Глава 29
Маруся уходит из жизни!
А как же все мы! Как мы будем без нее?!
— Маруся! — закричала я. — Сейчас не время для шуток! Период не тот. Пупс и все такое, шляпки опять же эти, стрелы, картины.
— Я ухожу из жизни, — рыдающе сообщила Маруся, — и мне на все наплевать.
— Опять напилась? — спросила я, про себя отмечая, что если и напилась, то совсем несильно, поскольку пьяная Маруся обычно любит жизнь.
— Я напилась? Как не стыдно тебе? — укорила меня Маруся. — Это вы там пьете беспробудно, а я тут одна из жизни ухожу.
— Я не пила, — оправдалась я. — Это Тамарка пила с бабой Раей.
— А со мной баба Рая не пьет, — пожаловалась Маруся и сразу же сделала не правильный вывод:
— Значит, правильно я из жизни ухожу.
— Маруся, баба Рая с тобой не пьет, потому что ты слишком бурно ей радуешься, а у нее кости слабые, вот она и боится.
Услышав это, Маруся и вовсе запечалилась.
— Я всем радуюсь, — сказала она, — и все меня боятся, особенно мужчины. Один Ваня меня не боялся, он прямо всю меня любил. Мне не страшно уходить из жизни — у меня была любовь, а не та циничность, не та пошлость, что у вас с Астровым.
Опа! Вот и донежничалась, послушалась Розу как гинеколога. И после этого еще будут мне говорить, что это я грубая.
— А что у меня с Астровым? — насторожилась я.
— Сказала же тебе уже, — заявила Маруся. — Не приведи господи, что там у вас.
— Ты можешь выражаться ясней?
— Ясней цензура не позволяет.
— А в чем, собственно, дело? — зверея, спросила я. — Чем тебе мой Астров не нравится?
— Астров мне нравится, я про отношения говорила. Прямо вся сгораю со стыда за вас. И еще ты прямо вся берешься воспитывать чужого ребенка. Покойная Нелли в гробу переворачивается, наблюдая за тем, как ты уродуешь ее сына. Да что там Нелли, мне прямо всей Саньку жалко.
Вот это Маруся дает! Жаль, что она далеко. Нет, поспешила я с Интернетом. С Марусей надо общаться только живьем и только с дубиной в руках.
— А чем я плохо воспитываю Саньку? — с трудом сдерживая слезы, спросила я. — Сказки ему каждый вечер читаю. С Астровым и читаем. Между прочим, по ролям. Тебе вот читали по ролям сказки?
— Разве из меня что-то хорошее получилось, что ты взялась равняться на меня? — вопросом ответила Маруся.
И на том спасибо, во всяком случае, самокритично.
— Целые спектакли с Астровым Саньке перед сном устраиваем, — продолжила я. — Санька так ржет…
— Вот именно, что ржет, — прервала меня Маруся. — Чем ты кормишь его? Одним овсом. Потому и ржет уже, как конь, ребенок. Я же видела, каждый день на завтрак овсянка. Так и порадуешься, что Нелли умерла. Хоть не видит, как издеваются над ее ребенком.
Слезы брызнули из моих глаз.
— Овсянка полезная, — закричала я, — ее даже эквилибристы каждый день едят для развития связок.
— Ну и не жалуйся потом, что твой Санька скачет, как эквилибрист. Тебе что, балыка дать ребенку жалко? Да колбасы копченой.
Я пришла в ужас.
— Маруся, да кто это говорит-то? Мне жалко? Да ты столько поела у меня этого балыка, что всю улицу накормить было можно — О, уже упрекаешь, — обрадовалась Маруся. — Все ждала, когда начнется, и дождалась — началось. Давай, давай, упрекай. Тебе всего жалко. Тебе и для Саньки жалко И балыка жалко. Ишь, как разнервничалась, а все почему? Да потому, что я прямо вся тебе правду сказала!
Тут уж я обезумела, потому что только сумасшедший стал бы такой разговор продолжать, а я продолжила.
— Мне жалко Саньке балыка?! — завопила я. — Нет, ну сказать такое! Это же ребенок! Он же не может, как взрослые, как ты, жрать все подряд, любую гадость.
Может, и водки прикажешь ему подавать?
— Да с такой мамой он скоро и сам догадается, — изрекла Маруся и, забыв о том, что уходит из жизни, жизнерадостно заржала, хоть и не ела овсянки.
Смех этот меня немного охладил, я взяла себя в руки и, сдерживаясь, сказала:
— Маруся, ты, по-моему, чем-то занята была, так не буду тебе мешать.
— Чем я была занята? — удивилась Маруся, явно считая, что высказала мне непростительно мало.
Был у нее приличный настрой.
— Ты из жизни собиралась уходить, — напомнила я, — так уходи и не отвлекайся на чужие проблемы.
Кто знает Марусю, тот поймет, в каком русле пошел наш разговор. Я взялась выступать не в своей весовой категории, и нахрапистая Маруся в два счета довела меня до слез. Закончилось тем, что я крикнула:
— А, иди ты! — и с рыданиями бросила телефонную трубку.
Евгений, услышав мои рыдания, даже на подвиг пошел: он оторвался от телевизора и, выскочив в прихожую, спросил:
— Что случилось?
— Ма-ару-усяя! — только и смогла сквозь душившие меня рыдания выдавить я.
Обида была нанесена смертельная и в самое мое больное место — Саньку. Как ни старалась я быть матерью родной, а, оказывается, не получилось.
— Ма-ару-усяяя! — задыхаясь от рыданий, с трудом выговорила я.
Евгений изменился в лице:
— Что, заболела?
Я отрицательно потрясла головой.
— Умерла?!
Я махнула рукой и помчалась в спальню. Евгений за мной. Я закрыла дверь и истерично крикнула:
— Отстань!
Евгений мгновенно притих, но остался стоять под дверью, уже не решаясь тревожить меня своими вопросами.
А я рыдала!
Как я рыдала!!!
Не знаю, как Маруся, но я уже уходила из жизни прямо вся. Прямо вся уходила.
Такое сказать! Так меня осудить!
Я, глупая, жила и радовалась, а, оказывается, у меня просто кошмар что с жизнью творится. Думала, что хоть с Евгением порядок, так нет же, оказывается, Астров мой сплошной цинизм и эта, как ее, пошлость. Думала, с Санькой…
Ох, с Санькой вообще все не то. Я не даю ему балыка. Маруся права, не даю балыка сыну. А он просит.
Постоянно просит. Как увидит, что жрет Маруся, так сразу же именно это и просит: балык — так балык, колбасу копченую — так колбасу копченую…
А я не даю. Не даю из лучших побуждений, печень его берегу, Роза сказала, что ребенку нельзя балыка, канцерогены там, а Санька просит. Он запомнит, что я не давала ему балыка, а потом вырастет, узнает, что я ему неродная мать, и скажет: «Теперь мне ясно, почему я не получал балыка».
Но Маруся тоже мне неродная, однако с моим балыком у нее нет проблем.
Рыдая, я упустила из вида Евгения, а он между тем уже с кем-то там разговаривал и, судя по тону, не с бабой Раей и не с Санькой.
Я прислушалась.
— Роза, не могу я ее, позвать, — смущенно отвечал Евгений.
«С Розой говорит, — догадалась я. — По телефону».
Видимо, Роза недоумевала, почему Евгений не может меня позвать.
— Да плачет она, плачет, — пояснял уже он. — Ты разве не слышала, умерла Маруся.
Я пришла в ужас. Ну, он Розе сейчас наговорит…
Выскочив из спальни, я выхватила у Евгения трубку и закричала:
— Роза, не верь, эта стерва жива.
— Да знаю, — сказала Роза, — только что с ней разговаривала. Страдает она.
— Только не советуй быть с ней понежней, — предупредила я. — Следуя твоим советам, страдаю уже и я.
Ты оказалась права, с Марусей что-то происходит, но лично мне от этого хочется быть подальше.
— Я-то права, — рассердилась Роза, — да ты не права. Маруся в ужасном состоянии, если мы ее сейчас не поддержим, то потом будем очень жалеть.
— А я уже жалею, и как раз потому, что поддержала.
В результате разругались вдрызг. Присоединяюсь к Тамарке и больше слышать о ней не желаю.
— Это черт-те что! — возмутилась Роза. — Мне что же, самой к ней ехать?
— А почему бы нет?
— Да я же на пути к Баркасову! Ты же знаешь, как долго возвращаться от него, а я уже почти приехала.
Я вся на нервах: Маруся звонит мне на мобильный, жалуется, говорит, что вот-вот из жизни уйдет…
— Пока она уходить будет, мы раньше ее управимся, — заверила я. — Уж она это нам обеспечит. Как хочешь, а я не поеду к ней. И зачем?
— Ее нельзя оставлять одну, она в жутком стрессе! — закричала Роза.
— А я? Думаешь, я не в стрессе? Слышала бы, чего она мне наговорила.
— Она из жизни уходит! — воплем отчаяния заключила Роза.
— Я тоже после разговора с ней чуть не ушла, захлебнувшись слезами.
Роза, как ни странно, удивилась.
— Ты что, и в самом деле плакала? — уже спокойно спросила она. — Значит, не преувеличил Евгений?
— Нет у него такой привычки, — отрезала я. — Он все преуменьшает: я не плакала, я исступленно рыдала.
У меня не душа, а разверзнутая рана после беседы с Марусей. Она же как с цепи сорвалась.
— Сонечка, ты не должна на нее сейчас обращать внимание, — принялась увещевать меня Роза. — У нее абулия с признаками аггравации на фоне тяжелейшей агипногнозии , это я тебе как гинеколог говорю.
Услышав это, я взбесилась.
— Ты на меня терминами не дави, — закричала я, — термины я и сама знаю. Абстиненция у нее на почве злостной гамомании , помноженной на истерическую изолофобию , с тяжелыми признаками булимии , отягощенной неизлечимой вербоманией .
— Есть немного и это, — вынуждена была признать Роза, — что картину усугубляет. К ней надо с пониманием, с теплом и лаской. Ее надо успокоить.
— Я уже поняла, что ее жутко успокаивает, когда я выслушиваю гадости, но мне-то это зачем?
— Ну хорошо, обещала не говорить, но скажу, — не выдержала Роза. — Знаешь, зачем она мне позвонила?
— Чтобы нажаловаться на меня, — без тени сомнений ответила я.
— А вот и нет, она в истерике от того, что вы поругались.
— Здесь мы похожи: я тоже в истерике, но от того, что ты заставляешь меня ехать к ней.
— Я не заставляю, я заклинаю, — явно страдая, взмолилась Роза. — Мы потеряем Марусю.
— Невелика потеря. Роза, я люблю тебя, ты знаешь, но к Марусе меня больше не тащи. Ты с ней раньше дружбу начала, вот у тебя и обязанностей больше.
— Как это раньше? — возмутилась Роза. — Вы уже год в младшую группу ходили, когда я пришла. Ты что, забыла, мы познакомились в средней.
— Да что ты врешь, — пристыдила я Розу. — Разве в средней группе на горшки ходят? Я же тебя впервые увидела сидящей на горшке. Хотя, — вспомнила я, — Маруся на горшок ходила и в средней группе, и в старшей группе, когда все нормальные дети уже давно нужду по-взрослому справляли. Она с детского садика была инфантильной, такой и осталась. Помнишь, как мы дразнили ее? Маруся-серуся. Не удивлюсь, если она и сейчас втихарцах от всех нас до сих пор ходит на горшок, несчастная дебилка.
— Поэтому поезжай к ней, успокой, да заодно и помиритесь, а я спокойно отправлюсь к Баркасову. Я вам оттуда позвоню.
— Ну, не знаю, — ответила я, не представляя, как на это дело посмотрят мои ноги.
Вряд ли они понесут меня к Марусе.
— Зато я знаю, — рассердилась Роза. — У Маруси беда, не время ругаться и втыкать друг в друга копья.
Даже фашисты были способны на перемирие. Мы решили установить дежурство, завтра буду с Марусей я, послезавтра Тося, потом Юля, Лена, Лариса…
— А начать решили с меня. Благодарю за оказанную честь. Я поеду, но, если с ней сопьюсь, лечить меня будете тоже по очереди.
