Подремать мне дали от силы минут пять. Я услыхал шорох и одновременно ощутил аромат сандаловых духов. Притворился спящим. Шаги приближались. Я различал похрустывание палых игл. Она остановилась прямо надо мной. Снова шорох, на этот раз громче: села почти вплотную. Кинет шишкой, пощекочет хвоинкой нос? Но она принялась тихо декламировать Шекспира.

Я слушал молча, не открывая глаз. Она коверкала слова, чтобы подчеркнуть их многозначительность. Чистая, холодная интонация, ветер в сосновых кронах. Она умолкла, но я не поднял ресниц.

– Дальше, – прошептал я.

– Его призрак явился вас терзать.

Я открыл глаза. Надо мной склонилось адское черно-зеленое лицо с огненно-красными зенками. Я подскочил. Она держала в левой руке китайскую карнавальную маску на длинной палочке. Я заметил шрам. Она переоделась в белую кофточку с длинными рукавами и серую юбку до пят, волосы схвачены на затылке черным вельветовым бантом. Я отвел маску в сторону.

– На Калибана вы не тянете.

– Так сыграйте его сами.

– Я рассчитывал на роль Фердинанда.

Снова прикрыв маской нижнюю половину лица, она состроила уморительно строгую гримасу. Игра, несомненно, продолжалась, но приняла иной, более откровенный оттенок.

– А таланта у вас для этой роли хватит?

– Я восполню недостаток таланта избытком страсти. В глазах ее не гас насмешливый огонек.

– Это не положено.

– Просперо запретил?

– Возможно.

– У Шекспира тоже с этого начиналось. С запрета. – Отвела взгляд. – Хотя в его пьесе Миранда была куда невиннее.

– Фердинанд тоже.

– Да, только я-то вам правду говорю. А вы врете на каждом шагу.

Не поднимая глаз, куснула губу.

– Кое в чем не вру.

– Имеете в виду черную собаку, о которой любезно меня предупредили? – И поспешно добавил: – Только, ради бога, не спрашивайте: «Какую черную собаку?»

Обхватила руками колени, подалась назад, вглядываясь в лес за моей спиной. На ногах идиотские черные туфли с высокой шнуровкой. Они ассоциировались то ли с какой-нибудь консервативной деревенской школой, то ли с миссис Панкхерст и ее робкими потугами на преждевременную эмансипацию. Выдержала долгую паузу.

– Какую черную собаку?

– Ту, с которой утром гуляла ваша сестра-двойняшка.

– У меня нет сестры.

– Чушь. – Я улегся, опираясь на локоть, и улыбнулся ей. – Куда вы исчезли?

– Пошла домой.

Плохо дело; с главной маской она не расстается. Оценивающе оглядев ее настороженное лицо, я потянулся за сигаретами. Чиркнул спичкой, сделал пару затяжек. Она не сводила с меня глаз и вдруг протянула руку. Я дал сигарету и ей. Она напрягла губы, точно собираясь целоваться – так делают все начинающие курильщики; глотнула немного дыма, потом побольше – и закашлялась. Зарылась лицом в колени, держа сигарету в вытянутой руке (забери!); снова кашель. Изгиб шеи, тонкие плечи напомнили мне вчерашнюю нагую нимфу, такую же высокую, стройную, с маленькой грудью.

– Где вы обучались? – спросил я.

– Обучалась?

– В каком театральном училище? В Королевской академии? – Ответа не последовало. Я копнул с другой стороны:

– Вы весьма успешно пытаетесь вскружить мне голову. Зачем?

На сей раз она не стала напускать на себя оскорбленный вид. Желанные перемены в ней отмечались не обретениями, а потерями – когда она будто забывала, чего требует роль. Подняла голову, оперлась на вытянутую руку, глядя мимо меня. Снова взяла маску и загородилась ею точно чадрой.

– Я Астарта, мать таинств.

Широко распахнула веселые серо-синие глаза; я усмехнулся, но криво. Надо дать ей понять, что ее импровизации становятся все однообразнее.

– Увы, я безбожник.

Отложила маску.

– Так я научу вас верить.

– В розыгрыши?

– И в розыгрыши тоже.

С моря донесся шум лодочного мотора. Она тоже его услышала, но и виду не подала.

– Давайте как-нибудь встретимся за пределами Бурани. Повернулась лицом к югу. В ее тоне поубавилось старомодности.

– Как насчет следующих выходных?

Я сразу понял: она знает об Алисон; что же, попробую и я прикинуться простачком.

– Согласен.

– Морис никогда не позволит.

– Вы уже не в том возрасте, чтоб ему докладываться.

– А я думала, вам надо в Афины.

Я помедлил.

– В здешних забавах есть одно свойство, которое меня совсем не веселит.

Теперь она, как и я, опиралась на локоть, повернувшись ко мне спиной. И, когда снова заговорила, голос ее звучал тише.

– С вами трудно не согласиться.

Сердце мое забилось; это уже несомненная удача. Я сел, чтобы видеть ее лицо, по крайней мере в профиль. Выражение замкнутое, напряженное, но на сей раз, кажется, не наигранное.

– Так вы признаете, что все это комедия?

– Отчасти.

– Коли вам она тоже не по душе, выход один – рассказать, что происходит на самом деле. Чего ради здесь копаются в моей личной жизни.

Покачала головой.

– Не копаются. Он упомянул об этом вскользь. Вот и все.

– Не поеду я в Афины. Между ней и мною все кончено. – Лилия молчала. – Потому я и отправился сюда. В

Грецию. Чтобы раз и навсегда прекратить эту волынку. – И добавил: – Она австралийка. Стюардесса.

– И вы больше не…

– Что – «не»?

– Не любите ее?

– О любви тут говорить не приходится.

Опять промолчала. Разглядывая упавшую шишку, вертела ее так и сяк, словно не зная, как выпутаться из неловкости. Но в ее движениях чувствовалось неподдельное, не предусмотренное сценарием смущение; и подозрительность, точно она хотела мне поверить и не могла.

– А старик вам что наплел? – спросил я.

– Что она назначила вам встречу, больше ничего.

– Теперь мы просто друзья. Оба мы понимали, что наша связь – ненадолго. Изредка переписываемся. Вы ведь знаете австралийцев, – добавил я. Она помотала головой. – История обрекла их на сиротство. Не ясно, какой они национальности, где их настоящая родина. Чтобы вписаться в английскую жизнь, ей нужно было бы отрезать целый кусок души. С другой стороны… видимо, главное чувство, которое я к ней испытывал – чувство жалости.

– Вы… жили друг с другом как муж с женой?

– Если вам угодно пользоваться этим жутким выражением – да. Несколько недель. – Важно кивнула, будто благодаря за столь интимное признание. – Любопытно, почему вас это так интересует.

Она лишь качнула головой, как человек, сознающийся, что не в силах ответить точно; но этот простой жест оказался красноречивее любых слов. Нет, она не знает, почему ее это так интересует. И я продолжал:

– На Фраксосе, пока я не протоптал сюда дорожку, мне пришлось туговато, не скрою. Довольно, что ли, тоскливо. Понятно, я не любил… ту, другую. Просто она была единственным светлым пятном. Не более того.

– А может, для нее единственное светлое пятно – вы. Я не смог побороть смешок.

– Она спала с десятками мужчин. Честное слово. А после моего отъезда – по меньшей мере с тремя. – По белой кофточке испуганно карабкался рабочий муравей; я протянул руку и смахнул его вниз. Она, должно быть, ощутила мое прикосновение, но не обернулась. – Может, хватит притворяться? В реальной жизни вы, наверно, попадали в такие же истории.

– Нет. – Снова замотала головой.

– Но с тем, что у вас есть реальная жизнь, вы спорить не стали. Протестовать бессмысленно.

– Я не собиралась совать нос в чужие дела.

– Вы также понимаете, что я разгадал вашу игру. Не ставьте себя в дурацкое положение.

Помолчав, она выпрямилась и повернулась ко мне. Оглянулась по сторонам, уставилась мне в лицо; взгляд взыскующий и неуверенный, но хотя бы отчасти признающий мою правоту. Тем временем невидимая лодка приближалась к острову. Она явно держала курс на залив.

– За нами наблюдают? – спросил я.

Повела плечом:

– Тут за всем наблюдают.

Я посмотрел вокруг, но ничего не заметил. Снова повернулся к ней.

– Пусть так. Но никогда не поверю, что каждое наше слово подслушивается.

Уперлась локтями в колени, ладонями обхватила подбородок, глядя поверх моей головы.

– Это похоже на прятки, Николас. Нужно затаиться: тот, кто водит, совсем рядом. И не высовываться, пока тебя не нашли. Таковы правила.

– Но ими предусмотрено, что найденный выходит из игры, а не продолжает прятаться. – И добавил: – Вы не Лилия Монтгомери. Если она вообще существовала на свете.

Быстрый взгляд.

– Существовала.

– Даже старик признает, что вы не она. А почему вы так уверены?

– Потому, что сама существую.

– Значит, вы ее дочь?

– Да.

– Как и ваша сестра.

– Я единственный ребенок.

Это было чересчур. Не дав ей опомниться, я встал на колени, схватил ее за плечи и повалил навзничь – так, чтоб она не смогла отвести взгляд. В глазах ее мелькнул страх, и я этим воспользовался.

– Послушайте. Все это весьма забавно. Однако у вас есть сестра-двойняшка, и вы это знаете. Вы неплохо проделываете фокус с исчезновением, выучили всякие словечки из эпохи первой мировой и из мифологии… Но две вещи не скроешь. Во-первых, вы далеко не глупы. И во-вторых, состоите из такой же плоти и крови, что и я. – Я сильнее сжал ее плечи под тонкой кофточкой; она поморщилась. – Может, вы поступаете так из-за того, что любите старика. Может, он вам платит. Может, для собственного развлечения. Не знаю, где вы с сестрой и остальной компанией прячетесь. И знать не желаю, потому что ваш спектакль приводит меня в восторг, мне нравитесь вы, нравится Морис, и в его присутствии я готов лицедействовать сколько понадобится… но нам-то с вами зачем друг друга обманывать? Делайте, что от вас требуют. Но, ради бога, не слишком усердствуйте. Договорились?

Произнося эту тираду, я смотрел ей прямо в глаза и под конец понял, что победил. Страх уступил место покорности.

– Вы мне всю спину свезли, – сказала она. – Там какая-то фигня вроде камня.

Это подтверждало мою удачу; я отметил, как изменилась ее манера выражаться.

– Так-то лучше.

Отпустив ее, я встал и закурил. Она уселась, выгнула спину, помассировала ее; в том месте, где я прижал ее к земле, и вправду лежала шишка. Поджала ноги, уткнулась в колени. Глядя на нее, я ругал себя, что не догадался применить силу раньше. Она глубоко зарылась лицом в складки юбки, обхватила руками икры. Ее молчание и неподвижность затягивались. До меня дошло: она делает вид, что рыдает.

– Плач у вас выходит так же бездарно.

Помедлив секунду-другую, подняла голову и скорбно взглянула на меня. Слезы были настоящие. Я видел, как они дрожат на ресницах. Отвернулась, точно перебарывая слабость, вытерла глаза тыльной стороной ладони.

Я присел рядом с ней на корточки; предложил сигарету, она не отказалась.

– Спасибо.

– Я не хотел сделать вам больно.

На сей раз она затягивалась глубоко и не кашляла.

– Не могла сдержаться.

– Вы просто чудо… Вы не представляете, до чего необычные переживания мне подарили. В хорошем смысле необычные. Но поймите, в каждом из нас есть ощущение реальности. Как земное притяжение. С ним не поспоришь.

Взглянула с застенчивым унынием.

– Вы даже не догадываетесь, как я вас понимаю. Новая перспектива: неужели ее каким-то способом заставляют участвовать в спектакле?

– Я весь превратился в слух.

Опять взглянула поверх моей головы.

– Помните, утром вы говорили… тут действительно есть что-то вроде сценария. Я должна вам показать одну вещь. Просто скульптуру.

– Отлично. Ведите. – Я поднялся. Она наклонилась, тщательно ввинтила окурок в землю и посмотрела на меня с подчеркнутым смирением.

– Дайте… передохнуть. Не шпыняйте меня хотя бы минут пять.

Я взглянул на часы.

– Даже шесть. Но ни секундой больше. – Она протянула руку, и я помог ей подняться, но руку не отпустил. – Слово «шпынять» не подходит, когда я пытаюсь познакомиться поближе с такой очаровательной девушкой.

Потупилась.

– Чтобы казаться неопытной по сравнению с вами, ей не требуется актерских данных.

– Это не делает ее менее очаровательной.

– Тут недалеко, – сказала она. – Только на холм подняться.

Держась за руки, мы пошли по краю лощины. Через несколько шагов я сжал ее пальцы, и она ответила слабым пожатием. Скорее залог дружбы, чем чувственности; но я легко поверил в искренность слов о том, что у нее мало опыта. Возможно, потому, что невероятно тонкие черты ее лица выдавали робкий характер и разборчивость недотроги. За напускным задором, за неверным покровом судьбы, которую она воплощала, угадывался трепетный фантом наивности, даже невинности; и я обладал всем необходимым, дабы в удобный момент этот фантом развеять. Ко мне вернулось отчаянное, волшебное, античное чувство, что я вступил в сказочный лабиринт, что удостоен неземных щедрот. И теперь, обретя Ариадну, держа ее руку в своей, ни за какие блага не согласился бы поменяться с кем-либо местами. Все мои былые интрижки, все себялюбие и хамство, даже позорное изгнание Алисон в область давнего прошлого, какое я только что предпринял, уже неподсудны. В глубине души я всегда знал, что так и будет.