Книга: На дороге
Назад: ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Дальше: 2

1

Я получил кое-какие деньги от продажи своей книги. Выплатил всю теткину ренту за квартиру до конца года. Всякий раз, когда в Нью-Йорк приходит весна, я не могу устоять против намеков земли, которые доносит ветром из-за реки, из Нью-Джерси, и мне надо ехать. Вот я и поехал. Впервые в нашей жизни я попрощался с Дином в Нью-Йорке и оставил его там. Он работал на стоянке на углу Мэдисон и 40-й. Как всегда, носился в своих растоптанных ботинках, майке и болтающихся на животе штанах – сам по себе, разгребал невероятные дневные наезды автомобилей.
Когда я обычно в сумерках приходил навестить его, делать там было нечего. Он стоял в будке, подсчитывал билетики и потирал себе живот. Радио там никогда не выключалось.
– Чувак, ты врубался хоть раз в этого безумного Марти Гликмана, который комментирует баскетбол? – на-середину-площадки-отскок-обманный-финт-бросок, ш-ш-ш-шух, два очка. Абсолютно величайший комментатор из всех, кого я слышал. – Дин был низведен до таких вот простых удовольствий. Они с Инез жили в квартирке без удобств где-то в Восточных 80-х Улицах. Когда он по вечерам возвращался домой, то снимал с себя все, надевал китайскую шелковую куртку до бедра и садился в кресло покурить кальян, заряженный травой. Таковы были его домашние радости – да еще колода неприличных карт. – В последнее время я сосредоточился вот на этой двойке бубен. Ты заметил, где у нее вторая рука? Спорим, никогда не догадаешься. Посмотри подольше и постарайся разглядеть. – Он попытался всучить мне эту двойку бубен, на которой высокий унылый мужик и похотливая убогая шлюха на кровати примерялись к какой-то позиции. – Давай, чувак, я пользовался ею много раз! – Инез в кухне что-то готовила и выглядывала оттуда с косой улыбкой. С нею все было в порядке. – Врубаешься? Врубаешься в нее, чувак? Вот тебе Инез. Видишь, вот все, что она делает – лишь сует в дверь голову и улыбается. О, я поговорил с нею, и мы все выяснили самым расчудесным образом. Мы этим летом поедем и будем жить на ферме в Пенсильвании – у меня будет фургон ездить обратно в Нью-Йорк оттянуться, хороший большой дом, и в следующие несколько лет – куча детишек. Эхем! Гаррумф! Эхыд! – Дин выпрыгнул из кресла и завел пластинку Вилли Джексона «Хвоот крокодила». Он стоял перед вертушкой, сцепив ладони, раскачиваясь и отбивая коленями ритм. – Х-х-ху! Вот сукин сын! Когда я в первый раз его услышал, то думал, он помрет на следующую ночь, а он до сих пор жив.
Точно то же самое он делал с Камиллой во Фриско на другом краю континента. Тот же самый ободранный чемодан высовывался из-под кровати, готовый лететь. Инез то и дело названивала Камилле и подолгу беседовала с нею по телефону; они даже обсуждали его член, или это Дин просто трепался. Они обменивались письмами о причудах Дина. Конечно, каждый месяц ему приходилось отсылать Камилле часть своего заработка, или он на полгода загремел бы в работный дом. Чтобы компенсировать такие траты, он финтил на стоянке – артист высшего порядка по части сдачи. Я видел, как он настолько многословно желал зажиточному горожанину счастливого Рождества, что про пятерку сдачи с двадцатки тот даже и не вспомнил. Мы пошли и истратили ее в «Бёрдлэнде» – боповой точке. На сцене был Лестер Янг, и на его громадних веках – вечность.
Как-то ночью мы проговорили с ним на углу 47-й улицы и Мэдисон до трех часов утра.
– Ну, Сал, ч-черт, я не хочу, чтобы ты уезжал, я действительно не хочу, это у меня будет первый раз в Нью-Йорке без моего старинного кореша. – И еще он сказал: – Нью-Йорк, я только останавливаюсь в нем, Фриско – вот мой родной город. Все то время, что я пробыл здесь, у меня не было ни одной девчонки, кроме Инез – так со мною бывает только в Нью-Йорке! Черт! Но одна лишь только мысль о том, чтобы снова ехать через этот ужасный континент… Сал, а мы уже давно не говорили с тобой о том, чтобы пересечь континент. – В Нью-Йорке мы постоянно неистово прыгали по пьянкам с толпами друзей. Дину, казалось, это не очень подходило. Он гораздо больше бывал сам собой, когда ёжился в холодной туманной мороси ночью на Мэдисон-Авеню. – Инез меня любит: она сама мне так сказала и пообещала, что я могу делать все, что захочу, а хлопот от нее никаких не будет. Видишь, чувак: годы летят, а хлопот все больше. Настанет день, и мы с тобой пойдем вместе по переулку и будем заглядывать в урны.
– В смысле – мы под конец станем бичами?
– А почему бы и нет, чувак? Конечно, станем, если захотим, и все такое. Что плохого в таком конце? Всю жизнь живешь, не вмешиваясь в желания остальных, включая политиков и богачей, никто тебя не достает, а ты хиляешь себе дальше и поступаешь, как тебе заблагорассудится. – Я согласился с ним. Он приходил к своим решениям Дао по-простому и напрямик. – Что у тебя за дорога, чувак? – дорога святого, дорога безумца, дорога радуги, дорога рыбки в аквариуме, она может быть любой. Это дорога куда угодно для кого угодно как угодно. Куда кого как? – Мы кивали друг другу под дождем. – Ч-чео-орт, надо ведь посматривать по сторонам по части мальчика-то. Он не мужчина, коли не прыгает – поэтому уж что доктор скажет. Говорю тебе, Сал, как есть говорю: где бы я ни жил, мой чемодан всегда высовывается из-под кровати, я готов к тому, чтобы свалить самому, или же меня выкинут. Я решил отстегнуться от этого всего. Ты сам видел, как я старался и жопу рвал, чтобы все получилось, и ты сам знаешь, что разницы никакой нет, а мы познали время – как замедлять его, и как ходить и врубаться, и просто, по-старинке, не по-модному оттягиваться, а какой же еще оттяг бывает? Мы-то знаем. – Мы с ним вздыхали под дождем. Дождь падал той ночью по всей долине Гудзона. Великие мировые пирсы реки, широкой, как море, были мокры от него, причалы старых пароходов в Покипси были мокры от него, старое озеро Сплит-Рок-Понд в верховьях было мокро от него. Гора Вандервакер была мокра от него.
– Поэтому, – сказал Дин, – я хиляю по жизни так, как она ведет меня. Знаешь, я недавно написал своему старику в тюрьму, в Сиэттл – на днях получил от него первое письмо за все эти годы.
– Да ну?
– Да-а, да-а. Он сказал, что хочет увидеть «бэбби» – так и написано, с двумя «б», – когда доберется до Фриско. Я нашел квадрат без удобств на Восточных Сороковых, всего за тринадцать в месяц; если смогу выслать ему денег, он приедет и будет жить в Нью-Йорке… если доберется. Я никогда тебе много не рассказывал о своей сестре – у меня ведь есть еще милая маленькая сестренка; мне бы хотелось, чтоб она тоже приехала и пожила со мной.
– А где она?
– Вот в том-то и дело, что не знаю… он, правда, собирается поискать ее, но ты же знаешь, что он на самом деле сделает.
– Значит, он поехал в Сиэттл?
– И угодил прямиком в грязную тюрягу.
– А где он был?
– В Техасе, в Техасе… вот видишь, чувак, моя душа, состояние вещей, мое положение… ты заметил, что я малость поутих?
– Да, это правда. – Дин в Нью-Йорке стал тише. Ему хотелось выговориться. Под холодным дождем мы замерзали до полусмерти. Мы договорились встретиться на квартире у моей тетки до того, как я уеду.
Он приехал днем в следующее воскресенье. У меня был телевизионный приемник. Одна игра шла у нас по телевизору, другая – по радио, мы постоянно переключались на третью и следили за всем, что там происходит каждую минуту.
– Запомни, Сал, Ходжес – на втором в Бруклине, поэтому пока к «Филликам» подходит запасной подающий, мы переключимся на «Гигантов» – Бостон, и в то же время заметь, что у ДиМаджио там счет в три мяча, а подающий балуется с резиновым мешком, поэтому мы скоренько посмотрим, что случилось с Бобби Томсоном, когда мы бросили его тридцать секунд назад с чуваком на третьем. Да!
Позже днем мы вышли на улицу и поиграли в бейсбол с пацанами на закопченной площадке рядом с лонг-айлендским депо. Еще мы поиграли в баскетбол – да так неистово, что мальчишки помладше сказали:
– Эй, потише, вы что – убиться хотите? – Они подпрыгивали повсюду вокруг и разгромили нас играючи. Мы с Дином взопрели. Один раз Дин упал и проехал носом прямо по бетону. Мы фукали и пыхтели, пытаясь отнять у мальчишек мяч: те финтили и уволакивали его от нас. Другие стремительно вклинивались и легко закладывали его у нас над головой. Мы прыгали к корзине, как полоумные, а молодые мальчишки просто вытягивались и выхватывали мяч из наших потных рук, и дриблингом уводили его прочь. Как если бы гениальный чернопузый тенор Безумец боевой музыки американских трущоб попытался сыграть в баскет против Стэна Гетца и Четкого Чарли. Они думали, что мы чокнулись. Потом мы пошли домой, перебрасываясь мячом с тротуаров по обе стороны улицы. Мы пробовали сверхспециальные броски, ныряя по кустам и едва уворачиваясь от столбов. Когда мимо проезжала машина, я побежал рядом и кинул Дину мяч сразу из-за движущегося бампера. Он ринулся вперед, перехватил его и покатился по траве, швырнув его мне обратно, за стоявший хлебный фургон. Я еле успел поймать мяч бросковой рукой и заспустил им обратно так, что Дину пришлось крутнуться, попятиться и повалиться спиной на забор. Дома Дин достал бумажник, похмыкал и вручил моей тетке пятнадцать долларов, которые задолжал ей с той поры, когда нас оштрафовали в Вашингтоне за превышение скорости. Тетка была совершенно изумлена и довольна. Мы закатили большой ужин.
– Ну, Дин, – сказала моя тетушка, – я надеюсь, ты сможешь хорошенько позаботиться о своем будущем маленьком и на этот раз останешься женатым человеком.
– Да, да-а, да.
– Ведь нельзя же вот так разъезжать по стране и делать детей. Бедняжки вырастут совершенно беспомощными. Ты должен предоставить им возможность жить. – Дин смотрел себе под ноги и кивал. В кроваво-красных сумерках мы попрощались на мосту через сверхскоростную автостраду.
– Надеюсь, ты еще будешь в Нью-Йорке, когда я вернусь, – сказал я ему. – Единственная моя надежда, Дин, – это что однажды мы с тобой сможем жить на одной улице вместе с нашими семьями и вместе превратимся в пару старперов.
– Это правильно, чувак: ты же знаешь, что я молюсь об этом, совершенно осознавая все горести, что у нас были, и все горести, что у нас будут, как это знает твоя тетка и напоминает об этом мне. Я не хотел нового ребенка, Инез настояла, и мы поссорились. Ты знал, что Мэрилу во Фриско вышла за автомобильного старьевщика, и что у нее будет ребенок?
– Да. Мы все туда забираемся. – Рябь на перевернутом вверх тормашками озере пустоты – вот что мне следовало бы сказать. Донышко мира – из золота, а сам мир перевернут. Он вытащил фото Камиллы во Фриско с девочкой-малышкой. Ребенка на солнечной мостовой пересекала тень мужчины – две длинных брючины в печали. – Кто это?
– Это всего-навсего Эд Данкель. Он вернулся к Галатее, и они уехали в Денвер. А там весь день фотографировались.
Эд Данкель… его сострадание прошло незамеченным, как сострадание святых. Дин вытащил другие снимки. Я понял, что это такие фотокарточки, которые наши дети однажды станут рассматривать с удивлением, считая, что их родители прожили гладкие, упорядоченные, хорошо сбалансированные – в рамках картинки – жизни, что они вставали по утрам, чтобы гордо пройти по жизненным мостовым, – и никак не представляя себе драное безумие и буйство наших подлинных жизней, нашей подлинной ночи, ее преисподней – бессмысленной, кошмарной дороги. Всю ее внутри бесконечной и безначальной пустоты. Жалкие формы невежества.
– До свиданья, до свиданья. – Дин зашагал прочь в долгих красных сумерках. Локомотивы дымили, и колеса кружились над ним. За ним тянулась его тень, передразнивала его походку, его мысли и само его существо. Он обернулся и стеснительно, смущенно помахал. Потом, как заправский железнодорожник, дал мне сигнал «путь свободен», подпрыгнул и что-то завопил – я не уловил, что. Побегал по кругу. Все время он приближался и приближался к бетонному углу опоры железнодорожного переезда. Вот он выдал последний сигнал. Я помахал ему в ответ. Он вдруг склонился перед своей жизнью и быстро скрылся из виду. Я пялился в унылость собственных дней. Мне тоже нужно было пройти ужасно долгий путь.
Назад: ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Дальше: 2