Книга: Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства
Назад: ПОИСКИ
Дальше: РАЗБЕГ

ПЕРЕД ПЛАНКОЙ

Четверг, 19.10.1989 г.
Наедине с собой Серега очень не хотел оставаться, поэтому заторопился на работу, хотя там, честно говоря, делать было почти нечего. Кэвээнное оформление готово, «Вернисаж-аукцион» оформляют «спектровцы», а фильмы ни в кино, ни в видеозале серьезно не поменялись. Можно было вполне показаться на работе попозже. Однако, когда Люська, приготовив на завтрак жареный хлеб в дополнение к остаткам ужина, покинула Серегину жилплощадь, он тут же побежал в клуб.
Вернисажные картины были почти все на местах, освещение расставлено. «Береты» кое-где еще копошились, приводя все в порядок и раскатывая ковры. «Истина» висела на почетном месте и была очень толково освещена. Судя по красочным плакатам, развешанным по городу, и огромной афише у клуба, мероприятие было намечено провести в субботу с 11 утра. В начале предполагался осмотр картин в течение двух часов, затем обеденный перерыв, а с 14 часов до 18 — аукцион. На аукцион попадали не все картины, а лишь те, что наберут большинство голосов посетителей. К каждому пригласительному билету прилагалась карточка, расчерченная на 128 маленьких квадратиков. Покидая зал, посетитель должен был сделать три просечки в квадратиках с номерами лучших, с его точки зрения, картин. Потом эти карточки запускались в ЭВМ и обсчитывались. 16 картин, за которые будет подано наибольшее число голосов, будут разыгрываться, начиная с тех, которые наберут наименьшую сумму баллов. Еще в пригласительном билете имелся список выставленных картин с указанием фамилии автора и начальной оценочной цены: «Истина» — С.Н.Панаев — 1000 руб. (176 долл.).
Билет Панаеву как участнику принесли бесплатно. «Истину» оформили тонким аккуратным багетом алюминиевого цвета. Впервые Серега видел свою фамилию напечатанной: Кроме того, на багете «Истины» имелась табличка. «Может быть, отсюда начинается Слава?» — полезла в голову непрошеная и нескромная мысль.
Но чувство юмора еще было, а пессимизма Серега никогда не имел в недостатке. Он провел занятие со своими старшими питомцами и тут же заторопился в Дом пионеров.
Заведение это когда-то составляло гордость городского начальства. Еще в конце тридцатых здесь был разбит пионерский парк с прудом, лебедями, качелями, каруселями, тиром и стадиончиком. А в самом центре парка, на краю Парадной площадки, воздвигли здание с мощными дорическими колоннами, фронтоном и гипсовыми статуями пионеров по обе стороны от гранитной лестницы, ведущей к портику. Гипсовые пионеры — мальчик и девочка — отдавали салют. Сейчас было непонятно, перед кем это они тянутся, но раньше — и Серега это еще хорошо помнил — посреди огромной клумбы на Парадной площадке возвышался пятиметровый Сталин в шинели и фуражке. В 1961 году пришло указание снять монумент. Пригнали пятитонный кран, самосвал и кое-как сдернули статую. Серега бегал глядеть.
Собралась довольно заметная толпа, приехал понаблюдать и тогдашний начальник милиции с несколькими сержантами. Никто из собравшихся ничего не говорил. Не было ни одобрительных, ни осуждающих криков. Только какая-то бабулька, седенькая, маленькая, вдруг всхлипнула и залилась слезами. Молодая женщина, испуганно озираясь, поспешила увести бабульку.
Свалить-то статую свалили, а вот погрузить не могли. Лабрадоровая громада весила много больше, чем пять тонн. Приказа колоть статую на куски никто не отдавал, а инициативу на это дело никто проявлять не хотел. Поэ-тому решили, что генералиссимус может немного полежать в снегу… Но на утро все, кто уже знал, что Сталин свергнут с пьедестала, были ошарашены слухом, что статуя оказалась вновь на прежнем месте. Серега сбегал и убедился, что это так. На сей раз начальник милиции приказал всем убраться из парка, а статую взорвали толовой шашкой, пробурив в животе генералиссимуса шпур. Около двух лет пьедестал пустовал. Поговаривали, что на него установят Хрущева. Однако на это место была воздвигнута бронзовая скульптура «Пионеры-партизаны». Мальчик и девочка в ватниках, пригнувшись, вглядывались куда-то в фасад Дома пионеров. Девочка что-то показывала мальчику, а мальчик прикладывался из ППШ. Злые языки утверждали, что девочка показывала мальчику на кабинет директора Дома пионеров и говорила: «Ну-ка, Ваня, дай-ка туда очередь!» Другая версия гласила, что пионеры-партизаны по ночам обстреливают своих гипсовых коллег. Действительно, хотя гипсовых пионеров одно время упорно подновляли, но от действия ветровой и водной эрозии, от мороза и жары гипс постепенно размокал, трескался и рассыпался. Кроме того, живые пионеры довольно часто закидывали гипсовых снежками, отвинчивали от них куски рук и ног, отшибали носы и уши. Гипсовые бедняги перенесли такое, что и не снилось пионерам-партизанам. На посеревшем гипсе писали все известные матерные слова, пририсовывали некоторые части тела, заливали их чернилами. Однако снести их отчего-то не дозволялось, и они продолжали гордо смотреть в вышину потрескавшимися глазами и отдавать пионерский салют несуществующему вождю, хотя их перебитые во многих местах руки держались только на проволочной арматуре.
Внутри Дом пионеров был тоже рассчитан на прежние времена. Там были толстые стены и маленькие комнаты, тесные туалеты и большие, вытянутые в длину залы. В кружках и секциях жизнь теплилась с трудом. В авиамодельном кружке строили резиномоторные модели из планок и папиросной бумаги. В судомодельном — яхты из долбленых чурок. Девочки вязали на спицах, танцевали и пели. Среди мальчиков наиболее популярна была секция бокса. Трое из десяти юных боксеров уходили в большой спорт, пятеро — на скамью подсудимых, а двое оставшихся становились комсомольскими работниками.
В изокружке числилось двадцать пять человек, но больше десяти собиралось редко. Во-первых, Серега считал, что рисовать научить можно только того, кто хочет этого сам, а не идет вслед за приятелем. Во-вторых, надо было иметь хоть какие-то способности и, по крайней мере, но быть дальтоником. Впрочем, у Сереги был случай, когда один из его учеников, не различая цветов, оказался прекрасным графиком. Без всякого образования, не считая изокружка, он уже сейчас мог бы сидеть на Арбате и брать по четвертному за экспресс-портрет. Однако этот мальчик в данное время находился в ВТК за угон мотоцикла, наезд на пешехода, а также за сопротивление сотрудникам милиции.
Сегодня вообще пришли пятеро. Один, двенадцатилетний, занимался третий год, трое одиннадцатилетних — второй, а пятый был совсем новичок, единственный, кто пришел сюда этой осенью. Директора, или заведующая, Дома пионеров — точного названия должности Серега не знал — раньше работала инспектором роно, потом в комиссии по делам несовершеннолетних, затем была замом по воспитательной работе в какой-то школе, и наконец райкобра отправила ее в Дом пионеров. Она считала, что Серега мало пропагандирует свой кружок, не обеспечивает набора и не выявляет таланты. Она все время стращала Серегу тем, что закроет кружок. Он знал, что начальница этого не сделает, и не боялся. Конечно, многие числились у него «мертвыми душами», но те, кто ходил постоянно, Сереге были многим обязаны. И на районных, городских и прочих конкурсах детского рисунка Серега своих ребят выводил, как правило, на вторые-третьи места, а иногда и на первые. Хотя, конечно, это было не главное. Что было главное, Серега и сам не знал. Педагог из него был все-таки не очень. Научить любого болвана он не мог, да и не хотел. Он мог только развить то, что уже было заложено, — не больше. А проверял он это просто. Спрашивал у новичка: «Какого цвета снег?» — «Белый». — «А в тени от дома?» — «Голубой…» — «А розовый снег бывает?» — «Бывает, если закат». Если новичок отвечал таким образом, Серега занимался с ним серьезно. Если нет, то пытался научить наблюдательности. Если и тут ничего не выходило, то разрешал такому товарищу ходить на занятия в кружок и рисовать все, что тот захочет, — может, где-то что-то и проклюнется.
Нынешний новичок был несколько необычен. Во-первых, тем, что он пришел сам, один, без папы или мамы и без приятелей. Обычно ребята приходили по двое-трое. Во-вторых, он был очень молчалив и говорил только то, что было необходимо. Все остальное из него клещами вытягивали. На традиционный вопрос насчет цвета снега он ответил: «Мутно-прозрачный» — «Это что за цвет?» — спросил Серега. «А такой, как полиэтилен». — «А другим снег не бывает?» — «Нет». — «А если в тени или на солнце? Ведь он может быть и синим, и голубым, и серебристым, и розовым». — «Снег всегда будет мутно-прозрачным. Он только кажется синим». — «Ну а почему мы говорим: «Белый снег кружится?..» — «Потому что мы видим каждую снежинку издали». — «Ну и что?» — «Издали она кажется белой, а вблизи — мутно-прозрачная».
Новичок все время «зрил в корень». Он слишком рано хотел залезть вглубь, узнать, как штрих или отдельный мазок могут повлиять на все изображение. Он уже крутился вокруг мольберта, за которым работал старший из учеников, и выяснял, что входит в состав грунта, расспрашивал Серегу о том, что такое подмалевок. Серега раньше всегда писал в один прием и о тонкостях подмалевка мало что знал, мог только рассказать, что это такое, да показать очень примитивно, как он делается. Книги по технике изо у Сереги когда-то были, но все они остались в Москве, у Лены. Постыдился забирать. Что-то еще держалось в голове из институтского курса, ко этого было мало. На винни-пухов этого не требовалось, а в «мурзильничанье» все выходило само собой, на одном дыхании, и о технике, теории и прочем как-то не вспоминалось.
Конечно, за несколько занятий разобраться в этом пареньке было сложно, но Серега сильно опасался, что воспитывает под своим крылом будущего великого искусствоведа.
Возвращаясь из Дома пионеров, Серега шел по полутемной аллее. Трусом Панаев не был, постоять за себя умел, но всегда, проходя здесь под вечер, поторапливался. Неприятно было слышать густую матерщину в полудетском исполнении, визг девок, звон разбиваемых бутылок. Здесь не было «беретов» Ивана Федоровича, и королями ходили другие. Здесь пили, чтобы веселее было драться, и дрались, чтобы рассказывать об этом во время пьянки. Обычно сходились пять-шесть групп. Сперва пили порознь, потом собирались в толпы, начинали «прикалываться» друг к другу, а потом «разбирались». Этим все мероприятие заканчивалось. Раз в три месяца при общем мордобитии одного или двоих затаптывали насмерть, прокалывали финкой или проламывали голову, перебивали руку или ногу почаще.
Лавочки, изрезанные ножами, переломанные и опрокинутые, в основном пустовали. Шел дождь, и гуляки прятались по беседкам в густых, еще не облетевших кустах. Это утешало, но могли попасться и пьяные, которым море по колено. Впрочем, Серега прошел почти всю аллею, никого не встретив. Уже почти у самых ворот на предпоследней скамейке он заметил темную сгорбленную фигуру. Услышав шаги, сидевший поднял голову. «Сейчас закурить попросит, — прикинул Серега. — Один и наверняка пьяный — это не страшно».
— Закурить не будет? — спросила фигура знакомым и незнакомым голосом.
— Шурик? — проверяя себя, уточнил Серега.
— Ну Шурик…
Верзила встал. Куртка с поднятым капюшоном делала его похожим на монаха. Судя по голосу, он был трезв, а может, протрезвел на дожде.
Серега выдал ему папиросу, но приглядывался, не последует ли вслед за этим какое-нибудь резкое движение. Странно, но Шурик никакой агрессивности не проявлял.
— Отпустили? — спросил Серега с надлежащей осторожностью.
— Отпустили… — с каким-то сожалением ответил Шурик. — Гоша этот, старичок, Богу душу отдал, а решили, что я пришиб… Чудаки, ей Богу!
— Ты чего здесь сидишь? Идти некуда?
— У меня билет куплен на 00.30. На вокзале сидеть — тоска. А в городе у меня никого нет. Приезжал к дружку, у меня в роте взводным был… Там… — Шурик махнул рукой в неопределенном направлении. — Там — все ничего, ни одной дырки, а здесь, представляешь, сестра двоюродная убила…
— Пошли ко мне? — предложил Серега.
— Неудобно, — потупился Шурик, — я у тебя там с дури нашумел…
— Неудобно штаны через голову надевать… пошли! Стопарь налью, согреешься.
— Только этого не надо. Я теперь держаться буду.
— Ну чаю попьем.
— Ладно, пошли…
Дома у Сереги хозяйничала Люська. Она притащила из дома халат и шлепанцы, повязала фартук и орудовала за газовой плитой. В коридоре на веревке сушились носки, трусы, майки и рубахи, а чуть дальше, у кухни, тарахтела стиральная «Эврика». Конечно, появления вместе с Серегой Шурика она не ждала… У Люськи шары вылезли на лоб, а на лице появилось нечто вроде паники.
— Знакомься, — сказал Серега без смущения, — это моя жена Люся.
— Александр, — напротив, очень смущенно пробормотал Шурик, — я тут прошлый раз того… Извините, ладно?
От водки Шурик еще раз отказался. Поблагодарил он вяло, но чай пил кружку за кружкой.
— Из-за этих ментов, — говорил он с обидой, — я на похороны не попал и даже на поминки не успел… На девять дней я уж не останусь… Делать надо что-то, а то сдохну.
— А ты работаешь где?
— Этот год во Владике… Во Владивостоке. В порту, потом на путине… А сейчас нигде. Завербуюсь куда-нибудь. На БАМ, наверное. Хотя там, говорят, дела хреновые, работать не дают… там увидим.
— А ты правда на БАМе был?
— Во, и ты не веришь! — усмехнулся Шурик. — А где уж милиции поверить! Почти трое суток держали. Спасибо прокурору, что не нашел оснований…
Люська конфузливо отвернулась. Видимо, она не забыла о том, что сообщила участковому.
— Сколько же тебе лет?
— Много уже, почти тридцать. В семьдесят седьмом школу окончил и сразу безо всякой путевка — на БАМ. Парень был уже тогда ничего, здоровый. Бригада, правда, рвачей попалась, деньги горазды выбивать, а дела немного. Я повыступал — побили. Даже больно. Бригадир говорит: «Ну что, по уму будешь жить или по совести?» Я морду утираю и говорю: «По совести». А он: «Люблю упрямых! Только вот что, друг: напишу я тебе справку, дам грамоту — и езжай отсюда. Иди в институт, учись. Потом про трудовой героизм книжки писать будешь. А нам, понимаешь, бабки нужны. Хорошие! Останешься — твое дело. Только у нас работа опасная. Бревно может и комлем зашибить…» Сперва думал: упрусь, а потом подумал еще и плюнул. Взял все эти бумажки и грамоту, поехал. Хотел в Москву, я ведь оттуда, с Пресни. У меня мать там сейчас. Стыдно было. Мне ведь мои же ребята со школы так и предсказывали, как вышло… Не доехал домой, сошел в Ярославле. На ЯМЗе оказался, дизели собирал. Там и в военкомате стоял на учете. В весенний призыв меня вызывают, и говорят: «Есть разнарядка на рязанское училище ВДВ». Пошел и не жалею. Так меня подрихтовали — во! Пока учился — пошел Афган. Ну, само собой, добровольно просился. После выпуска — туда. Не сразу, но туда. Там все нормально было, не покусали. В восемьдесят четвертом вернулся капитаном — в Шауляй отправили. Батальоном командовал. Думал в академию — должность подполковничья, расти можно. В Шяуляе с девушкой познакомился, местной. Хорошая, добрая такая, Дануте звали. Вроде и родители у нее ничего показались. Даже не ругались, если я на ночь оставался. Предложил расписаться — тоже не против! «Только, — говорят, — надо в костеле обвенчаться…» Ну, я сперва отказывался: дескать, поймите правильно, я же офицер, партийный! Они ни в какую. Данутка плачет. «Неужели ради меня на такой пустяк не пойдешь, а еще говоришь, что любишь!» Я и решил: хрен с ним! Думаю, чего там, сейчас вроде так особо не смотрят. Как-никак, уже перестройка началась. Может, и действительно ничего бы не было. Только один чудила, мы в общаге вместе жили, на «мальчишнике» начал выступать. Ну я и вмазал. Одни за меня, другие — за него… Понеслась! Разняли, а потом на губу. Начкар попался — сука. Я ему говорю: «У меня же свадьба завтра!» Все равно держал. Ребята бегали, суетились, а начальства такого не нашли, чтоб меня отпустить могло. Все отдыхали, суббота была. После ПХД черта лысого разберешься где кто. Только в понедельник выпустили с этой треклятой гарнизонки. Пошел к Дануте, а там — ужас! То ли вешалась, то ли травилась — не знаю. Обошлось, кажется, но меня и видеть больше не захотела… Вот так. А мне еще и по службе влетело. Суд чести был — постановили перевести в другую часть. Перевели. А там невезуха — пацан разбился. Из моей роты. Не проверил укладку — получай. Было четыре звездочки — стало три. Неделя прошла — сам долбанулся. Двойной перелом голени. Вроде срослось, но что-то плохо. К тому же сотрясение… Комиссовали. К матери поехал. Радовалась! «Вот, говорит, побегал, побегал, а все равно вернулся. А деньги, что ты посылал, — все целы. На книжечке лежат!» Тыщ пять, наверное. Права есть, даже на грузовик. Пошел в автохозяйство, панели возил. Потом — на Чернобыль напросился. Самосвал мой там же в землю зарыли — не отмывался. А я ничего, вроде пока тьфу-тьфу… Еще год в Москве работал — скучно стало. Особенно от кооповцев этих, дуканщиков — терпеть не могу! И от шушеры с плакатами… Вон, дядя Гоша их сразу рассек, недаром в Чехословакии был? Тихая контрреволюция — точно. Только она до поры тихая, а дай ей власть да чем стрелять — такое пойдет! Они ж нас на столбах вешать будут! Прошлой зимой в Армению слетал. Ну, тут вообще жить не захотелось… Мародерничают, русских ругают, кричат: «Вы нас отсюда в Сибирь вывезете, а сами здесь жить будете!» Чудаки, ей-Богу! Бардак! Толпа стоит и смотрит, как солдаты по камешку дом растаскивают, в смысле обломки. Народ вроде не дурной, а во все верит. Даже в такую чушь, будто мы под Армению бомбу подложили, чтобы они от Карабаха отступились… Месяца я там не выдержал, вернулся. Рассчитался на автобазе — и на х… Остен. А потом нашел адресок дружка, Толика… Решил после путины к нему… Приехал вот… Он в морге. С горя хлебнул у них, потом дядю Гошу встретил…
— Гоша тоже еще не старый был, — сказал Серега. — Одноклассник мой.
— Да… — вздохнул Шурик. — А я думал — ему за пятьдесят. Папашей звал… Но он, правда, мне как папаша… Своего отца у меня не было, сбежал, не расписавшись. Как начал говорить, что он во все, что сейчас ругают, верит, — так мне лучше стало. А то ведь говорят уже — Афган профукали, за видюшниками японскими ездили… Или того хуже, как один Гаврила, убийцами обзывают… Ну дал я ему немного, так ведь не докажешь! Или про Чернобыль — дескать, вот, ни хрена там не сделали, зараза все равно летает, закрыть все к ядреной маме! А ведь станцию-то, если по уму рассудить, — сами взорвали! Завели в разнос, а остановить не сумели. Вот как бы и вообще…
Шурик поглядел так, что Серега аж екнул селезенкой: настолько отразился в глазах страх.
— Я, знаешь, — выдавил Шурик, — неспроста из Армении удрал. Я там иной раз увижу что-то и не пойму: в Союзе я или в Афгане? Оттуда-то мы ушли, а он — за нами. Горы, камни, зеленка, БМП на дорогах… Будто мы его в чемоданы или РД положили и с собой привезли…
Серега догадался, что РД — это «ранец десантный», или «рюкзак десантника», но, конечно, не это запало ему в голову.
— Может, я чего-то не понимаю? — спросил Шурик. — От всего голова кругом… Иногда даже хочется, чтоб, уж не тянули, начали… Там уж можно будет по-другому говорить! А так… Нет хуже: ждать и догонять.
Помолчали.
— А Гошу сегодня увезли в область, — сказала Люська, шмыгнув носом, — в мединститут. Санитар с морга сегодня за пивом стоял…
— Эх, Гоша-Гоша! — тряхнул головой Шурик. — Я вот когда узнал, что они хотят на меня его повесить, чуть не сбрендил. Не знаю, что и удержало, а то бы я Зыкову этому… Тогда бы уж наверняка посадили.
Люська тихонько удалилась, как бы случайно.
— Ведь действительно, помню, что я его пару раз головой об забор тюкнул. Сам сказал, сознался, а потом думаю: выходит, я его убил? Ух, страшно стало… И так уж всего на совести, а тут еще… Хорошо, милиция ремень отобрала, а то б удавится. Особенно вот этой, прошлой ночью. Секунды не поспал, думал: судить будут — сам себе расстрел попрошу. А днем выводят к Зыкову, он мне вручает все — деньги, документы — и говорит: «Приносим извинения, прокурором ваше дело рассмотрено, оснований для ареста нет, факта уголовного преступления, предусмотренного статьей 102 и еще какой-то, не усмотрено». Рассмотрено, предусмотрено, усмотрено… А я уж себя в убийцы записал, суки! Вроде бы, оказывается, вскрытие показало, что кровоизлияние произошло не от удара об забор, а обо что-то каменное… В общем, черт их разберет, отпустили, и ладно… Только вот теперь по смерть маяться буду — не я ли его все-таки?!
Серега только вздохнул. Хорошо, конечно, что Шурик совестливый… Только Гошу не вернешь. Неизвестно, почему прокурор решил не брать дело. То ли потому, что вина Шурика Нефедова недоказуема, то ли оттого, что вообще не хотел заводить дело… Конечно, за два дня два трупа — весело ли? Один — тут все ясно, Гальку можно сажать. А второе, скользкое, неудобное — спишем на несчастный случай.
— Одиннадцать тридцать, — сказал Шурик по-военному, и Сереге, пожалуй, первый раз стало жалко прощаться. Куда дальше покатит этот парень? Куда его потянет?
— Спасибо за хлеб-соль, за чай-сахар! Поищу! — Шурик встал, запахнул куртку, поднял капюшон.
Серега проводил его до ворот, пожал жесткую ладонь и сказал:
— Заезжай еще как-нибудь…
— Попробую… — Шурик широко зашагал прочь, безжалостно хлюпая по грязи своими штиблетами. Серега вернулся в дом.
Люська возбужденно залопотала:
— Как мне стыдно-то было, Серенький! Я ведь его, дура, чуть не посадила, да? Как вы пришли, у меня аж матка просела! Думала, как выпьет, начнет разбираться — крышка! А он, видишь, добрый какой и несчастный… Дура эта его латышка…
— Литовка… — поправил Серега.
— Да один хрен! Дура набитая! Там не вешаться надо было, а бежать к нему, всех родичей к черту послать! Все равно уж жила с ним…
— У всех по-разному, — вздохнул Серега. — А все же и правда жалко его… Такое прошел — на три жизни хватит. Если не сорвется — будет ему что детям рассказывать… Не то что нам…
— Детям… — печально вздохнула в свою очередь Люська. — После Чернобыля-то? От него нарожаешь… Я уж лучше от тебя, пьяницы, рожу, чем от него… И ни одна баба, если узнает, что он в Чернобыле работал, за него не пойдет.
— Спать пора, — зевнул Серега, — за всех все проблемы не решишь…
Что-то в этот раз их мучило, мешала какая-то тревога и тоска. Легли бок о бок, не спали, не ласкались и ворочались.
— Раньше люди говорили: «Скорей бы война кончилась!» — вздохнула Люська. — Потом: «Лишь бы войны не было!» Тем и жили. А теперь чего? Чего ждать? Ты вот с высшим образованием, скажи мне…
— Если б того высшего образования не было, — проворчал Серега, — я бы тебе быстрее ответил.
— Во-во, интеллигенция паршивая, всех учить беретесь, а сами ни хрена не знаете, только и умеете мозги заполаскивать… Раньше я все знала: кого боятся все — того и ты бойся, кому все дают — тому и ты давай, бери столько, сколько положено. Вырастешь до завмага — сможешь больше взять. А сейчас — страшно. Зойкин набор этот, с рыбой и колбасой — уж на что мелочь, а неспокойно. Раньше бы я сама таких полста загнала и забыла.
А теперь не нажилась, потратилась только — и уже страшно. Уй, а вдруг и правда продавцов резать пойдут?
— Откупитесь, — уверенно сказал Серега, — если уж начнут резать, так не вас… Правильно Шурик сказал: пустили в разгон, а остановить не смогли…
— Все равно страшно… Потискал бы меня, что ли? Может, вылетит из головы, а?
— Не знаю, выйдет ли, — сознался Серега, — устал я… Каждый день, как на работу…
— Ну хоть обними, интеллигенция-импотенция. Глядишь, разогреешься…
Пришлось обнять. Верно! Вылететь из головы не вылетело, но как-то притупилось, как долгая зубная боль. А потом, действительно, разогрелось. У самого Сереги это была уже не потребность, а обязанность. Теперь перед его глазами все чаще вставал образ каторжанина, упорно долбящего ломом скалу. Выполнив наконец свой скорбный труд, он крепко заснул. Люська не беспокоила его до утра.
Назад: ПОИСКИ
Дальше: РАЗБЕГ