В среду утром пришла еще весточка с родины. На клапане конверта – маленький черный орел: банк Баркли.

Дочитав до точки, я взглянул на мальчика, сидевшего за первой партой, и одарил его улыбочкой; непринужденная ухмылка горе-картежника.

Полчаса спустя я уже взбирался на центральный водораздел. Лес томился в безветрии, зной развоплотил горы до состояния дыма, контуры восточных островов – редкий оптический обман – парили и зыбились над водою, точно детские волчки. Из-за гребня холма показался южный берег, сердце екнуло. Яхта амнистией стояла на рейде. Я отошел в тень, откуда просматривалась вилла, и сидел там минут тридцать в каком-то трансе: внутри черный комок гибели Алисон, под ногами, в солнечных лучах, – предчувствие Жюли; той Жюли, что обрела наконец свое истинное имя. За эти два дня я начал потихоньку смиряться с мыслью, что Алисон больше нет; вернее, вытеснять этот факт из сферы морального в сферу художественного – там с ним легче управиться.

С помощью такого вот безграмотного стяжения, такого вот маневра, подменяющего покаяние как таковое, то есть убежденность, что перенесенные злоключения непременно осенят нас самих благодатью или, во всяком случае, возвысят душу, скрытым самооправданием, то есть убежденностью, что злоключенья несут благодать всему миру, а значит, минувшее наше злоключение по законам некоего кособокого тождества приравнивается если не ко всеобщей благодати, то, по крайней мере, к ценному вкладу в опыт всего человечества, с помощью такого вот присущего двадцатому веку отказа от содержания ради формы, от смысла – ради видимости, от этики – ради эстетики, от aquae – ради undae, я и врачевал рану вины, нанесенную мне этой смертью; и наказывал сам себе: не говори о ней обитателям Бурани. Нет, от Жюли я ничего не стану скрывать, но расскажу обо всем в нужное время и в нужном месте, когда пойму, что обменный курс состраданья по отношению к моим жалостным откровенностям достиг в ее душе предельно высокой отметки.

Прежде чем встать, я вынул официальный ответ банка Баркли и, перечитав его, помимо воли преисполнился снисходительности к Кончису. Что ж, напоследок я не прочь повалять дурака, – коли партнер подыграет.

Я приближался к вилле тем же нетвердым шагом, что в первый свой приход. Как тогда, незваный, робеющий; как тогда, миновал ворота и обомлел при виде молчаливого, таинственного, залитого солнцем дома, прошел вдоль колоннады и наткнулся на чайный столик с муслиновыми салфетками. Никого. Море, зной за арочными проемами, плитка на полу, тишина, ожидание.

И колебался я так же, как в первый раз, хоть и по иным причинам. Положил походную сумку на плетеный пуфик и вступил в концертную. От клавикордов поднялась человеческая фигура, будто давным-давно стерегшая миг моего появления. Молчанье.

– Вы что, ждали меня?

– Ждал.

– Несмотря на письмо?

Взглянул мне в лицо, затем на руку, где красовалась ссадина, полученная мною десять дней назад, в стычке с «фашистами». Теперь она подсохла, но красные следы дезинфектанта, наложенного школьной медсестрой, еще не исчезли.

– Вы бы аккуратней. Здесь недолго схватить заражение крови.

Я кисло улыбнулся.

– Да уж и так вовсю берегся.

Не извиняется, ничего не объясняет; и отвечает как-то уклончиво. Яснее ясного: что б он там ни обещал девушкам, мне по-прежнему собирается пудрить мозги. За его плечом в окне мелькнула Мария с подносом. И еще одно я успел заметить: с витрины, где выставлены ископаемые непристойности, убрана старая фотография лже-Лилии. Опустив сумку на пол, я скрестил руки на груди и улыбнулся опять, не менее кисло.

– Я тут побеседовал с барбой Димитраки.

– Вот как?

– Оказывается, у меня больше товарищей по несчастью, чем я думал.

– По несчастью?

– А как еще назвать тех, кого подвергают мукам, не оставляя никакого выбора?

– Звучит как строгая дефиниция рода людского.

– Меня сильней заботит, как определить человека, который, по всей видимости, возомнил себя богом.

Тут он не сдержал улыбки, будто принял мою откровенную иронию за лесть. Обойдя клавикорды, приблизился.

– Дайте осмотрю вашу руку. – Я грубо сунул ее ему под нос. Костяшки пальцев здорово свезло, но они почти зажили. Он не спеша обследовал царапину, спросил, не было ли признаков сепсиса. Потом заглянул мне в глаза. – Это вышло ненамеренно. Или вы и тут сомневаетесь?

– Я теперь стану сомневаться во всем, г-н Кончис. Пока не узнаю правды.

– А если поймете, что лучше вам было ее не знать?

– Ничего, рискну.

Оценивающе посмотрел на меня, пожал плечами.

– Очень хорошо. Давайте пить чай.

Вывел меня под колоннаду. Не садясь, сурово указал на противоположный стул и принялся разливать чай. Я уселся. Он ткнул пальцем в еду.

– Угощайтесь.

Я взял сандвич, но прежде чем откусить, поинтересовался:

– Разве девушкам не полагается узнать правду одновременно со мной?

– Они ее уже знают. – Он сел.

– Включая и то, что вы подделали мое письмо к Жюли?

– Это ее письма к вам подделаны. Ага! «Письма». Что она мне писала, он смекнул, но сколько раз – не догадался.

– Простите, – сказал я, улыбнувшись. – Я уже обжигался на молоке.

Он потупился и, как мне почудилось, в некотором замешательстве, явно не подозревая, до какой степени Жюли была со мной откровенна, затеребил край скатерти. Угрюмо поднял глаза.

– Что вам во мне не по вкусу?

– Ваши адские замашки.

– Вас что, силком сюда волокут? И в первый раз против воли затащили?

– Не притворяйтесь наивным. Вы отлично понимаете, кем надо было быть, чтоб удержаться. Но, несмотря на все это, – я помахал окорябанной рукой, – я вам даже признателен. Вот только первое действие домашнего спектакля – или эксперимента, называйте как хотите, – закончилось. – Я улыбнулся ему. – Ручные кролики просекли фишку. – Этого выражения он, похоже, не знал. – Да, фишку; рассекли ее надвое. Однако от новых фишек отпихиваются, пока не поймут, что там внутри.

И опять он заглянул мне в глаза. Я припомнил слова Джун: ему надо, чтоб не он нас, а мы его поставили в тупик. Но ведь видно же, что наши вольности и секреты он согласен терпеть лишь до поры; вольер, сколь ни сложна его планировка, сооружается для того, чтобы ни одно движение подопытного не ускользнуло от наблюдателя.

Голос его отвердел:

– Барба Димитраки не рассказывал, что перед войной я держал здесь частный театрик?

– Рассказывал.

Откинулся на стуле:

– В военные годы у меня оказалось много времени для размышлений и не осталось друзей, чье присутствие отвлекает от дум. И передо мной забрезжил новый театральный жанр. Жанр, где упразднено привычное деление на актеров и зрителей. Где привычное пространство – просцениум, сцена, зал – напрочь уничтожено. Где протяженность спектакля во времени и пространстве безгранична. И где действие, сюжет свободно текут от зачина к задуманному финалу. А между этими двумя точками участники творят пьесу, какая им по душе. – Кольнул меня магнетическим взглядом. – Вы скажете: к этому стремились и Арто, и Пиранделло, и Брехт, – каждый своим путем. Да, но им не хватило ни денег, ни отваги, – ни времени, конечно, – зайти столь далеко. Они так и не решились исключить из своего театра одну важную составляющую. Аудиторию.

Я улыбнулся с нескрываемой иронией. «Объяснение» вышло невразумительней предыдущих, но Кончису явно невдомек, что он сам не дает мне ни малейшей возможности принять на веру его россказни, ибо и новую версию выкладывает на прилавок с такой миной, будто убежден, что я клюну на любую приманку.

– Ясненько.

– Все мы здесь актеры, дружок. Каждый разыгрывает роль. Каждый подчас говорит неправду, а некоторые – постоянно лгут.

– Только не я.

– Вам еще многому предстоит учиться. Между вашими самосознаньем и истинным «я» – такая же пропасть, как между египетской маской, которую надевал наш американский приятель, и его настоящим лицом.

– Мне он не приятель, – отрезал я.

– Вы не стали бы так говорить, посмотрев его в роли Отелло. Блестящий молодой актер.

– Еще бы. Так ведь он, по идее, немой?

– Изображает немого – и, повторяю, мастерски.

– Что ж вы такой талантище на второстепенную роль швыряете? – Он не отвел глаз; знакомый взгляд, угрюмо-насмешливый. – Пришлось, должно быть, наделать прорех в вашем текущем счете, – заметил я.

– Драма богатого человека в том, что его текущему счету существенные прорехи не угрожают. Как и прибавления. Но теперешнее действо, сознаюсь, замышлялось с невиданным размахом. – И, помолчав: – По той причине, что до будущего лета я могу и не дотянуть.

– Сердце?

– Сердце.

Но выглядел он неуязвимо смуглым, ладным и сострадания уж точно не вызывал.

– «Замышлялось» – в прошедшем времени?

– Да, ибо вы оказались неспособны верно провести свою роль.

Я ухмыльнулся; дикость какая-то.

– Может, все-таки стоило сперва объяснить мне, в чем она заключается?

– Подсказок было более чем достаточно.

– Слушайте, г-н Кончис, Жюли передала мне, чему вы собираетесь посвятить остаток лета. И я сейчас тут не затем, чтоб скандалить. Так что бросайте-ка эти бредовые разговоры насчет того, что я вас подвел. Либо я и вправду подвел вас, но вы сами этого хотели, либо не подвел. Третьего не дано.

– А я по праву режиссера – да-да, режиссера, – говорю вам, что роль вы провалили. Добавлю в качестве утешения: даже справься вы с ней, девушка, на которую вы засматривались, вам все равно не досталась бы. Финал спектакля сочиняется загодя, и этим летом он был именно таков.

– Я хотел бы услышать это из ее собственных уст.

– Да вы б сами знать ее больше не пожелали. Комедия окончена.

– Я как раз ждал финала, чтоб нанести актрисе частный визит.

– И она вам, похоже, пообещала.

– Причем ее обещанья безмерно убедительней ваших.

– Ее обещания – пустой звук. Тут все подделка. Она лицедействует, тешится вами. Как Оливия забавлялась любовью Мальволио.

– Скажите еще, что ее зовут не Жюли Холмс.

– Ее настоящее имя – Лилия.

Я как можно шире осклабился, но в его лице не дрогнул ни один мускул, и это поразило меня – в сотый раз, как в первый. Пришлось отвести глаза.

– Где они? Могу я с ними увидеться?

– Они в Афинах. Вы больше не увидитесь ни с Лилией, ни с Розой.

– С Розой! – повторил я с насмешливым недоверием, но он только кивнул. – Нестыковочка. Когда они родились, детей давно уж такими именами не называли.

– Вы больше с ними не увидитесь.

– А вот и увижусь. Во-первых, вам самому того хочется. Во-вторых, если и не хочется почему-либо, – что б вы там ни наплели девушкам, дабы запихнуть их в Афины на все выходные, ничто не помешает нам с Жюли встретиться позже. И в-третьих, у вас нет никакого права совать нос в наши интимные отношения.

– Согласен. Да вот интимные-то они разве что с вашей колокольни.

Я ослабил натиск.

– Вообще такому гуманисту, как вы, не пристало дирижировать чужими душами.

– Это проще, чем вам кажется. Если следуешь партитуре.

– Но партитура-то развалилась. Повесть «Сердца трех». Вам это лучше меня известно. – И последний маневр: – Ведь девушкам вы столько правды рассказали, какой же смысл надеяться, что те не передадут мне все слово в слово? – Не ответил. – Г-н Кончис, нас уламывать не надо, – как можно рассудительней продолжал я. – Вашему колдовству приятно покоряться. И мы до некоторой степени рады и впредь способствовать вашим забавам.

– Метатеатр не признает степеней.

– Ну, тогда мы, люди заурядные, для него не годимся. Кажется, сработало. Он уткнулся взглядом в стол, и я было решил, что одержал верх. Но вот он поднял глаза; нет, не одержал.

– Послушайтесь меня. Возвращайтесь в Англию, назад к той самой девушке. Женитесь, оборудуйте очаг и учитесь быть самим собой. – Я отвернулся. Крикнуть бы: Алисон умерла, и умерла как раз потому, что вы втравили меня в историю с Жюли. Хватит, хватит с меня неправды, хватит выморочных недомолвок… но в последний момент я прикусил язык. Эта искренность не нуждается в стариковых тестах, а скажи я – и от них не уйти.

– То есть учиться быть самим собой – это и значит жениться и завести очаг?

– Да, а что?

– Верный заработок и домик в зеленой зоне?

– Таков удел большинства.

– Лучше сдохнуть.

Разочарованный жест; я-де устал вникать в ваш характер и в ваши чаянья. Вдруг он поднялся.

– Увидимся за ужином.

– Я бы осмотрел яхту.

– Исключено.

– И поговорил с девушками.

– Сказано вам, они в Афинах. – И, помолчав: – То, что я собираюсь рассказать вечером, – для мужских ушей. Женского там нет ни грана.

Последняя глава; я уже смекнул, каков будет ее сюжет.

– О том, что случилось во время воины?

– О том, что случилось во время войны. – Сухо откланялся. – До ужина.

Повернулся, зашагал в дом, а я остался сидеть. Ярость мою питало скорее нетерпение, нежели страх. Похоже, на каком-то этапе мы с Жюли сломали ему всю игру, догадались о чем-то, что он хранил в глубокой тайне, – и, верно, догадались быстрей, чем он рассчитывал, коли этого старца охватила столь ребяческая досада. Девушки, понятно, на яхте; я увижусь с ними не сегодня, так завтра. Я задумчиво пережевывал пирожное. В конце-то концов, навык земного притяжения, чувство целесообразности не покинули меня… разве стал бы он так основательно готовиться к летним шалостям, если б думал порушить их в самый ответственный момент? Нет, продолжение следует; карты недавно розданы, мы прошли первый круг блефа, и вот-вот начнется борьба всерьез, покер на интерес.

Две недели назад мы обедали с сестрами за этим же столом под колоннадой… вспомнив их близость, я огляделся – может, они и теперь притаились в глубине сосен, а уверенья Кончиса в том, что искать их тут бесполезно, надо понимать наоборот: ищи, ищи? Я отнес сумку в свою комнату на втором этаже, заглянул под подушку, в шкаф: /Июли должна была оставить мне записку. Нет, ни клочка.

Я покинул дом. И затерялся в предвечерней жаре. Методично обошел места, где мы бывали вдвоем. Непрестанно оборачивался, прислушивался. Но вокруг царила тишина; никто и ничто не двигалось. Даже яхта не подавала признаков жизни, хотя ялик был спущен на воду, и удерживал его у самого борта трап, а не канат. Казалось, в театре вправду ни души; старый хрен свое дело знал: как любому, кто бродит в безлюдных кулисах, мне стало тоскливо и жутковато.

Ужин был накрыт под колоннадой, а не наверху, как раньше. Стол с двумя приборами перенесли в ее западное крыло, откуда сквозь сосновые стволы просматривалась Муца. По центру фасада, у лестницы, стоял еще столик – с хересом, узо, водой и миской маслин. Дожидаясь старика, я уговорил пару бокалов. Сумерки сгущались. Ни ветерка; мыс обволокла бездыханность.

Прихлебывая спиртное, я думал о том, что с Кончисом надо бы обходиться повежливей. Весьма вероятно, чем больше я злюсь, тем сильней он злорадствует. Ладно уж, не стану настаивать на свидании с девушками; притворюсь, что принял его резоны.

Он бесшумно вышел из дома, и я приветливо улыбнулся.

– Плеснуть вам чего-нибудь?

– Капельку хереса. Спасибо.

Я налил полбокала и подал ему.

– Искренне сожалею, что мы нарушили ваши расчеты.

– Я рассчитываю только на волю случая. – Безмолвный тост. – А ее нарушить нельзя.

– Ведь рано или поздно мы все равно отошли бы от своих ролей.

Устремил взгляд к горизонту.

– В том-то и задача метатеатра: участники представления должны отойти от первоначальных ролей. Этап катастазиса.

– Боюсь, этого термина я никогда не слышал.

– В античной трагедии он предшествует финалу. Развязке. – И добавил: – Или, может статься, в комедии.

– Может статься?

– Коли мы поймем, как отойти от тех ролей, которые исполняем в обыденной жизни.

Я выдержал паузу и огорошил его следующим вопросом – в точности так поступал со мной он.

– А ваша ко мне неприязнь по роли задана или идет от души?

Невозмутимо:

– В отношениях между мужчинами приязнь значения не имеет.

Узо толкало меня под руку:

– И все-таки – вы ведь меня недолюбливаете.

Темнота зрачков.

– Ждете ответа? – Я кивнул. – Что ж: недолюбливаю. Но я вообще мало кого люблю. Особенно среди тех, кто принадлежит к вашему возрасту и полу. Любовь к ближнему – фантом, необходимый нам, пока мы включены в общество. А я давно уже от него избавился – во всяком случае, когда я приезжаю сюда, он мне не нужен. Вам нравится быть любимым. Мне же нравится просто: быть. Может, когда-нибудь вы меня поймете. И посмеетесь. Не надо мной. Вместе со мной.

Я помолчал.

– Вы как фанатичный хирург. Вас куда больше интересует не пациент, а сам процесс операции.

– Не хотел бы я угодить под нож того хирурга, которого не интересует процесс.

– Так ваш… метатеатр на самом деле – анатомический?

За спиной его воздвиглась тень Марии, поставила супницу на серебряно-белый, залитый сиянием лампы стол.

– Как посмотреть. Я предпочитаю обозначать его словом «метафизический». – Мария известила нас, что пора садиться. Он небрежно кивнул ей – слышим, слышим, – но не двинулся с места. – Кроме прочего, метатеатр – попытка освободиться от таких вот абстрактных эпитетов.

– Скорее искусство, чем наука?

– Всякая уважающая себя наука – искусство. И всякое уважающее себя искусство – наука.

Сформулировав эту изящную, но плоскую апофегму, он отставил бокал и двинулся к столу. Я бросил ему в спину:

– Видно, вы именно меня держите за настоящего шизофреника.

Он сперва уселся как следует.

– Настоящие шизофреники неспособны выбирать между здоровьем и болезнью.

Я стал напротив.

– Выходит, я шизофреник-симулянт?

На секунду он отмяк, точно я сморозил ребяческую глупость. Указал мне на стул.

– Теперь не имеет значения. Приступим.

Едва мы принялись за еду, гравий у домика Марии захрустел под чьими-то шагами. Идущих было двое или трое. Оторвавшись от супа с яйцом и лимоном, я вытянул шею, но стол нарочно поставили так, чтобы затруднить обзор.

– Сегодняшняя история потребует картинок, – сказал Кончис.

– А разве мне их уже не показали? Эффект был ого-го.

– На сей раз картинки документальные.

И насупился: дескать, ешьте, ни слова больше. Кто-то вышел из его комнаты и прошел по террасе над нашими головами. Там скрипнуло, зазвякало. Я управился с супом и попытался улестить Кончиса, пока Мария не притащила второе.

– Жаль, вы ничего больше не расскажете о довоенных временах.

– Главное вы слышали.

– Если я правильно понял норвежский эпизод, вы разочаровались в науке. Но психиатрией-то все ж занялись!

Передернул плечами.

– Постольку поскольку.

– Статьи ваши даже при первом знакомстве свидетельствуют о серьезных штудиях.

– Это не мои статьи. Их заголовки подделаны.

Я не сдержал улыбки. Безапелляционный тон подобных заявлений служил верным знаком: понимай все наоборот. Он, конечно, не ответил мне улыбкой, но явно решил напомнить, что далеко не всегда так прост.

– В моем тогдашнем рассказе, пожалуй, есть зерно истины. И в этом смысле вопрос ваш правомерен. Нечто похожее на историю, которую я сочинил, произошло со мной в действительности. – И, поколебавшись, продолжал: – Во мне всю жизнь боролись тайна и знание. Будучи врачом, я стремился к последнему, преклонялся перед ним. Будучи социалистом и рационалистом – то же самое. Но вскоре понял, что потуги подменить реальность научной доктриной, обозначить, классифицировать, вырезать из нее аппендикс существования, – то же, что попытки удалить из земной атмосферы воздух. Натуралисту удалось создать вакуум, однако лишь вокруг самого себя – и натуралист немедля погиб.

– А богатство вам и вправду досталось нежданно, – как в эпизоде с де Дюканом?

– Нет. – И добавил: – Я родился в богатой семье. Причем не в Англии.

– А как же вся история эпохи первой мировой?

– Чистый вымысел.

Я сглотнул: он впервые с начала ужина отвел глаза.

– Но ведь где-то ж вы родились!

– Понятие «отчизна» меня давным-давно не волнует.

– И в Англии, несомненно, жили.

Вскинул глаза – сторожкие, печальные; однако в глубине их теплилась насмешка.

– Не надоело вам баснями питаться? А то я еще пару придумаю.

– По крайней мере, вилла в Греции у вас имеется.

Дуновенье его взгляда потушило иронический огонек, скользнуло над моей головой, рассеялось в вечерней тьме.

– Я всю жизнь добивался собственного клочка земли. Как птица – гнездовой территории. Строго определенного участка, куда другим особям моего вида вход, как правило, заказан.

– Но постоянно вы тут не живете.

Помолчал, будто наше препирательство стало его утомлять.

– Повадки рода человеческого сложней, чем птичьи. И границы людских территорий почти не зависят от рукотворных преград.

Мария принесла блюдо с тушеной козлятиной, убрала суповые тарелки; беседа ненадолго прервалась. Но когда мы остались вдвоем, он вдруг подался ко мне. Ему надо было выговориться.

– Богатство – вещь чудовищная. Распоряжаться деньгами учишься около месяца. Но чтобы привыкнуть к мысли «Я богат», нужны годы и годы. И все эти годы я считался только с собой. Ни в чем себе не отказывал. Повидал свет. Вкладывал средства в театральные постановки, но куда больше тратил на фондовой бирже. Завел множество друзей; кое-кто из них теперь прославился. Но я так и не обрел настоящего счастья. Правда, взамен осознал то, что богачи осознают редко: количество счастья и горя закладывается в нас при рождении. Денежные превратности на него мало влияют.

– Когда вы устроили здесь театр?

– Знакомые приезжали ко мне погостить. И страшно скучали. Да и я с ними почти всегда скучал. Тот, с кем весело в Лондоне или в Париже, на эгейском острове подчас невыносим. И мы завели себе театрик, некие подмостки. Там, где сейчас Приап. Et voila.

– И с учителями английского знались?

– До войны все происходило по-другому, – ответил он, кладя себе кусочек мяса. – Мы разыгрывали чужие пьесы. Иногда видоизменяли сюжет. Но сами сюжетов не выдумывали.

– Барба Димитраки рассказывал про пышный фейерверк. Он любовался им с моря.

Быстрый кивок.

– Значит, он случайно запомнил ту ночь, которая и мне весьма памятна.

– Только дату забыл.

– Тридцать восьмой. – Интригующая пауза. – Год основания моего театра. Я имею в виду постройку. В ее честь был дан салют.

Я хотел было напомнить, как он якобы сжег все романы из своей библиотеки, но тут Кончис помахал ножом.

– Довольно. Примемся за еду. Пощипал чудесного козленка и поднялся со стула, хотя я еще сидел над полной тарелкой.

– Доедайте. Я скоро вернусь.

Скрылся в доме. Сразу же наверху зашептались по-гречески; притихли. Мария принесла сладкое, затем кофе; я закурил и стал ждать. Вопреки очевидности я надеялся на появление Жюли и Джун; мне снова так недоставало их тепла, здравого смысла, английскости. В течение всего ужина, всей нашей беседы Кончис держался как-то пасмурно и отчужденно, точно вкладывая во фразу о конце комедии дополнительный смысл; маски попадали, но та, что мешала мне сильнее других, и не шелохнулась. Когда он признал, что недолюбливает меня, я поверил сразу. И отчего-то понял: он не станет силой препятствовать мне увидеться с девушками; однако и враль-то ведь он фантастический… во мне копошилось опасеньице, что он знал о нашей с Алисон встрече в Афинах, чудом вынюхал, дабы доказать им, что я тоже лгун, причем, в отличие от него, лгун бытовой.

Он вырос в распахнутых дверях концертной с тонкой картонной папкой в руке.

– Вот там будет удобнее. – Указал на столик у центральной арки, с которого Мария только что прибрала выпивку. – Вас не затруднит перенести туда стулья? И лампу.

Я оттащил стулья на нужное место. Но едва взялся за лампу, как из-за угла колоннады кто-то вышел. На долю секунды сердце мое замерло: ну наконец-то, Жюли, это ее мы дожидались. Но то был негр, весь в черном. Он нес в руке продолговатую трубку; отошел слегка в глубь гравийной площадки и установил трубку на треножнике прямо напротив нас. Портативный экран, догадался я. Негр с сухим скрежетом развернул белый прямоугольник, подвесил, проверил, ровно ли. Наверху негромко сказали:

– Эндакси. – Порядок. Какой-то грек; голос незнакомый.

Негр молча, не глядя в нашу сторону, повернул обратно. Кончис прикрутил фитиль почти до отказа и усадил меня рядом с собой, лицом к экрану. Воцарилось молчание.

– То, что я собираюсь рассказать, возможно, объяснит вам, почему завтра вы должны будете покинуть этот дом навсегда. И на сей раз я ничего не стану придумывать. – Я не ответил, хотя он ненадолго прервался, словно рассчитывая на мои протесты. – Хотелось бы также, чтоб вы усвоили: эта история могла произойти лишь в том мире, где мужчина ставит себя выше женщины. В том мире, который американцы называют миром настоящих мужчин. В мире этом правят грубая сила, сумрачная гордыня, ложные приоритеты и пещерный идиотизм. – Вперился в экран. – Мужчинам нравится воевать потому, что это занятие придает им важности. Потому, что иначе женщины, как мужчинам кажется, вечно будут потешаться над ними. А во время войны женщина при желании может быть умалена до состояния объекта. В этом и заключается основная разница между полами. Мужчина воспринимает объект, женщина – взаимоотношения объектов. Нуждаются ли объекты друг в друге, любят ли, утоляют ли друг друга. Это добавочное измерение души, которого мужчины лишены, делает войну отвратительной и непостижимой в глазах истинных женщин. Хотите знать, что такое война? Война – это психоз, порожденный чьим-то неумением прозревать взаимоотношения вещей. Наши взаимоотношения с ближними своими. С экономикой, историей. Но прежде всего – с ничто. Со смертью.

Умолк. Его маска приобрела небывало сосредоточенное, небывало замкнутое выражение. И тогда он произнес:

– Я начинаю.

Элевферия