Рано утром, когда отец еще спал и холодный свет пробивался сквозь низкую пелену свежих облаков, я тихо встал, тщательно умылся и побрился, вернулся в свою комнату, медленно оделся, взял банку с сонной осой и поднялся на чердак, где ждала Фабрика.

Я оставил банку на маленьком алтаре под окном и произвел последние необходимые приготовления. Затем набрал из мисочки зеленого желеобразного моющего средства и тщательно втер в ладони. Заглянул в «График приливов и отливов» – красную книжечку, которую держал с другой стороны алтаря, – и отметил время полной воды. Поместил две осиные свечи на те деления циферблата Фабрики, где стояли бы стрелки в местное время полной воды, затем откупорил баночку из-под джема, извлек листья и апельсиновую корку и оставил осу одну.

Баночку я поместил на алтарь, украшенный разными мощными вещами: черепом змеи, убившей Блайта (настигнутой его отцом и перерубленной пополам садовой лопатой; переднюю половину я успел припрятать в песке, пока Диггс не забрал ее как вещественное доказательство), осколком бомбы, погубившей Пола (самым маленьким, какой удалось найти; осколков была куча), куском брезента от змея, вознесшего Эсмерельду (конечно, не от самого змея, а обрезок той ткани), и блюдечком с желтыми сточенными зубами Старого Сола (выдернутыми без особого труда).

Я ухватился за свою промежность, зажмурил глаза и проговорил свой тайный катехизис. Все вопросы и ответы я давно знал назубок и мог бы оттарабанить их машинально, но я старался вдумываться в смысл. Они содержали мои признания, надежды и мечты, страхи и фобии, и, когда я произношу их, даже машинально, меня до сих пор трясет. Окажись поблизости магнитофон – и ужасная правда о трех моих убийствах выплыла бы наружу. Уже по одной этой причине повторение катехизиса было опасно. Вдобавок там изложена правда о том, кто я такой, чего я хочу и что чувствую, и было бы жутковато услышать, как о тебе говорят именно в тех выражениях, в каких ты сам думаешь о себе, когда максимально честен и несчастен, – равно как было бы унизительно услышать то, что ты сам думаешь о себе, когда полон надежд и витаешь в облаках.

Покончив с этим, я взял осу, подлез под циферблат и без лишних церемоний запустил ее внутрь Фабрики.

Осиная Фабрика занимает площадь в несколько квадратных метров и являет собой беспорядочное на первый взгляд нагромождение разного железного, деревянного, стеклянного и пластмассового хлама. Основой всему служит циферблат старых часов, висевших когда-то над дверью Портенейльского отделения Шотландского королевского банка.

Циферблат – самое существенное, что мне удалось пока найти на свалке. Нашел я его в Год Черепа и всю дорогу домой катил по тропинке и через мост. Спрятал в сарае, дождался, пока отец уедет, и потом целый день корячился, затаскивая на чердак. Циферблат был железный, около метра в диаметре, и почти неподъемный; цифры – римские, а изготовлен он был, как и весь механизм, в Эдинбурге в 1864 году – ровно за сто лет до моего рождения. Это никак не могло быть случайным совпадением.

Так как часы смотрели на две стороны, должен существовать еще один циферблат, которого я так и не нашел, хотя не одну неделю копался на свалке, переворачивал ее вверх дном. И это еще одна загадка Фабрики, ее маленькая легенда о Граале. Старик Камерон из скобяной лавки сказал мне, что слышал, будто механизм был продан на металлолом торговцу из Инвернесса; то есть не исключено, что второй циферблат давным-давно расплавлен, а может, и по сей день украшает стенку какого-нибудь домика-пряника на острове Блэк, выстроенного на доходы от разбитых автомобилей и колебаний цен на свинец. Я бы предпочел первое.

На циферблате было несколько дырок, которые я залудил, но центральную дырку, через которую механизм соединялся со стрелками, оставил; именно через это отверстие оса запускается в Фабрику. Оказавшись там, она может ползать по циферблату в свое удовольствие и обнюхивать свечи с вплавленными в них сородичами, если, конечно, хочет, а если не хочет, то может их игнорировать.

Однако на краю циферблата (по периметру которого тянется фанерный бортик высотой два дюйма, а поверх бортика укреплено круглое стекло диаметром один метр, специально заказанное в городе) осу ждут двенадцать осиного размера коридорчиков с такими же дверцами, каждый – напротив огромных, с точки зрения осы, римских цифр. Если Фабрика сочтет это необходимым, осиный вес приведет в действие чувствительный триггер, действующий по типу качелей и изготовленный из ниток, булавок и тонких полосок консервной жести; тогда дверца захлопнется, и оса окажется запертой в выбранном коридоре. Я не забываю регулярно смазывать, отлаживать и балансировать все эти запорные устройства, чтобы для срабатывания было достаточно легчайшего толчка (а когда Фабрика выполняет свою медленную смертоносную работу, я вынужден ступать как перышко), но иногда Фабрику не устраивает первоначальный выбор осы, и она позволяет той выползти из коридора обратно на циферблат.

Иногда осы пытаются летать или ползать по стеклу брюшком вверх, иногда подолгу сидят возле центральной дырки, которую я тут же затыкаю заглушкой, но рано или поздно все они выбирают тот вход, дверца которого сработает, и судьба насекомого решена.

Большинство смертей, имеющихся в арсенале Фабрики, автоматические, но иногда требуется мое вмешательство для ку-де-граса, и это, разумеется, както связано с тем, что пытается сообщить мне Фабрика. Я должен нажать на курок старого духового пистолета, если оса заползет в его ствол; я должен включить ток, если она свалится в Кипящий Бассейн. Если она заползет в Будуар Паука, или Грот Венеры, или Муравейню, я могу спокойно сидеть и предоставить действовать природе. Если тропа заведет осу в Кислотную Яму, или в Ледяные Палаты, или в так называемую, шутки ради, Мужскую Уборную (где орудием убийства выступает моя собственная моча, и, как правило, весьма свежая), то я опять же могу ограничиться наблюдением. Если она свалится на электроды Вольтовой Камеры, я могу смотреть, как ее испепеляет дуговой разряд; если она заденет ниточку, удерживающую Убойный Вес, я могу смотреть, как ее плющит в лепешку; а если она забредет в Бритвенный Коридор, я увижу, как лезвия кромсают ее в капусту. Если подключены Альтернативы, я могу увидеть, как она капает на себя расплавленным воском, ест отравленное варенье или пронзается булавкой, запущенной из резинки; она даже может инициировать цепочку событий, которая завершится в тесной каморке, куда поступает под давлением углекислый газ из сифонного баллончика, но, если она выберет горячую воду или нарезной ствол Превратностей Судьбы, я буду вынужден принять непосредственное участие в ее смерти. А если ее занесет в Огненное Озеро, я своими руками должен буду утопить штифт, который щелкает зажигалкой, воспламеняющей бензин.

Смерть от огня всегда располагалась на двенадцати, и это один из тех Концов, которые никогда не заменяются Альтернативами. Огонь привязан у меня к смерти Пола, наступившей около полудня; аналогично – смерти Блайта от яда соответствует Будуар Паука на цифре четыре. Эсмерельда, судя по всему, утонула (Мужская Уборная), а время ее смерти я условно отнес к восьми часам – для симметрии.

Вот оса выползла из баночки – под фотографией Эрика, которую я положил на стекло изображением книзу, – и через несколько секунд была уже на циферблате Фабрики. Она переползла через марку изготовителя и дату выпуска, совершенно проигнорировала осиные свечи и более-менее прямым курсом направилась к цифре XII. Вот беззвучно захлопнулась дверца, и оса целеустремленно поползла по коридору, сужающемуся, как верша для омаров, и сплетенному из толстой нити таким образом, чтобы оса не могла дать задний ход; а дальше ее ждала никелированная воронка, из которой оса вывалилась в стеклянную каморку, где и умрет.

Я перевел дух и расслабился. Почесал в затылке и снова подался вперед, глядя, как оса ползает внутри дырчатой железной полусферы, закопченной, с радужными переливами, которая продавалась как ситечко для чая, но теперь висела над плошкой с бензином. В железных торцах стеклянной трубки было достаточно отверстий для нормальной вентиляции, чтобы оса не задохнулась в бензиновых парах: когда Фабрика заряжена, то, если принюхаться, можно ощутить слабый запах бензина. И, глядя сейчас на осу, я чувствовал этот аромат, а также едва уловимо пахло свежей краской, хотя, может, мне это только казалось. Я пожал плечами и надавил кнопку, штифт скользнул вниз по направляющему цилиндру из отрезка дюралевой палаточной стойки и чиркнул по колесику одноразовой зажигалки, установленной сбоку над плошкой с бензином.

Занялось с первой же попытки: полупрозрачные огненные язычки, еще довольно яркие в утреннем чердачном сумраке, заплясали под ситечком. Пламя не доставало до осы, но жар достал, и, сердито жужжа, она взлетела над беззвучным огнем, стукнулась о стекло, рухнула, задела край ситечка, начала падать в пламя, выправилась и снова взлетела, несколько раз ударилась о раструб воронки и снова упала в сетчатую ловушку. Вскинулась последний раз, безнадежно пометалась туда-сюда, но, должно быть, успела опалить крылышки, так как полет был совсем хаотичным, и вскоре она рухнула в ситечко, где билась несколько секунд в корчах, потом выгнулась дугой и недвижно замерла, слегка дымясь.

Я сидел и смотрел, как насекомое обугливается и чернеет, сидел и смотрел, как поднимается ровное пламя и встает вокруг ситечка, будто ладонь с разведенными пальцами, сидел и смотрел на отражение огненных язычков в дальней стенке стеклянной трубки – и наконец протянул руку, отщелкнул зажим в основании, выдвинул плошку с бензином и задул огонь. Снял с камеры смерти крышку и пинцетом извлек трупик осы, положил его в спичечный коробок и поставил на алтарь.

Фабрика не всегда расстается со своими мертвецами: кислота и муравьи не оставляют после себя ничего, а венерина мухоловка и паук – в лучшем случае сухую оболочку. Но сейчас я опять имел на руках обугленный труп, от которого опять же требовалось избавиться. Я уткнул подбородок в ладони и подался вперед на низком табурете. Меня окружала Фабрика, за спиной был алтарь. Я оглядел многочисленные Фабричные пристройки, разнообразие путей, ведущих к смерти, все ее лазы и коридоры, камеры, тоннели со светом в конце, резервуары, контейнеры и бункера, тумблеры, проводки и батареи, опоры и стойки, нити и трубы. Я щелкнул несколькими выключателями, и зажужжали крошечные вентиляторы, гоня воздух по боковым коридорам мимо наперстков с вареньем и дальше по циферблату. Я слушал их жужжание, пока и сам не ощутил запах варенья, но тот предназначался для того, чтобы заманивать нерешительных ос на верную гибель, а вовсе не для меня. Я выключил вентиляторы.

Потом я стал отключать все агрегаты – где-то отсоединял, где-то сливал, а где-то и подливал. За слуховыми окнами вступало в свои права утро, подали голоса первые птицы. Завершив по всей форме ритуал отмены боеготовности Фабрики, я вернулся к алтарю и внимательно оглядел все его составные части, все миниатюрные цоколи и баночки, сувениры всей моей жизни, драгоценности, которые я нашел и решил сохранить. Фотографии всех моих мертвых родственников – тех, что пали от моих рук, и тех, которые просто умерли. Фотографии живых – Эрика, моего отца и матери. Фотографии вещей: «BSA-500» (увы, не того самого, а просто из журнала; подозреваю, все фотографии того мотоцикла папа уничтожил), дома во всем его былом многоцветье и даже самого алтаря.

Я провел спичечным коробком с осиным трупиком над алтарем, покачал коробок перед ним, перед банкой песка с нашего берега, перед склянками с моими драгоценными веществами, перед горсткой опилок, соструганных с отцовской трости, перед другим спичечным коробком с несколькими молочными зубами Эрика, проложенными ватой, перед флаконом с несколькими отцовскими волосинами и пузырьком с шелушками краски и ржавчины, которые я соскреб с нашего моста. Зажег осиные свечи, зажмурился, прижал ко лбу коробок с трупиком, чтобы ощутить лежащую там осу, – щекотка, легкий зуд в лобных долях мозга. Потом задул свечи, прикрыл алтарь, встал, стряхнул пыль со штанов, взял со стекла над циферблатом фотографию Эрика и завернул в нее осиный гробик, закрепил резинкой и спрятал в карман куртки.

Я неторопливо побрел вдоль берега в сторону Бункера, шел, засунув руки в карманы, понурив голову, глядя под ноги, на песок, и не видя его. Куда ни повернусь – всюду огонь. Фабрика дважды повторила одно и то же. Когда на меня напал сумасшедший кролик, я тоже инстинктивно прибег к огню, и огонь маячил во всех пустых уголках моей памяти. И Эрик приближал его с каждым днем.

Я поднял голову к пастельно-голубому, начинающему розоветь утреннему небу, вдохнул прохладный воздух. Я слышал рокот отлива, ощущал на лице свежий бриз. Где-то проблеяла овца.

Остается Старый Сол; я должен попробовать связаться с моим сумасбродным братом, пока не поднялся огненный вихрь и не пожрал Эрика – или мою островную жизнь. Я пытался внушить себе, что на самом деле, может, все не так уж и серьезно, однако нутром чуял, что именно так. Фабрика не врет; к тому же в кои-то веки она высказалась сравнительно недвусмысленно. Мне было тревожно.

В Бункере, в пропитанной едким запахом тьме, я стоял, коленопреклоненный, перед алтарем. Коробок с осиным трупиком покоился перед черепом Старого Сола; глазницы черепа светились. Зажмурившись, я думал об Эрике, вспоминал, каким он был до того, как с ним приключилась неприятная история, – когда, покидая остров, он все равно оставался его частью. Я вспоминал, каким он был умным, добрым, чутким мальчиком, и думал о том, кем он стал – вестником огня и разрушения, летящим к мирным пескам нашего острова, словно обезумевший ангел, чья голова раскалывается от бесконечного эха криков бешенства и разочарования.

Я подался вперед и, не открывая глаз, возложил правую ладонь на череп старого пса. Свеча горела недолго, и череп был едва теплый. Какая-то часть моего «я» – неприятная, циничная – подумала, что я похож на мистера Спока в «Стар-треке», занятого слиянием разумов или еще какой хренотенью, но я проигнорировал эту мысль: какая, собственно, разница. Я дышал глубоко, размеренно; задумался еще глубже. Передо мной маячило лицо Эрика – веснушки, рыжеватые вихры, беспокойная улыбка. Юное лицо – худощавое, умное, совсем юное, таким я его видел, если пытался вспомнить то время, когда он был счастлив и когда мы вместе проводили на острове летние месяцы.

Я сосредоточился, задержал дыхание и натужился, словно при запоре; в ушах зашумела кровь. Большим и указательным пальцами левой руки я с силой надавил на веки, правая лежала на раскаляющемся черепе. Перед глазами вспыхнул хаотичный узор, неровные спирали – будто круги на воде или вращающиеся отпечатки пальцев.

Нутро мое непроизвольно сжалось, выстрелило вверх по пищеводу волну горячечного возбуждения. Я прекрасно понимал, что это все работа лимфатических узлов, желудочных кислот, но ощутил прорыв, перенос из своего черепа в другой и опять в другой. Эрик! Есть контакт! Я чувствовал брата; ощущал сбитые подошвы, кровавые мозоли, подкашивающиеся ноги, чумазые потные руки, зуд в немытой голове; я чуял его запах как свой, смотрел на мир его глазами, воспаленными, не знающими сна, налитыми кровью, горящими, как угли, под шершавыми, как наждачная бумага, веками. В животе лежали мертвым грузом остатки недавней кошмарной трапезы, язык еще чувствовал вкус горелого мяса, костей и шерсти. Получилось! Ну же…

На меня обрушился огненный шквал. Я отлетел от алтаря, как живой осколок мягкой шрапнели, отскочил по присыпанному землей бетонному полу и впечатался в дальнюю стенку. Голова гудела, в руке пульсировала боль. Я упал на бок и свернулся калачиком.

Какое-то время я лежал, переводя дыхание, обхватив себя за бока и едва покачиваясь, елозя макушкой по полу Бункера. Казалось, моя правая рука распухла до размеров боксерской перчатки, да и цвета стала такого же. Наконец я подтянул ноги и медленно сел, воркуя под нос что-то неразборчиво-умиротворяющее, потирая глаза и продолжая слегка раскачиваться, сближая лоб и колени, потом разводя, сближая, разводя. Я старался худо-бедно подлечить мое контуженное эго.

Смутное мельтешение перед глазами разрешилось наконец четкими контурами, и я увидел, что череп еще светится, свеча еще горит. Сердито глядя на него, я принялся зализывать руку. Никакого ущерба по маршруту своего поспешного отступления я не обнаружил, все оставалось на местах; пострадал я один. Я судорожно вздохнул и расслабился, уронил затылок на холодный бетон стены.

Через какое-то время я отлепился от стенки и распластал продолжающую пульсировать ладонь на полу Бункера – пусть остынет. Подержав ее так, отряхнул от земли и поднес к глазам, но как ни щурился, а разглядеть, сильный ли ожог, не сумел – слишком тусклый был свет. Я медленно встал на ноги и подошел к алтарю. Трясущимися руками зажег боковые свечки, отложил коробок с осой к ее товаркам на пластмассовый стеллаж слева от алтаря и сжег ее временный гробик на железной тарелке перед Старым Солом. Фотография Эрика вспыхнула, ребячливое лицо исчезло в огне. Я дунул в одну из глазниц Старого Сола и загасил свечу. Секунду-другую я постоял, собираясь с мыслями, затем подошел к железной двери и отворил ее. С затянутого легкими облачками неба в Бункер хлынул густой утренний свет, и я поморщился. Возвратился в Бункер, задул остальные свечи и как следует осмотрел свою руку. Ладонь покраснела и распухла. Я снова лизнул ее. Успех был так близок. Никаких сомнений – я дотянулся до Эрика, стал его частью, видел мир его глазами, слышал шум крови в его голове, ощущал землю под его ногами, чуял его запах и вкус его последней еды. Но он оказался мне не по силам. С пожаром, бушующим в голове Эрика, не справится ни один нормальный человек. Это был пожар безумной, всепоглощающей страсти, и лишь истинные безумцы способны поддерживать его постоянно, а самые свирепые солдаты и самые агрессивные спортсмены – иногда имитировать. Каждая клеточка в мозгу Эрика была сосредоточена на поставленной задаче – вернуться и запалить, и ни один нормальный мозг (даже мой, отнюдь не нормальный, куда мощнее большинства прочих) не мог ничего противопоставить силе столь подавляющей. Эрик посвятил себя тотальной войне, джихаду; божественный ветер нес его к смерти, по крайней мере собственной, и все мои привычные методы не годились.

Я запер Бункер и побрел вдоль берега назад к дому – снова понурив голову и еще более задумчивый и озабоченный, чем по пути туда.

Остаток дня я провел дома – читал книги, журналы, смотрел телевизор и лихорадочно размышлял. Воздействовать на Эрика изнутри я не мог, значит, следовало изменить направление атаки. Моя личная мифология, основанная на Фабрике, была достаточно гибкой, чтобы я признал сегодняшнее поражение и, отталкиваясь от неудачи, нашел верный ответ. Передовые отряды с боем отступили, но у меня еще оставались резервы, и немало. Победа будет за мной – хотя достигнутая и не прямым приложением сил. По крайней мере, не прямым приложением любой другой силы, кроме силы творческого воображения, которая, если подумать, лежит в основе всего. Если и она не поможет справиться с Эриком – что ж, значит, мне действительно место на свалке истории, значит, другой участи я и не заслуживаю.

Отец продолжал красить оконные переплеты, косолапо карабкался по приставной лестнице с банкой краски в руках и зажатой в зубах кистью. Я предложил помочь, но он сказал, что лучше сам. С лестницей мне тоже приходилось иметь дело, и неоднократно, когда я пытался проникнуть в отцовский кабинет, но мало того, что там были специальные замки на рамах, так еще и жалюзи опущены, и шторы задернуты. Обнадеживало лишь то, с каким трудом он карабкался по лестнице. Значит, на чердак он никогда не заберется. Очень удачно, подумалось мне, что дом не ниже, чем есть, а то папа мог бы забраться по лестнице на крышу и заглянуть на чердак через слуховые окна. Но в ближайшем будущем мы могли ни о чем таком не беспокоиться, наши маленькие крепости, у каждого своя, оставались в неприкосновенности.

В кои-то веки отец позволил мне заняться обедом; я приготовил овощное карри – вариант, который устроит нас обоих, пока мы будем смотреть лекцию Открытого университета по геологии (я специально принесу на кухню портативный телевизор). Я решил, что, как только разберусь с Эриком, надо будет возобновить кампанию обработки отца на предмет покупки видеомагнитофона. А то когда погода хорошая, вечно что-нибудь интересное пропустишь.

После обеда папа отправился в город. Это было необычно, но я не стал спрашивать, куда он намылился. Он выглядел уставшим после того, как целый день лазил по лестницам и махал кистью, но поднялся к себе, переоделся в Городское Платье и прихромал обратно сказать мне «до свидания».

– Ну я пошел, – произнес он и оглядел гостиную, словно рассчитывал обнаружить свидетельства того, что я приступил к моим гнусным каверзам, даже не дождавшись его ухода.

– Угу, – кивнул я, не отрываясь от экрана.

– Я долго не задержусь. Можешь не запираться.

– Хорошо.

– Справишься один?

– Справлюсь, справлюсь, – бросил я через плечо, сложил руки на груди и глубже погрузился в старое кресло.

Папа отступил к двери, теперь обе его ноги были в коридоре, а тело – наклонено, и если бы он не держал руку на косяке, то растянулся бы во весь рост. Он снова кивнул – характерное клюющее движение козырьком кепки.

– Ну ладно. До встречи. И веди себя хорошо. Я улыбнулся и опять уставился в экран.

– Конечно, пап. Пока.

Он неопределенно хмыкнул, снова оглядел гостиную – хотел, видно, удостовериться напоследок, не стырил ли я все-таки серебряные вилки, – и прикрыл дверь. Я услышал стук трости по ступенькам, скрип входной двери. Проводил его взглядом вдоль тропинки, посидел немного, затем поднялся и проверил дверь в кабинет, которая – как обычно, как всегда – была столь неколебима, что могла составлять одно целое со стеной.

Я задремал, и качественно. На улице смеркалось, по телевизору крутили какой-то идиотский американский детективный сериал, голова была очень тяжелая. Я с трудом проморгался и зевнул – чтобы разлепить губы и проветрить рот, в котором успел поселиться крайне затхлый привкус. Зевнул, потянулся и замер – до меня донесся телефонный звонок.

Я вскочил с кресла, споткнулся, чуть не упал, добрался до двери, до прихожей, до лестницы и, наконец, до телефона – летел со всех ног. Схватил трубку правой, больной, рукой. Прижал ее к уху.

– Алло?

– Здорово, Фрэнки, как поживаешь? – спросил Джейми.

Я вздохнул – с облегчением, но и с разочарованием.

– А, Джейми, это ты. Привет. Нормально поживаю. А ты как?

– А у меня трудовая травма. Уронил утром бревно на ногу, она вся распухла.

– Но ничего серьезного?

– Не-а. Если повезет, просижу так до конца недели. Надо бы завтра доковылять до поликлиники, больничный оформить. Собственно, звоню сказать, что днем я дома. Так что будет настроение – заходи навестить больного друга. Фрукты там, витаминчики…

– Ладно. Может, завтра и зайду. Но я еще сначала позвоню.

– Здорово. Ничего больше не слыхать от сам-знаешь-кого?

– Глухо, как в танке. Я думал, это он звонит.

– Так я и понял. Можешь не беспокоиться. В городе пока все тихо, так что, наверно, он не объявлялся.

– Ну да, но я хочу его увидеть. Лишь бы он опять не начал дурить, как тогда. Понятно, что ему придется вернуться в клинику, даже если он этого не понимает, но все равно хотелось бы его увидеть. Хочется и того и другого. Понимаешь?

– А то! И кончай волноваться, все будет путем. Вот увидишь.

– Я и не волнуюсь.

– Вот и хорошо. Я тут, кстати, собрался в «Армз» принять пинту-другую болеутоляющего. Не хочешь за компанию?

– Да нет, спасибо, лучше в другой раз. Сегодня я что-то утомился. Давай, может, завтра увидимся.

– Ну все, до завтра. Держи хвост пистолетом, и все такое. Пока, Фрэнк.

– Угу, Джейми, пока.

– Пока, – ответил Джейми.

Я отправился переключить телевизор на что-нибудь более осмысленное, но добрался только до нижней площадки, когда телефон снова зазвонил. Я стал подниматься и вдруг подумал, что это может быть Эрик, но когда я взял трубку, то не услышал характерного таксофонного пиканья.

– Ну, – с ухмылкой поинтересовался я, – и чего забыл?

– Забыл? Я ничего не забыл! Я все помню! Все!!! – завопил знакомый голос на том конце.

Я застыл, изумленно сглотнул.

– Эр… – начал я.

– Почему ты обвиняешь меня в забывчивости? Что я, по-твоему, забыл? Ну, что? Ничего я не забыл! – хрипел и надрывался Эрик.

– Эрик, прости! Я тебя с кем-то другим перепутал.

– Я – это я! – взвизгнул он. – Я тебе не «кто-то другой»! Я – это я! Я!!!

– Я думал, это Джейми! – простонал я, зажмурившись.

– Этот лилипут? Ах ты негодяй!

– Прости, я… – И тут я осекся и задумался. – Э, ты что себе позволяешь? Что значит «этот лилипут»? И вообще, что за тон? Он мой друг. И он не виноват, что маленький, – сказал я ему.

– Ой ли! – отозвался Эрик. – А ты откуда знаешь?

– В каком смысле «откуда знаю»? Он же не виноват, что таким родился! – рассвирепел я.

– Это он тебе так говорит.

– Что говорит?

– Что он лилипут! – выплюнул Эрик.

– Что?! – не веря собственным ушам, загремел я. – Ну ты идиот! Я же прекрасно вижу, что он лилипут.

– Это он и хочет тебе внушить! Может, на самом деле он инопланетянин! Может, все остальные у них еще мельче! Откуда ты знаешь, а вдруг на самом деле он великан-инопланетянин очень низкорослой инопланетной расы? А?

– Кончай издеваться! – завопил я, больно стискивая трубку обожженной рукой.

– Потом не говори, что я тебя не предупреждал! – крикнул Эрик.

– Не бойся, не скажу! – крикнул я в ответ.

– Ну да ладно, – произнес Эрик неожиданно спокойным тоном, так что я даже подумал, не подключился ли к нашему разговору кто-то другой, и я был обескуражен, когда он спросил обычным ровным голосом: – Ты-то как?

– Э… – замялся я. – Ну… нормально. В порядке. А ты как?

– Неплохо, неплохо. Уже почти там.

– Что? Тут?

– Не тут, а там. Уж на таком-то расстоянии связь не может быть плохой, а?

– На каком расстоянии? Что не может? Не понимаю.

Левую руку я прижал ко лбу, чувствуя, что вот-вот упущу нить беседы.

– Я уже почти там, – стоически вздохнув, объяснил Эрик. – Не почти тут. Тут я уже и так. Иначе как бы я мог тебе отсюда звонить?

– Откуда это «отсюда»? – поинтересовался я.

– Ты что, хочешь сказать, что опять не помнишь, где находишься? – пораженно воскликнул Эрик. (Я снова зажмурил глаза и застонал.) – А еще меня в забывчивости обвиняешь! – продолжал Эрик.

– Слушай, ты, псих ненормальный! – завопил я в трубку, изо всех сил стискивая зеленый пластик; руку пронзила острая боль, и я ощутил, как перекосилось мое лицо. – Меня уже достало, что ты звонишь и… турусы на колесах разводишь! Хватит мне мозги парить, понял? – Я с трудом перевел дыхание. – Прекрасно знаешь, черт побери, что я имею в виду, когда спрашиваю, откуда это «отсюда»! Я хочу сказать, где ты, черт побери, находишься? Я-то знаю, где я, и ты знаешь, где я. Хватит со мной шутки шутить, хорошо?

– Хм. Конечно, Фрэнк, конечно, – равнодушно отозвался Эрик. – Извини, если что не так.

– Так вот… – начал я снова на повышенных тонах, но помедлил и пару раз глубоко вздохнул. – Так… вот… ты… ты меня достал. Я же просто спрашивал, где ты.

– Да ладно, Фрэнк, все я понимаю, – рассудительно произнес Эрик. – Но я же не могу сказать тебе, где я. Вдруг кто-нибудь подслушает? Согласись, это было бы опасно.

– Ну да, ну да, – выдохнул я. – Но ты сейчас не в будке?

– Разумеется, я не в будке, – сказал он с нотками былого раздражения, но взял себя в руки. – Угадал, угадал. Я в чьем-то доме. В коттеджике, если уж быть точным.

– Чего? Как это? В чьем?

– Понятия не имею, – ответил он; и я был готов поклясться, что слышу, как он пожимает плечами. – Хотя, наверно, мог бы выяснить, если тебе и впрямь интересно. Тебе и впрямь интересно?

– Чего? Да нет. То есть да. То есть нет. Да какая разница! Но откуда… в смысле, как… ну, кто тебя…

– Послушай, Фрэнк, – устало проговорил Эрик, – это просто чей-то загородный домик или там бунгало, не знаю. И хрен его знает, чей он там. Но, как ты сам проницательно заметил, какая, собственно, разница. Верно?

– Ты хочешь сказать, что взломал чей-то дом? – спросил я, не веря своим ушам.

– Ну да. А что? Кстати, мне даже не пришлось ничего взламывать. Я нашел ключ от задней двери в желобе. Что такого? Очень даже уютная халупа.

– А ты не боишься, что тебя поймают?

– Не очень. Я сижу у окна в гостиной, дорога передо мной как на ладони. В общем, все схвачено. У меня тут есть еда, ванная, телефон, холодильник – огромный, туда можно целую овчарку засунуть! – кровать тоже есть – в общем, обеспечен по полной программе. Шик-блеск.

– Овчарку?! – хрипло взвизгнул я.

– Ну да, если бы у меня была овчарка. Так-то нету, но если бы была, я мог бы там ее хранить. Пока же…

– Не надо, – перебил я, снова зажмурился и так вскинул руку, будто он был со мной рядом. – Не рассказывай.

– Хорошо, не буду. Я просто хотел позвонить тебе, сказать, что все со мной в порядке, узнать, как ты там…

– Да со мной все нормально. А ты уверен, что у тебя все в порядке?

– Более чем. Чувствую себя просто великолепно. Наверно, все дело в диете…

– Послушай! – выпалил я, и глаза мои расширились, когда меня осенило, о чем надо спросить. – Ты сегодня утром ничего случайно не чувствовал, а? Примерно на рассвете? Ничего, а? Совсем ничего? Вдруг что-нибудь там шевельнулось… э-э, внутри где-нибудь, а? Ничего не почувствовал?

– Да что ты такое лопочешь? – спросил Эрик, начиная сердиться.

– Ты сегодня утром ничего такого не чувствовал, рано-рано?

– Да можешь ты по-человечески сказать, что я должен был почувствовать?

– Ну… в смысле, у тебя какого-нибудь особого ощущения сегодня утром не возникало, где-то на рассвете?

– Хм-м… – протянул Эрик. – Хм. Ты подумай, какое совпадение…

– Ну же, ну? – возбужденно переспросил я, так притиснув трубку, что мои зубы лязгнули о микрофон.

– Абсолютно ничего. Насчет сегодняшнего утра могу заявить со всей ответственностью, что не ощущал абсолютно ничего, – любезно сообщил Эрик. – Я спал.

– Но ты же говорил, что не спишь! – возмутился я.

– Боже, Фрэнк, идеальных людей не бывает! – рассмеялся он.

– Но… – начал было я, потом умолк и заскрипел зубами. И снова зажмурился.

– Ну ладно, Фрэнк, шутничок ты наш, – проговорил он. – Честно говоря, меня это начинает утомлять. Может, я еще перезвоню попозже, но в любом случае до скорой встречи. Пока-пока.

Прежде чем я успел что-либо сказать, в трубке зазвучали гудки. Я стоял злой как черт и недовольно пялился на телефон, как будто это он во всем виноват. Я подумал, не расколошматить ли трубку о стену, но решил, что это будет слишком уж похоже на скверный анекдот, и просто бросил ее на рычаг. Трубка коротко пискнула, а я, просверлив ее напоследок гневным взглядом, протопал вниз по лестнице, вернулся в гостиную, упал в кресло, взял телепульт и минут десять машинально переключал каналы. После чего осознал, что одновременный просмотр трех программ сразу (новости, другой идиотский штатовский детективный сериал и документальный фильм об археологии) дает мне ничуть не меньше, чем дал бы просмотр каждой из них по отдельности. С отвращением закинув пульт подальше, я выскочил в сгущающиеся сумерки и направился к морю пошвырять камни в прибой.