеру вулкана Узон. На громадном плоском днище кальдеры, окруженном амфитеатром скалистых склонов, паслись, точно лошади на лугу, медведи. Группами и поодиночке они лакомилась спелой черникой. Володе хотелось сфотографировать зверей, но они были все-таки далековато и кадры пропали бы впустую. Все же он уговорил меня отдать ему фотоаппарат, чтобы он смог сделать снимок, как только зверь окажется вблизи. Такая возможность появилась через несколько дней. Мы, закончив рабочую часть маршрута, поднялись до крутому склону Долины гейзеров, выбрались на лавовое плато и взяли азимут на берег моря. Было пасмурное холодное утро, то и дело принимался моросить мелкий дождик. В высокой траве мы быстро промокли до последней нитки. Шли гуськом, молча, лишь иногда сменяя головного: впереди идущему было мокрее и холоднее других, так что временами он отправлялся в хвост колонны «обсохнуть», уступая свое место товарищу. И вот в один из моментов, когда я замыкал шествие, до моего слуха отчетливо донеслись какие-то ритмично повторяющиеся шипящие звуки, напоминающие шаркание намокшей брезентовой одежды. Но кто же может идти сзади, догоняя вас, если я замыкающий? Я повернулся назад и замер. Настигая нас громадными прыжками, мчался здоровенный медведь.

— Медведь! Стойте! — крикнул я, не отрывая взгляда от стремительно приближавшегося зверя.

— Не медведь, а медвежонок, — послышался радостный голос Володи.

— Сам ты медвежонок, — откликнулся Андрей, — это пестун, да к тому же и порядочный!

Недоумевая по поводу неуместных словопрений, я взглянул на спутников и убедился, что смотрят они в разные сторону и совсем не туда, куда надо. Оказалось, что каждый из нас почти одновременно увидел «своего» медведя: Володя — медвежонка, Андрей — пестуна, а я — матерую медведицу. Из-за ненастной погоды звери не учуяли нас, и мы незамеченными вторглись в самую середину завтракающего семейства. Положение, особенно если у мамы-медведицы окажется сварливый характер, могло стать серьезным.

Но размышлять особенно было некогда. Еще несколько прыжков, и медведица вздыбилась веред нами, издавая громкое отрывистое рычание. Ее могучее тело как глыба нависло над нами. Из раскрытой пасти зловеще оскалились длиннющие клыки. Она была так близко, что ощущалось ее горячее дыхание. Мы, сбившись в кучу, быстро оценили. обстановку и приняли «аварийный» план. Оружие наше явно не соответствовало силам противника: у Андрея одностволка, заряженная бекасинником, у Володи — сигнальная ракета, у меня — нож. Решили вести только оборонительные действия, не трогаясь при этом с места. В случае нападения медведицы Володя должен был выпалить из ракетницы, Андрей — в упор выстрелить ей в ухо, а я — вспороть брюхо. Медведица, в свою очередь, тоже, наверное, отдавала указания. По крайней мере, после ее очередного рявканья пестун бросился к медвежонку и погнал его в сторону, награждая младшего братца увесистыми шлепками, Такая передислокация благотворно повлияла на настроение матери семейства. Она как-то даже расслабилась и, хотя и продолжала стоять на задних лапах, прислонилась к корявому стволу низкорослой каменной березы. И я позволил себе закурить, не отрывая взгляда от медведицы, и начал машинально пускать дым в ее сторону. Очнулся я, когда огонек сигареты обжег мне пальцы. Всем стало ясно, что инцидент близился к завершению. Наконец медведица опустилась на четвереньки и, еще раз что-то проворчав себе под нос, не спеша и не оглядываясь скрылась в кустарника. Продолжили и мы свой путь. Про фотоаппарат, висевший у него на шее, Володя вспомнил только часа через два.

И еще хочется рассказать об одной встрече с камчатским медведем, но в совершенно другой обстановке.

 

Такие идиллии почти всегда заканчиваются трагически для зверя...

 

На базе одной крупной круглогодично работающей геологической партии нам показали медвежонка, подобранного в тайге. Он уже давно жил в партии, постепенно рос и, не имея толкового воспитателя, который бы приучил его к порядку, начал «шкодить» в непривычной для него обстановке. Пришлось посадить зверюшку на цепь. От этого характер медведя стал еще хуже. Не помогло даже общение с детишками геологов, которые прибегали иногда поиграть с мишкой. Потом мне передавали, что этот медведь с трудом перезимовал, стал злобным и опасным для окружающих, и, как следовало ожидать, жизнь его оборвалась трагически. К вольной таежной жизни он оказался неприспособленным, а среди людей, занятых своими делами, ему тоже не оказалось места. Вот такое необдуманное вмешательство в живую природу, даже, казалось бы, предпринятое с добрыми намерениями, может привести к плачевным результатам.

Теперь уже всем ясно, что природа, несмотря на видимую пышность, богатство и многообразие своих живых форм и проявлений, отнюдь не всемогуща в самопроизводстве. Ее «живой инвентарь» весьма чувствителен к внешним воздействиям. Особенно уязвим он, когда попадает под мощный пресс человеческой деятельности. И если хотим мы, чтобы наши дети и внуки могли испытать счастье общения с зайцами, лисицами, белками, медведями в естественной природной среде, а не в зоопарке, как это уже произошло во многих зарубежных странах, каждый должен помнить об охране и защите братьев наших меньших.