Она опоздала на десять минут; скорым шагом приблизилась к почтовому киоску, где я ждал ее; на лице – вежливая, извиняющаяся улыбка досады.

– Простите. Такси еле ползло.

Я пожал ее протянутую руку. Для женщины, у которой за плечами полвека, она удивительно хорошо сохранилась; одета с тонким вкусом – в то хмурое утро посегители музея Виктории и Альберта рядом с ней казались тусклее, чем были на самом деле; с вызывающе непокрытой головой, в бело-сером костюме, подчеркивавшем загар и ясные глаза.

– И как мне могло прийти в голову назначить вам встречу именно здесь! Вы не сердитесь?

– Нисколько.

– Я тут купила блюдо XVIII века. А здесь прекрасные эксперты. Это не отнимет много времени.

В музее она себя чувствовала как дома; направилась прямо к лифтам. Пришлось ждать. Она улыбалась; родственная улыбка; взыскующая того, к чему я еще не считал себя подготовленным. Намереваясь лавировать меж ее мягкостью и своей твердостью, я запасся дюжиной подходящих фраз, но ее быстрые шаги и чувство, что я отнимаю ее драгоценное время, все обратили в прах.

– В четверг я виделся с Джоном Бриггсом, – сказал я.

– Как интересно. Я с ним не знакома. – Мы как будто нового дьякона обсуждали. Приехал лифт, мы вошли в кабину.

– Я все ему рассказал. Все, что ждет его в Бурани.

– Мы предполагали, что вы это сделаете. Потому и послали его к вам.

Оба мы слабо улыбались; напряженное молчание.

– Мог ведь и правда рассказать.

– Да. – Лифт остановился. Мы очутились на мебельной экспозиции. – Да. Могли.

– А если это была просто проверка?

– Проверять вас ни к чему.

– Вы так убеждены в этом?

Взглянула на меня в упор – так же она смотрела, протягивая второй экземпляр письма Невинсона. Мы уткнулись в дверь с надписью «Отдел керамики». Она нажала кнопку звонка.

– По-моему, мы начали не на той ноте, – сказал я. Она опустила глаза.

– Пожалуй. Попытаемся еще раз? Подождите минутку, будьте добры.

Дверь открылась, ее впустили. Все – в спешке, все скомкано, некогда передохнуть, хотя, войдя, она оглянулась почти виновато; словно боялась, что я сбегу.

Через две минуты она вернулась.

– Удачно?

– Да, я не прогадала. Бау.

– Значит, вы не во всем полагаетесь на интуицию? Задорный взгляд.

– Если б я знала, где находится отдел молодых людей…

– То нацепили бы на меня бирку и поставили в витрину? Она снова улыбнулась и окинула взглядом зал.

– Вообще-то я не люблю музеи. Особенно – устаревших ценностей. – Двинулась вперед. – Они говорят, тут выставлено похожее блюдо. Вот сюда.

Мы попали в длинный безлюдный коридор, уставленный фарфором. Я начал подозревать, что вся сцена отрепетирована: она без колебаний подошла к одной из витрин. Вынула блюдо из корзинки и медленно, держа его перед собой, зашагала вдоль рядов посуды, пока не углядела за чашками и кувшинами почти такое же, белое с голубым. Я подошел к ней.

– Вот оно.

Сличив блюда, она небрежно завернула свое в папиросную бумагу и, застав меня врасплох, протянула мне.

– Это вам.

– Но…

– Прошу вас. – Моя чуть ли не оскорбленная мина ее не смутила. – Его купили мы с Алисон. – Поправилась. – Алисон была со мной, когда я его покупала.

Мягко всучила блюдо мне. Растерявшись, я развернул его и уставился на наивный рисунок – китаец с женой и двумя детишками, вечные кухонные окаменелости. Я почему-то вспомнил крестьян на палубе, зыбь, ночной ветер.

– А я думала, вы научились обращаться с хрупкими предметами. Гораздо ценнее, чем этот.

Я не отрывал взгляд от синих фигурок.

– Из-за этого я и хотел встретиться с вами. Мы посмотрели друг другу в глаза; и я впервые почувствовал, что меня не просто оценивают.

– А не выпить ли нам чаю?

– Ну, – сказала она, – из-за чего вы хотели со мной встретиться?

Мы нашли свободный столик в углу; нас обслужили.

– Из-за Алисон.

– Я ведь объяснила. – Она подняла чайник. – Все зависит от нее.

– И от вас.

– Нет. От меня – ни в малейшей степени.

– Она в Лондоне?

– Я обещала ей не говорить вам, где она.

– Послушайте, г-жа де Сейтас, мне кажется… – но я прикусил язык. Она разливала чай, бросив меня на произвол судьбы. – Что ей, черт побери, еще нужно? Что я должен сделать?

– Не слишком крепко?

Я недовольно покачал головой, глядя в чашку, которую она мне протянула. Она добавила себе молока, передала мне молочник. Улыбнулась уголками губ:

– Злость редко кого красит.

Я хотел было отмахнуться от ее слов, как неделю назад хотел стряхнуть ее руку; но понял, что, помимо неявной издевки, в них содержится прямой намек на то, что мир мы воспринимаем по-разному. В ее фразе таилось нечто материнское; напоминание, что, ополчаясь против ее уверенности, я тем самым ополчаюсь против собственного недомыслия; против ее вежливости – против собственного хамства, Я опустил глаза.

– У меня просто нет сил больше ждать.

– Не ждите; ей меньше хлопот.

Я глотнул чаю. Она невозмутимо намазывала медом поджаренный хлебец.

– Называйте меня Николасом, – сказал я. Рука ее дрогнула, затем продолжала размазывать мед – возможно, вкладывая в это символический смысл. – Теперь я послушен своей епитимье?

– Да, если искренни.

– Столь же искренен, как были искренни вы, когда предложили мне помощь.

– Ходили вы в Сомерсет-хаус?

– Ходил.

Отложила нож, взглянула на меня.

– Ждите столько, сколько захочет Алисон. Не думаю, что ждать придется долго. Приблизить вас к ней – не в моей власти. Дело теперь в вас двоих. Надеюсь, она простит вас. Но не слишком на это уповайте. Вам еще предстоит вернуть ее любовь.

– Как и ей – мою.

– Возможно. Разбирайтесь сами. – Повертела хлебец в руках; улыбнулась. – Игра в бога окончена.

– Что окончено?

– Игра в бога. – В ее глазах одновременно сверкнули лукавство и горечь. – Ведь бога нет, и это не игра.

Она принялась за хлебец, а я обвел взглядом обыденный, деловитый буфет. Резкий звон ножей, гул будничных разговоров вдруг показались мне не более уместными, чем какой-нибудь щебет ласточек.

– Так вот как вы это называете!

– Для простоты.

– Уважай я себя вот на столечко, встал бы и ушел.

– А я рассчитывала, что вы поможете мне поймать такси. Нужно прикупить Бенджи кое-что к школе.

– Деметра в универмаге?

– А что? Ей бы там понравилось. Габардиновые пальто, кроссовки.

– А на вопросы отвечать ей нравится?

– Смотря на какие.

– Вы так и не собираетесь открыть мне ваши настоящие цели?

– Уже открыли.

– Сплошная ложь.

– А если иного способа говорить правду у нас просто нет? – Но, будто устав иронизировать, она потупилась и быстро добавила: – Я как-то задала Морису примерно тот же вопрос, и он сказал: «Получить ответ – все равно, что умереть».

На лице ее появилось новое выражение. Не то чтобы упорное; непроницаемое.

– А для меня задавать вопросы – это все равно, что жить. – Я подождал, но она не ответила. – Ну ладно. Я не ценил Алисон. Хамло, скотина, все что хотите. Так ваше грандиозное представление было затеяно лишь для того, чтобы доказать мне, что я ничтожество, конченый человек?

– Вы когда-нибудь задумывались, зачем природе понадобилось создавать столько разнообразных форм живого? Это ведь тоже кажется излишеством.

– Морис говорил то же самое. Я понимаю, что вы имеете в виду, но как-то смутно, отвлеченно.

– А ну-ка, послушаем, что вы понимаете.

– Что в наших несовершенствах, в том, что мы друг от друга отличаемся, должен быть какой-то высший смысл.

– Какой именно?

Я пожал плечами.

– Гот, что субъекты вроде меня в этом случае имеют шанс хоть немного приблизиться к совершенству?

– А до того, что случилось летом, вы это понимали?

– Что далек от идеала, понимал очень хорошо.

– И что предпринимали?

– Да, в общем, ничего.

– Почему?

– Потому что… – Я перевел дух, опустил глаза. – Я же не защищаю себя, каким был раньше.

– И вас не волнует, как могла бы сложиться ваша судьба?

– Это не лучший способ преподать человеку урок. Она помедлила, снова оценивающе оглядела меня, но заговорила уже помягче.

– Я знаю, Николас, на том шутливом суде вы наслушались неприятных вещей. Но судьей-то были вы сами. И если бы, кроме них, о вас сказать было нечего, вы вынесли бы совсем другой приговор. Все это понимали. И не в последнюю очередь – мои дочки.

– Почему она мне отдалась?

– Мне кажется, то была ее воля. Ее решение.

– Это не ответ.

– Тогда, наверное, чтоб доказать вам, что плотские утехи и совесть лежат в разных плоскостях. – Я вспомнил, что сказала Лилия перед тем, как меня вытащили из ее постели; нет, им не все известно. События той ночи не укладывались в рамки загодя расчисленного урока; если они и были уроком, то не для меня одного. Ее мать продолжала:

– Николас, если хочешь хоть сколько-нибудь точно смоделировать таинственные закономерности мироздания, придется пренебречь некоторыми условностями, которые и придуманы, чтобы свести на нет эти закономерности. Конечно, в обыденной жизни условности переступать не стоит, более того, иллюзии в ней очень удобны. Но игра в бога предполагает, что иллюзия – все вокруг, а любая иллюзия приносит лишь вред. – Улыбка. – Что-то я копнула глубже, чем собиралась.

Я слабо улыбнулся в ответ.

– Но до того, чтобы внятно объяснить, почему выбрали именно меня, не добрались.

– Основной принцип бытия – случай. Морис говорит, что этого уже никто не оспаривает. На атомном уровне миром правит чистая случайность. Хотя поверить в это до конца, естественно, невозможно.

– Но к будущему лету вы решили подготовиться заранее?

– Кто знает, что из этого выйдет? Его реакция не предсказуема.

– А если бы Алисон приехала на остров вместе со мной? Такая вероятность была.

– Скажу вам только одно. Морис бы сразу увидел, что ее искренность подвергать каким-либо испытаниям излишне. Я опустил глаза.

– Она знает о…?

– Чего мы добиваемся, ей известно. Подробности – нет.

– И она сразу согласилась?

– По крайней мере, инсценировать самоубийство – не сразу, и при том условии, что обманывать вас мы будем недолго.

Я помолчал.

– Вы сказали ей, что я хочу с ней увидеться?

– Она знает мое мнение на сей счет.

– Что не стоит принимать меня всерьез?

– Когда вы говорите подобные глупости – пожалуй. Я обводил вилочкой узор на скатерти; пусть видит, что я настороже, что см не удалось усыпить мою бдительность.

– Расскажите, с чего все это началось.

– С желания быть с Морисом, помогать ему. – Она на секунду умолкла, затем продолжала: – В один прекрасный день, вернее, ночь, у нас был долгий разговор о чувстве вины. После смерти моего дяди оказалось, что мы с Биллом – сравнительно богатые люди. Мы испытали то, что теперь называется стрессом. И поделились этим с Морисом. И – знаете, как это бывает? Рывок, гора с плеч. Все озарения приходят именно так. Сразу. Во всей полноте. И ничего не остается, как воплощать их в жизнь.

– И в чужую боль?

– Мы никогда не были уверены в успехе, Николас. Вы проникли в нашу тайну. И теперь вы – как радиоактивное вещество. Мы пытаемся контролировать вас. Но удастся ли?

– Потупилась. – Один человек… ваш товарищ по несчастью… как-то сказал мне, что я похожа на озеро. В которое так и тянет бросить камень. Я переношу все это не так спокойно, как кажется.

– Ничего, у вас ловко выходит.

– Один: ноль. – Поклонилась. Потом сказала: – На той неделе я уезжаю – в сентябре уже не надо присматривать за детьми. Я не прячусь, я поступаю так каждый год.

– К… нему?

– Да.

Воцарилось странное, почти извиняющееся молчание; словно она поняла, что во мне вспыхнула незваная ревность и что эта ревность оправданна; что властная связь, выстраданная общность существуют не только в моем воображении.

Взглянула на часы.

– Друг мой. Мне так жаль. Но Гунхильд и Бенджи будут ждать меня у Кингз-Кросс. Ох, пирожные, такие аппетитные…

Они остались на тарелке, нетронутые, во всем своем вычурно-пестром великолепии.

– За удовольствие так их и не попробовать стоит заплатить.

Она весело согласилась, и я помахал официантке. Пока мы ждали счет, она сказала:

– Забыла вам сообщить, что за последние три года Морис дважды перенес тяжелый инфаркт. Так что следующего… лета может и не быть.

– Да. Он говорил мне.

– И вы не поверили?

– Нет.

– А мне верите?

– Из ваших слов трудно заключить, что с его смертью все кончится, – уклончиво ответил я.

Она сняла перчатки.

– Как странно вы это сказали.

Я улыбнулся ей; она улыбнулась в ответ.

Она хотела что-то добавить, но передумала. Я вспомнил, как Лилия иногда «выходила из роли». Дочь, мерцающая в матери; лабиринт; дары пожалованные, дары отвергнутые. Замирение.

Через минуту мы очутились в коридоре. Навстречу шли двое мужчин. Поравнявшись с нами, тот, что слева, негромко вскрикнул. Лилия де Сейтас остановилась; встреча и для нее была полной неожиданностью. Темно-синий костюм, галстук-бабочка, ранняя седина в густой шевелюре, румяные щеки, живые, пухлые губы. Она быстро обернулась ко мне.

– Николас, извините… вы не поймаете такси?

У него было комичное лицо человека – солидного человека, – который вдруг снова стал мальчишкой, которому эта случайная встреча вернула молодость. Я с преувеличенной учтивостью посторонился, уступая дорогу идущим в буфет, и благодаря этому на секунду задержался. Он за обе руки тянул ее к себе, а она улыбалась своей загадочной улыбкой, как Церера, вновь сошедшая на бесплодную землю. Нужно было идти, но у дверей я еще раз обернулся. Его попутчик прошел дальше и ждал у входа в буфет. Те двое не двигались с места. Морщинки нежности у его глаз; она с улыбкой принимает дань.

Такси не попадались; я стоял у края тротуара. Может, это и есть «знаменитость», сидевшая в портшезе? – но я его не узнал. Узнал лишь его благоговение. Он видел одну ее, словно ее присутствие отменяло все дела разом.

Минуты через две она подбежала ко мне.

– Вас подвезти?

Она не собиралась ничего объяснять, и вновь что-то в этой нарочитой таинственности вызвало во мне не любопытство, а пресыщенность и досаду. Она не была вежливой; скорее умела быть вежливой; хорошими манерами она пользовалась как рычагом, чтобы двигать мою неподъемную тушу в нужном направлении.

– Нет, спасибо. Мне в Челси. – Мне вовсе не надо было в Челси; я просто хотел от нее избавиться.

Украдкой взглянув на нее, я сказал:

– При встречах с вашей дочерью у меня все время крутилась в голове одна байка, но к вам она даже больше подходит. – Она улыбнулась, слегка растерявшись. – Байка про Марию-Антуанетту и мясника – скорее всего, легенда. В первых рядах черни к Версальскому дворцу подошел мясник. Размахивал ножом и вопил, что перережет Марии-Антуанетте горло. Толпа расправилась со стражей, и мясник ворвался в королевские покои. Вбежал в спальню. Она была одна. Стояла у окошка. Мясник с ножом в руке и королева. Больше никого.

– И что дальше?

Я увидел такси, едущее в обратном направлении, и махнул шоферу, чтобы тот развернулся.

– Он упал на колени и разрыдался.

Она помолчала.

– Бедный мясник.

– Кажется, то же сказала и Мария-Антуанетта. Она следила, как такси подруливает к нам.

– Главный вопрос: кого, собственно, оплакивал мясник? Я отвел глаза.

– А по-моему, не главный.

Такси остановилось, я открыл дверцу. Она смотрела на меня, собираясь что-то сказать, но потом либо передумала, либо вспомнила о другом.

– Ваше блюдо. – Вынула его из корзинки.

– Постараюсь не разбить.

– С наилучшими пожеланиями. – Протянула руку. – Но Алисон вам никто не подарит. За нее придется заплатить.

– Ее месть затягивается.

Еще на мгновение задержала мою руку в своей.

– Николас, я так и не назвала вам вторую заповедь, которой мы с мужем придерживались всю жизнь.

И назвала, глядя на меня без улыбки. Еще секунду смотрела мне прямо в лицо, потом наклонилась и села в такси. Я провожал машину глазами, пока она не скрылась за Бромптонской часовней; в точности как тот мясник вглядывался, болван, в обюссонский ковер; только что не плакал.