Сегодня утром уехал мистер Гилмор.

Разговор с Лорой, по-видимому, огорчил и удивил его больше, чем он хотел в этом признаться. Он так поглядел на меня, когда мы прощались, что я даже испугалась, не выдала ли Лора по неосторожности истинную причину своей печали и моей тревоги. Я настолько разволновалась, что отказалась ехать кататься верхом с сэром Персивалем и вместо этого пошла к Лоре.

С той самой минуты, как мне стало ясно, что я недооценила силу несчастной привязанности Лоры, я перестала верить себе и своим суждениям. Я должна была понять, что чуткость, сдержанность, доброта и благородство Уолтера Хартрайта, которые так нравились мне и завоевали мою искреннюю привязанность и уважение, были именно теми качествами, к которым Лора, такая чуткая и великодушная, должна была неотвратимо потянуться. И все же, пока она сама не призналась мне в этом, я и не подозревала, как глубоко это чувство запало ей в сердце. Сначала я думала, что время поможет ей исцелиться. Теперь я боюсь, что она никогда не разлюбит его и это пагубно отразится на всем ее будущем. Мысль, что я могла так жестоко ошибиться, заставляет меня теперь сомневаться во всем. Я не верю себе. Я стала крайне нерешительной. Несмотря на все доказательства, я еще не вполне верю сэру Персивалю. Я даже не решаюсь поговорить с Лорой. Сегодня утром я стояла у порога ее комнаты и не знала, спросить ли ее о том, о чем я хотела, или нет.

Когда наконец я вошла, она нетерпеливо ходила по комнате, возбужденная и взволнованная; прежде чем я успела вымолвить слово, она сама обратилась ко мне.

– Я хотела видеть тебя, – сказала она. – Посиди со мной, Мэриан! У меня нет больше сил! Я должна с этим покончить!

Щеки ее горели, движения были непривычно решительны, голос непривычно тверд. Альбом с рисунками Хартрайта, над которым она сидит часами, когда остается одна, был у нее в руках. Я тихонько отняла его у нее и положила подальше на столик, чтобы она его не видела.

– Расскажи мне, дорогая, как ты намерена поступить. Мистер Гилмор тебе что-нибудь посоветовал?

Она покачала головой.

– Нет, я думаю совсем о другом. Мистер Гилмор был очень добр и ласков со мной. Мэриан, мне стыдно, что я начала при нем плакать и напугала его. Я ничего не могу с собой поделать, я не могу удержаться от слез. Для самой себя, для всех нас мне надо собрать все свое мужество и раз навсегда покончить с этим.

– Ты хочешь сказать, что тебе придется набраться мужества, чтобы отказать сэру Персивалю?

– Нет, – ответила она, – чтобы сказать ему всю правду, дорогая!

С этими словами она обняла меня и положила мне голову на грудь. Напротив нас на стене висела миниатюра – портрет ее отца. Я наклонилась к Лоре и увидела, что она смотрит на этот портрет.

– Я не могу отказать ему сама, – продолжала она. – Чем бы все это ни кончилось, мне все равно не быть счастливой. Чтобы не мучиться в будущем угрызениями совести, вспоминая, как я нарушила свое обязательство и забыла предсмертное напутствие моего отца, мне осталось только одно, Мэриан...

– Что ты хочешь сделать? – перебила я.

– Сказать сэру Персивалю всю правду, – отвечала она. – Когда он все узнает, он сам вернет мне свободу, по собственному желанию, а не потому, что я прошу его об этом.

– Всю правду, Лора? О чем ты говоришь? Тебе достаточно сказать сэру Персивалю, что ты обручилась с ним не по своей воле, вот и все. Тогда он вернет тебе слово – он сам мне сказал.

– Но разве я могу это сделать, когда отец благословил нас с моего согласия? И я бы сдержала свое слово, не радуясь, наверно, но и не ропща... – Она замолчала, придвинулась ко мне и прислонилась щекой к моей щеке. – Я бы сдержала свое слово, Мэриан, если бы в моем сердце не выросла другая любовь, которой не было, когда я согласилась стать женой сэра Персиваля.

– Лора! Неужели ты до такой степени унизишься перед ним, что скажешь ему об этом?

– Я унижусь, если ценою обмана получу свободу и скрою от него то, что он вправе знать.

– Он ничего не должен знать!

– Нет, Мэриан, ты заблуждаешься! Я никого не могу обманывать, а тем более человека, которому отдал меня отец, – человека, которому я сама дала слово. – Она поцеловала меня. – Душа моя, – сказала она тихо, – будь ты на моем месте, ты поступила бы как я, но ты так меня любишь и так мной гордишься, что забываешь об этом. Пусть лучше сэр Персиваль осудит меня, но я не могу быть столь низкой, чтобы сначала изменить ему в мыслях, а потом для собственной выгоды скрыть это от него!

Я отстранила ее от себя с изумлением. Первый раз в жизни мы с ней поменялись местами: решимость проявляла она, а не я. Я смотрела на бледное, обреченное юное лицо, – в ее взгляде, с любовью устремленном на меня, я видела чистоту, правдивость, благородство, – и все предостережения и доводы, готовые слететь с моих губ, замерли, растаяли, как звук пустой и суетный... Я молча опустила голову. Будь я на ее месте, мелкое женское самолюбие, из-за которого лгут многие женщины, заставило бы и меня солгать.

– Не сердись на меня, Мэриан, – сказала она, ошибочно истолковав мое молчание.

Вместо ответа я притянула ее к себе. Слезы мои текут нелегко. Когда я плачу, мне кажется, что рыдания рвут меня на части, я пугаю ими всех окружающих, а главное, они не облегчают моего горя.

– Много дней, дорогая, думала я над этим, – продолжала она, сплетая и расплетая мне волосы с той детской привычкой вечно что-то крутить в пальцах, от которой миссис Вэзи до сих пор терпеливо и тщетно старалась ее отучить. – Я думала над этим очень серьезно и знаю, что у меня хватит мужества, – ведь совесть твердит мне, что я права. Дай мне поговорить с ним завтра – при тебе, Мэриан. Я не скажу ничего лишнего, ничего такого, за что нам с тобой пришлось бы потом краснеть. Но у меня будет легче на сердце, когда этот обман кончится. Я хочу знать и чувствовать, что я ничего от него не скрыла, и пусть он сам решает, как поступить, когда узнает от меня всю правду.

Она вздохнула и снова прильнула ко мне. Грустное предчувствие, что такой разговор ни к чему хорошему не приведет, тяжким бременем легло мне на душу, но, по-прежнему не веря себе самой, я сказала ей наконец, что все будет так, как она хочет. Она поблагодарила меня, и мало-помалу мы заговорили о другом.

Обедала она вместе с нами и держала себя с сэром Персивалем более непринужденно, чем раньше. Позднее, вечером, она подошла к роялю и заиграла какую-то громкую, бравурную пьесу. С тех пор как уехал бедный Хартрайт, она никогда не играет прелестных старых мелодий Моцарта, которые он так любил. Они уже не стоят на пюпитре. Она спрятала куда-то эти ноты, чтобы никто не мог попросить ее сыграть что-нибудь из ее любимых вещей.

В продолжение целого дня я не имела возможности узнать, изменила ли она свое утреннее решение. Я поняла, что оно неизменно, когда Лора, пожелав сэру Персивалю спокойной ночи, тихо прибавила, что хочет поговорить с ним завтра утром и просит его прийти к ней в гостиную, где мы обе будем ждать его. При этих словах он побледнел, и, когда подошел мой черед пожать ему руку, я почувствовала, что его рука слегка дрожит. Завтра решалось его будущее, и, по-видимому, он сознавал это.

Наши спальни рядом, и, как обычно, я зашла к Лоре пожелать ей спокойной ночи, пока она еще не заснула. Наклонившись, чтобы поцеловать ее, я заметила, что альбом с рисунками спрятан у нее под подушкой, куда она девочкой прятала свои любимые игрушки. У меня не хватило духу упрекнуть ее за это, я только показала на альбом и покачала головой. Она протянула мне руки и прижалась ко мне.

– Оставь его здесь на сегодня, – прошептала она. – Завтра мне, возможно, придется проститься с ним навеки.

9-е

Первое утреннее событие не очень-то улучшило мое настроение. Я получила письмо от бедняги Уолтера Хартрайта – в ответ на мое, в котором я описывала ему, как сэр Персиваль Глайд снял с себя подозрения, вызванные письмом Анны Катерик. Уолтер весьма сдержанно отзывается об этом и с горечью пишет, что не решается высказать свое мнение о тех, кто стоит выше него. Это грустно, но его краткий рассказ о самом себе огорчает меня еще больше. По его словам, с каждым днем ему становится все труднее входить в прежнюю колею, и он умоляет меня, если это возможно, помочь ему найти работу вдали от Англии, среди новой обстановки и новых людей. Я тем охотнее постараюсь исполнить его просьбу, что в конце его письма есть строки, которые меня просто встревожили.

Упомянув о том, что он ничего больше не слышал об Анне Катерик, он вдруг чрезвычайно таинственно и несвязно намекает на то, что, с тех пор как он вернулся в Лондон, за ним все время следят какие-то неизвестные люди. Он признает, что не может привести в доказательство никаких фактов, но это странное подозрение преследует его и днем и ночью. Я начинаю за него бояться: мне кажется, что его постоянная, навязчивая мысль о Лоре оказалась для него непосильным бременем.

Я немедленно напишу кое-кому из старых друзей моей матери, людям со связями, и попрошу их помочь ему найти такую службу. Перемена места и работы, возможно, единственное спасение для него в этот критический период его жизни.

К моей радости, сэр Персиваль прислал сказать, что не будет завтракать с нами. Он-де выпил утром чашку кофе и до сих пор еще занят своей корреспонденцией. В одиннадцать часов, если мы согласны, сэр Персиваль будет иметь честь навестить мисс Фэрли и мисс Голкомб.

Пока нам передавали его поручение, я смотрела на Лору. Утром, когда я вошла в ее комнату, она была непривычно тиха и сосредоточенна и оставалась такой за завтраком. Даже когда мы сели на кушетку и стали ждать сэра Персиваля, она продолжала сохранять полное самообладание.

– Не бойся за меня, Мэриан, – вот все, что она сказала. – Я могу забыться при таком старом друге, как мистер Гилмор, или при такой любимой сестре, как ты, но я сумею быть сдержанной при сэре Персивале Глайде.

Я смотрела на нее и слушала с немым изумлением. На протяжении всех этих лет, когда мы были так близки друг другу, сила ее характера была скрыта от меня, она сама не подозревала о ней, пока любовь и страдание не вызвали эту силу к жизни.

Часы пробили одиннадцать, раздался стук в дверь, и сэр Персиваль вошел в комнату. Сдержанное волнение и тревога сквозили на его лице. Сухой, отрывистый кашель беспокоил его больше обычного. Он сел за стол напротив нас, а Лора осталась сидеть подле меня. Я внимательно смотрела на них обоих – он был бледнее, чем она.

Он произнес несколько незначительных слов, с видимым усилием сохраняя свою привычную непринужденность. Но голос изменял ему, и глаза выдавали его внутреннюю тревогу. Наверно, он почувствовал это сам, потому что умолк на середине фразы и не пытался больше скрывать свое волнение.

На мгновение воцарилась мертвая тишина. Лора прервала ее.

– Я хочу поговорить с вами, сэр Персиваль, – сказала она, – о деле, которое касается нас обоих и имеет для нас важное значение. Моя сестра тут, потому что ее присутствие помогает мне и придает уверенности. Она не подсказала мне ни единого слова из того, что я собираюсь сказать вам. Я выскажу вам собственные мысли. Прежде чем я перейду к дальнейшему, я хочу, чтобы вы это поняли.

Сэр Персиваль поклонился. Пока что она держала себя с большим достоинством и полным спокойствием. Она взглянула на него, он взглянул на нее. По-видимому, вначале они были готовы понять друг друга до конца.

– Я слышала от Мэриан, – продолжала она, – что мне достаточно попросить вас вернуть мое слово, и вы сделаете это. Вы сами так сказали. Это было великодушно и благородно с вашей стороны: я благодарна вам, но я не могу этим воспользоваться.

Напряженное выражение его лица немного смягчилось. Но я видела, как он нетерпеливо и нервно постукивает ногой по ковру, и поняла, что тревога сэра Персиваля не проходит.

– Я не забыла, – сказала она, – что, перед тем как сделать мне предложение, вы испросили согласия моего отца. Возможно, вы со своей стороны тоже не забыли, что я сказала, когда дала вам свое согласие. Я отважилась сказать вам, что решаюсь на брак с вами только под влиянием и по совету моего отца. Я послушалась отца потому, что всегда видела в нем самого близкого друга и защитника. Я его потеряла. Мне осталось любить только память о нем, но моя вера в дорогого покойного друга жива, как и прежде. Я и сейчас верю, что он хотел сделать так, как для меня будет лучше. Я и теперь должна была бы руководиться его желаниями и надеждами...

Голос ее впервые задрожал. Ее неугомонные пальцы пробрались ко мне и ухватились за мою руку. С минуту длилось молчание, потом заговорил сэр Персиваль.

– Могу ли я спросить вас, – сказал он, – показал ли я себя в чем-либо недостойным доверия вашего отца – доверия, которое до сих пор было моим счастьем и гордостью?

– Мне не в чем упрекнуть вас, – сказала она. – Вы всегда относились ко мне чутко и внимательно. Вы заслужили мое доверие, но что для меня еще важнее – вам доверял мой отец. Вы никогда не дали мне какого-либо повода для того, чтобы я могла взять обратно свое слово. Я говорю вам все это из желания полностью признать мои обязательства перед вами. Из уважения к этим обязательствам, к моему слову и к памяти моего отца я не имею права нарушать свое обещание. Наша помолвка должна расстроиться по вашему собственному желанию. Это должны сделать вы сами, сэр Персиваль.

Он вдруг перестал стучать ногой по ковру и весь подался вперед.

– Я сам? – сказал он. – Но какое же у меня может быть основание для этого?

Я услышала, как участилось ее дыхание, я почувствовала, как похолодели ее пальцы. Несмотря на ее уверения, что она будет мужественна, я испугалась за нее. Но я ошиблась.

– Основание, о котором мне трудно говорить, – отвечала она. – Во мне произошла перемена, сэр Персиваль, настолько серьезная, что она могла бы служить вам основанием для разрыва.

Он так побледнел, что даже губы его стали бесцветными. Он повернулся в кресле, снял руку со стола и прикрыл глаза; мы видели теперь только его профиль.

– Какая перемена?

Его голос, глухой и подавленный, неприятно поразил меня.

Она тяжело вздохнула и придвинулась ко мне. Я почувствовала, что она дрожит, и хотела заговорить вместо нее, но она тихонько пожала мне руку, чтобы остановить меня, и снова обратилась к сэру Персивалю.

– Я слышала и верю, что самая большая и преданная любовь – это любовь, которую жена должна питать к своему мужу, – сказала она. – В начале нашей помолвки я думала, что со временем полюблю вас. Простите ли вы меня, сэр Персиваль, если я признаюсь вам, что больше не думаю так?

Слезы заблестели в ее глазах и медленно потекли по ее щекам, когда она опустила голову, ожидая ответа.

Он не вымолвил ни слова, закрыл лицо рукой и сидел неподвижно. Он запустил пальцы в волосы. Что означал этот жест – скрытый гнев или отчаяние, – трудно было сказать. Ни одно движение не выдавало его сокровенных мыслей в эту минуту, когда решалась его и ее судьба.

Я решила заставить его высказаться ради Лоры.

– Сэр Персиваль, – твердо сказала я, – почему вы не отвечаете моей сестре? Она сказала вам слишком много, по-моему... – Тут мой несчастный характер взял верх над моей рассудительностью, и я прибавила: – Она сказала больше, чем мог бы от нее потребовать любой человек на вашем месте.

Эта опрометчивая фраза давала ему возможность уклониться от прямого ответа. Он моментально этим воспользовался.

– Простите меня, мисс Голкомб, – сказал он, прикрыв лицо рукой. – Простите, если я напомню вам, что сам я не претендовал на это право.

Несколько слов, прямых и откровенных, заставили бы его высказаться, и я было хотела уже их произнести, но Лора перебила меня.

– Я надеюсь, что не напрасно сделала вам это тягостное для меня признание, – сказала она. – Мне осталось добавить еще несколько слов, и, я надеюсь, вы не усомнитесь в их полной правдивости.

– Прошу вас верить в это, – горячо ответил он, опустив руку и повернувшись к нам. Его лицо выражало нетерпеливое внимание, ничего, кроме самого нетерпеливого внимания.

– Поймите, что я говорила с вами не из эгоистических целей, – сказала она. – Вы откажетесь от меня, сэр Персиваль, не для того, чтобы я вышла замуж за другого, – вы только дадите мне возможность остаться на всю жизнь незамужней. Я виновата перед вами только в мыслях. Ни единого слова... – Она помолчала, подыскивая выражение, и так смутилась, что больно было смотреть на нее. – Ни единого слова, – терпеливо и решительно продолжала она, – не было сказано ни мною, ни человеком, о котором я упоминаю в вашем присутствии в первый и последний раз. Ни единого слова, ни о моем чувстве к нему, ни о его чувстве ко мне, – и ничего никогда не будет сказано. Вряд ли мы снова встретимся с ним в этой жизни. Прошу вас, разрешите мне больше не говорить об этом и поверьте, что это все. Вот та правда, сэр Персиваль, которую был вправе услышать мой будущий муж, как бы тяжело это ни было для меня самой. Я верю в его великодушие, надеясь на его прощение, я верю в его честь, зная, что он сохранит мое признание в тайне.

– Ваше доверие для меня священно, – сказал он, – и я не обману его.

Он замолчал, как бы желая услышать ее ответ.

– Я сказала все, что хотела, – прибавила она тихо, – я сказала более чем достаточно для того, чтобы вы могли взять обратно ваше слово.

– Вы сказали более чем достаточно! – воскликнул он. – Для меня теперь дороже всего на свете сдержать свое слово! – Он встал и сделал несколько шагов к ней.

Она с ужасом отпрянула от него, и слабый крик вырвался из ее груди. Все, что она говорила, было подтверждением ее чистоты и правдивости, а этот человек хорошо понимал, какое бесценное сокровище – чистая и правдивая женщина. Благородство ее поведения послужило ей только во вред. С самого начала я этого боялась. Если бы она дала мне хоть малейшую возможность, я помешала бы этому. Даже сейчас, когда было уже поздно, я все еще надеялась, что сэр Персиваль скажет что-нибудь такое, что поможет мне исправить положение.

– Вы предложили мне, мисс Фэрли, самому отказаться от брака с вами, – продолжал он. – Но могу ли я быть столь бездушным, чтобы отказаться от благороднейшей из женщин!

Он говорил так горячо, со страстью и воодушевлением и в то же время с такой деликатностью, что она подняла голову, вся порозовела и взглянула на него, внезапно оживившись.

– Нет! – твердо сказала она. – От несчастнейшей из женщин, если я должна отдать себя тому, кого не могу любить.

– Но разве вы не сможете полюбить в будущем, – спросил он, – если целью всей моей жизни будет заслужить вашу любовь?

– Никогда! – отвечала она. – Если вы все еще настаиваете на нашем браке, я буду вам верной и преданной женой, сэр Персиваль, но вашей любящей женой, насколько я себя знаю, – никогда!

При этом она выглядела такой невыразимо прекрасной, что ни один мужчина в мире не мог бы добровольно отказаться от нее. Я изо всех сил старалась почувствовать, что сэр Персиваль заслуживает осуждения, но, вопреки всему, мне было жаль его.

– Я с благодарностью принимаю вашу верность и преданность, – сказал он. – Как бы мало ни дали вы мне, ни одна другая женщина в мире не смогла бы дать мне больше.

Ее левая рука сжимала мою, правая безжизненно повисла. Он тихо взял ее руку, поднес к своим губам, скорее прикоснулся к ней, чем поцеловал, поклонился, а затем с отменным тактом и сдержанностью молча покинул комнату.

Она не пошевелилась и ничего не промолвила, когда он ушел. Она сидела рядом со мной, холодная и безучастная, опустив глаза. Я видела, что говорить безнадежно и бесполезно, я только молча обняла ее и прижала к себе. Мы просидели долгое время – так долго и так печально, что мне стало страшно. Я мягко попыталась заговорить с ней, чтобы вывести ее из оцепенения.

Звук моего голоса, казалось, пробудил ее. Она вдруг отодвинулась от меня и встала.

– Я должна покориться судьбе, Мэриан, – сказала она. – В новой жизни у меня будет много трудных обязанностей; одну из них надо выполнить сегодня.

Сказав это, она подошла к столику у окна, где лежали ее рисовальные принадлежности, тщательно собрала их и положила в ящик комода. Заперев его, она подала мне ключ.

– Я должна расстаться со всем, что мне его напоминает, – сказала она. – Спрячь этот ключ – он мне больше никогда не понадобится.

Прежде чем я успела что-либо ответить, она сняла с книжной полки альбом с рисунками Уолтера Хартрайта. С минуту она колебалась, с любовью держа в руках альбом, потом поднесла его к губам и поцеловала.

– О Лора, Лора! – сказала я, не сердясь, не упрекая, но с бесконечной печалью, которая переполняла мое сердце.

– В последний раз, Мэриан! – умоляюще сказала она. – Пойми, я прощаюсь с ним навсегда!

Положив альбом на стол, она вынула гребень, который держал ее волосы. Они упали в несравненной красоте на ее плечи и спину, окутали ее всю длинными прядями. Отделив от них густой локон, она отрезала его и вложила в альбом. Потом поспешно закрыла его и отдала мне в руки.

– Вы пишете друг другу, – сказала она. – Пока я жива, если он обо мне спросит, говори, что мне хорошо, не говори, что я несчастна! Не огорчай его, Мэриан, ради меня – не огорчай его никогда! Если я умру первая, обещай мне отдать ему альбом. Когда меня не станет, ты отдашь и скажешь, что я сама вложила туда локон. И скажи, Мэриан, скажи за меня то, о чем мне самой никогда не придется сказать ему: скажи, что я его любила!

Она обвила мою шею руками и прошептала эти последние слова с таким восторгом, что сердце мое чуть не разорвалось от горя. Вся ее сдержанность покинула ее при первом же порыве любви. Она вырвалась из моих объятий и упала на кушетку, содрогаясь от отчаянных рыданий.

Напрасно я утешала и уговаривала ее – на нее уже ничто не действовало. Таков был печальный, непредвиденный для нас обеих конец этого памятного дня. Когда рыдания ее наконец утихли, она была слишком измучена, чтобы говорить. Она задремала, а я спрятала альбом, чтобы она его не увидала, когда проснется. Лицо мое было вполне спокойно, когда она открыла глаза, хотя один господь знает, что творилось в моем сердце. Мы ни словом не обмолвились о горестном утреннем свидании. В этот день мы больше не говорили о сэре Персивале и не вспоминали Уолтера Хартрайта.

10-е

Сегодня утром она была уже спокойнее, и я вернулась к грустному вчерашнему разговору, умоляя ее разрешить мне переговорить с сэром Персивалем и мистером Фэрли по поводу ее печального замужества более решительно, чем сделала это она. Лора ласково, но твердо прервала мои увещания.

– Для меня все решалось вчера, – сказала она. – И все было решено. Отступать уже поздно.

Днем сэр Персиваль говорил со мной о том, что произошло в Лориной комнате. Он уверял меня, что ее полная искренность вызвала в нем такую ответную веру в ее невинность и чистоту, что он ни на минуту не почувствовал недостойной ревности ни во время разговора с Лорой, ни потом, когда остался один. Как ни глубоко сожалел он о печальной привязанности, предвосхитившей ту любовь, которую она могла бы питать к нему, он был непоколебимо уверен, что об этом действительно никогда не было говорено в прошлом и при любых обстоятельствах об этом не будет упоминаться в будущем. Он был убежден в этом и в доказательство даже не спрашивал, когда это произошло и кто был тот, кого она любила. Все, что мисс Фэрли сочла нужным сказать ему, полностью удовлетворяло его, и, право, он не чувствовал больше никаких тревог и сомнений по этому поводу.

Высказав все это, он выжидательно посмотрел на меня. Мне было очень неловко за мое необъяснимое предубеждение против него и за недостойное подозрение, что он рассчитывает, не отвечу ли я по неосторожности именно на те вопросы, которые, по его словам, он не желал задавать. С заметным смущением я постаралась уклониться от всяких дальнейших намеков на эту тему. В то же время я решила поддержать ходатайство Лоры и дерзко сказала ему, как глубоко я сожалею, что его великодушие не простерлось дальше и не заставило его отказаться от брака с ней.

Тут он снова обезоружил меня тем, что не пытался защищаться. Он только умолял меня понять, что, если б мисс Фэрли оставила его по собственному желанию, его согласие на это означало бы только, что он покорился судьбе, тогда как отказаться от нее самому означало бы, что он по своей воле разбил счастье своей жизни. Ее поведение во время вчерашнего свидания так усилило его неизменную любовь, которую он питал к ней последние два года, что убить это чувство он был теперь не в силах. Если я сочту его слабым, эгоистичным и неумолимым по отношению к женщине, которую он обожает, он постарается примириться с этим. Он спрашивает только: будет ли она, оставаясь одинокой и не смея открыто заявить о своей любви, счастливее, чем если выйдет замуж за человека, благословляющего землю, по которой она ступает? В последнем случае у него есть хоть какая-то надежда на возможность счастья для нее, в первом случае – как она сама это сказала – такой надежды нет.

Я отвечала ему, ибо у меня женский язык, который не может молчать, но ничего убедительного я сказать не могла. Было совершенно очевидно, что он воспользовался преимуществом, которое предоставлял ему путь, избранный Лорой накануне. Я предчувствовала, что так и будет, а теперь убедилась в этом. Остается только одна надежда: что его побуждения вызваны его горячей, искренней привязанностью к Лоре.

Прежде чем закрыть свой дневник, должна еще прибавить, что написала сегодня о бедном Хартрайте двум старым друзьям моей покойной матери. Оба они люди влиятельные в Лондоне. Если они могут сделать что-то для него, они это сделают, я уверена. Более всего – после Лоры – я беспокоюсь за бедного Уолтера. Мое уважение и симпатия к нему только возросли, с тех пор как он уехал. Я всем сердцем надеюсь, что правильно делаю, помогая ему устроиться за границей. Я горячо надеюсь, что в будущем у него все будет хорошо и благополучно!

11-е

Сэр Персиваль был у мистера Фэрли. За мной прислали, чтобы я присутствовала при их свидании.

По всему было видно: мистер Фэрли чрезвычайно доволен тем, что «семейная неурядица» (как он изволит называть замужество своей племянницы) наконец улажена. До сих пор я не считала нужным высказывать ему свое мнение, но, когда он начал говорить в своей отвратительно томной манере, что теперь, идя навстречу желаниям сэра Персиваля, пора назначить день свадьбы, я обрадовалась возможности поиграть на нервах мистера Фэрли и горячо запротестовала против того, чтобы Лору торопили с этим решением. Сэр Персиваль немедленно стал уверять, что он тут ни при чем, – предложение насчет дня свадьбы сделано без его ведома.

Мистер Фэрли откинулся на спинку кресла, закрыл глаза, сказал, что мы оба делаем честь человечеству, а затем опять невозмутимо заговорил о дне венчания, как будто сэр Персиваль и я были совершенно согласны с ним. Кончилось тем, что я наотрез отказалась напоминать Лоре о дне свадьбы, если только она сама не спросит об этом. Затем я пошла к двери. Сэр Персиваль выглядел смущенным и опечаленным. Мистер Фэрли лениво вытянул ноги на своей бархатной скамеечке и сказал:

– Дорогая Мэриан! Как я завидую вашей крепкой нервной системе! Не хлопайте дверью!

Придя наверх, я узнала, что Лора спрашивала обо мне и миссис Вэзи сказала ей о моем визите к мистеру Фэрли. Лора спросила, зачем он меня позвал, и я рассказала ей, не скрывая своей досады и неудовольствия. Ее ответ чрезвычайно поразил и огорчил меня – по правде сказать, ничего подобного я от нее не ожидала.

– Дядя прав, – сказала она. – Я причинила достаточно волнения и беспокойства и тебе и всем окружающим. Этого больше не следует делать, Мэриан. Пусть сэр Персиваль решает все сам.

Я начала спорить с ней, но она была непоколебима.

– Я связана словом, – отвечала она. – Я простилась с прошлым. Как бы я ни отдаляла этот несчастный день, он все равно настанет. Нет, Мэриан, я повторяю: дядя прав. Я причинила слишком много тревоги и беспокойства всем вам, пора прекратить это.

Раньше она была само послушание, теперь она пассивно непоколебима в своем отречении – вернее, в своем отчаянии. Как ни горячо я ее люблю, мне было бы легче, если бы она была возбуждена и взволнована. Та холодная, ко всему безучастная Лора, которую я вижу теперь перед собой, так не похожа на прежнюю Лору!

12-е

За завтраком сэр Персиваль заговорил со мной о Лоре, и мне ничего другого не оставалось, как передать ему ее слова.

В это время она сама сошла к нам вниз. В присутствии сэра Персиваля она так же неестественно спокойна, как и при мне. Когда завтрак кончился, он отвел ее к окну и что-то сказал ей. Они пробыли вместе всего две или три минуты, потом она ушла в сопровождении миссис Вэзи, а сэр Персиваль подошел ко мне. Он сказал, что умолял ее назначить день свадьбы по ее собственному желанию и усмотрению.

В ответ она только сказала, чтобы он обратился к мисс Голкомб.

Мне трудно писать, так я сержусь. Несмотря на все мои попытки помешать ему, сэр Персиваль и на этот раз добился своего с наибольшей выгодой для себя. Его желания и намерения остались такими же, какими были, когда он приехал к нам, а Лора, покорившись неизбежности своего замужества, остается холодной и равнодушной. Попрощавшись со всем, что напоминало ей о Хартрайте, она как бы рассталась с прежней своей нежностью, отзывчивостью, впечатлительностью.

Я пишу эти строки в три часа дня; сэр Персиваль уже уехал, торопясь, как счастливый жених, подготовить все в Хемпшире для приема своей будущей супруги. Если только не произойдет никакой помехи, они повенчаются именно тогда, когда он этого хотел, – в конце года. У меня просто горят пальцы, когда я пишу об этом!

13-е

Бессонная ночь из-за дум о Лоре. К утру я решила попробовать, не пробудит ли ее из оцепенения, в котором она пребывает, полная перемена обстановки. Если я увезу ее из Лиммериджа и окружу друзьями, ее апатия безусловно пройдет. После некоторого размышления я решила написать Арнольдсам в Йоркшир. Они простые, сердечные, радушные люди и знали Лору еще девочкой. Отправив письмо, я сказала ей об этом. Мне было бы легче, если бы она воспротивилась, выразила недовольство. Но она ответила только: «С тобой я куда угодно поеду, Мэриан. Ты права, так, наверно, будет лучше!»

14-е

Я написала мистеру Гилмору, что эта несчастная свадьба действительно состоится, и упомянула о временной перемене обстановки, которую я задумала для пользы Лоры. Мне не хотелось касаться подробностей. На это еще хватит времени до конца года.

15-е

Я получила три письма. Первое от Арнольдсов. Они в восторге, что скоро увидят Лору и меня. Второе – от джентльмена, которому я писала по поводу Уолтера Хартрайта. Он уведомляет меня, что моя просьба исполнена. Третье – от самого Уолтера. Бедняга в самых сердечных выражениях благодарит меня за то, что с моей помощью сможет скоро покинуть свой дом, своих друзей, свою родину. Из Ливерпуля в Центральную Америку вскоре отплывает частная археологическая экспедиция на поиски следов древних культур. Художник, который должен был отправиться с экспедицией, по-видимому, струсил в последнюю минуту, и Уолтер едет вместо него. Он подписал контракт на полгода, считая с момента прибытия экспедиции в Гондурас. Контракт будет продлен еще на год, если раскопки будут успешными и обеспечены денежными средствами.

Он заканчивает письмо обещанием написать мне прощальную записку с корабля, перед самым отплытием. Мне осталось молиться и надеяться, что мы оба поступаем наилучшим образом. Это такой серьезный шаг! Мне страшно за Уолтера, когда я думаю о его путешествии. И все же, принимая во внимание его несчастное положение, как могу я ожидать от него или желать для него, чтобы он остался?

16-е

Коляска у подъезда. Лора и я едем в гости к Арнольдсам.

23-е. Йоркшир. Послдин

Вот уже неделя, как мы в новых местах, среди новых людей. Ей стало лучше, но я надеялась на большее. Я решила пробыть здесь по крайней мере еще неделю. Пока в этом нет необходимости, совершенно незачем торопиться с возвращением в Лиммеридж.

24-е. Послдин

Печальные вести с утренней почтой. Экспедиция в Центральную Америку отплыла 21-го. Мы расстались с настоящим человеком, мы потеряли верного друга. Уолтер Хартрайт покинул Англию.

25-е. Послдин

Печальные вести вчера, скверные – сегодня. Сэр Персиваль Глайд написал мистеру Фэрли, а мистер Фэрли написал Лоре и мне, чтобы мы немедленно возвращались в Лиммеридж.

Что это значит? Что день свадьбы назначен в наше отсутствие?

27-е. Лиммеридж

Мои предчувствия сбылись. Свадьба назначена на двадцать второе декабря.

Оказывается, через день после того, как мы уехали в Йоркшир, сэр Персиваль написал мистеру Фэрли, что необходимый ремонт и переделка его дома в Хемпшире займет гораздо больше времени, чем он предполагал. Ему будет легче договориться с рабочими о сроке ремонта, если он будет знать, когда именно произойдет свадебная церемония. Он мог бы рассчитать тогда время, нужное для ремонта, и, кроме того, известить друзей, собиравшихся погостить у него этой зимой, что не сможет принять их, так как в доме будут происходить работы.

Мистер Фэрли ответил на его письмо предложением, чтобы сэр Персиваль сам назначил дату свадьбы, которая, конечно, будет одобрена мисс Фэрли – как ручался ее опекун.

Сэр Персиваль немедленно написал в ответ, что предлагает вторую половину декабря, число двадцать второе, или двадцать четвертое, или любой другой день, угодный самой леди невесте и ее опекуну.

Так как сама леди невеста отсутствовала и посему не имела возможности высказаться, ее опекун решил за нее, что свадьба произойдет двадцать второго декабря, и соответственно с этим вызвал нас в Лиммеридж.

Объяснив мне все это вчера при личном свидании, мистер Фэрли самым любезным образом предложил мне переговорить с Лорой. Чувствуя, что сопротивляться бесполезно, я согласилась передать ей поручение мистера Фэрли, заявив, однако, что ни в коем случае не буду стараться получить ее согласие. Поздравив меня с моей «великолепной добросовестностью», как если бы при встрече он поздравил меня с «великолепным здоровьем», мистер Фэрли, казалось, вполне успокоился, переложив одну из своих родственных обязанностей на мои плечи.

Сегодня утром я поговорила с Лорой, как обещала. Ее равнодушие, вернее ее безучастность, на этот раз не устояла перед новостью, которую мне пришлось ей сообщить. Она побледнела и задрожала. «Не так скоро, Мэриан, – молила она. – Не так скоро!»

Этого было достаточно для меня. Малейшего ее намека для меня было бы достаточно. Я встала, чтобы выйти из комнаты и одержать победу над мистером Фэрли.

Когда я была уже в дверях, она схватила меня за платье.

– Пусти! – сказала я. – Мне не терпится сказать твоему дядюшке, что ему с сэром Персивалем не всегда удастся поступать по-своему.

Она горько вздохнула, не выпуская из рук моего платья.

– Нет, – тихо сказала она, – слишком поздно, Мэриан, слишком поздно!

– Совсем не поздно! – отрезала я. – Вопрос о дне свадьбы решаем мы, женщины. И поверь мне, Лора, я сумею воспользоваться этим по-женски.

С этими словами я высвободила платье из ее рук, но она обхватила меня за талию, удерживая меня еще крепче.

– Все это запутает нас еще больше и причинит нам только лишние тревоги и огорчения, – сказала она. – Дядя рассердится, а у сэра Персиваля, когда он приедет, будут новые поводы для недовольства и жалоб.

– Тем лучше! – вскричала я. – Кому какое дело до его недовольства и жалоб! Ты готова разбить свое сердце, чтобы угодить ему! Ни один мужчина не стоит жертв с нашей стороны! Мужчины! Это враги нашей чистоты и покоя – они отрывают нас от родительской любви и сестринской дружбы, они всецело присваивают нас, беззащитных женщин, и привязывают к себе, как сажают на цепь собак! Что дают нам взамен лучшие из них? Пусти меня, Лора! Я вне себя от негодования, во мне все кипит, когда я думаю об этом!

Слезы, жалкие, малодушные женские слезы досады и гнева душили меня.

Она грустно улыбнулась и закрыла мне лицо своим платком, чтобы скрыть от меня мое собственное малодушие, то малодушие, которое, как она знала, я презираю в других женщинах больше всего.

– О Мэриан, – сказала она, – ты плачешь! Подумай, что бы ты сказала, если бы мы с тобой поменялись местами и эти слезы были моими. Вся твоя любовь, и мужество, и преданность не изменят того, что рано или поздно должно произойти. Пусть будет так, как хочет дядюшка. Я готова на любые жертвы, лишь бы из-за меня не было этих тревог и огорчений. Скажи только, что останешься со мной, Мэриан, когда я выйду замуж, и не говори больше ничего.

Но я сказала еще многое. Я заставила высохнуть презренные слезы, которые не облегчали меня, но огорчали ее. Я умоляла, я убеждала. Все было напрасно.

Она заставила меня дважды повторить мое обещание остаться с ней после ее замужества и вдруг задала вопрос, который отвлек меня от моего горя и сочувствия к ней.

– Когда мы были в Послдине, Мэриан, – сказала она, – ты получила письмо...

По ее дрогнувшему голосу, по тому, как она отвела глаза и склонила головку мне на плечо, по нерешительности, с которой она оборвала свой вопрос, мне было ясно, о ком она спрашивала.

– Я думала, Лора, что мы с тобой больше не будем говорить о нем, – сказала я ласково.

– Ты получила письмо от него? – настаивала она.

– Да, – отвечала я, – если уж тебе так хочется знать, – получила.

– Ты будешь писать ему снова?

Я замялась. Я не решилась сказать ей, что он уехал из Англии и что я сама помогла его отъезду. Что я могла ей ответить? Он уехал в такую даль, куда письма, наверно, шли многие месяцы, даже годы.

– Предположим, я снова соберусь написать ему, – сказала я наконец. – Что тогда, Лора?

Ее щека пылала у моего плеча, руки дрожали, обнимая меня.

– Не пиши ему про двадцать второе, – шепнула она. – Обещай мне, Мэриан, обещай, что даже имени моего не упомянешь в следующем письме к нему.

Я обещала. Мне было невыразимо грустно. Она выпустила меня из объятий, подошла к окну и стала глядеть в него, спиной ко мне. Через минуту она снова заговорила, не оборачиваясь ко мне, чтобы я не могла разглядеть ее лицо.

– Ты пойдешь к дяде? – спросила она. – Ты скажешь ему, что я согласна на те условия, которые он считает наилучшими? Ничего, что ты уйдешь сейчас, Мэриан. Мне лучше некоторое время побыть одной.

Я вышла. Если бы по мановению моего мизинца я могла спровадить мистера Фэрли и сэра Персиваля Глайда на самый дальний край земли, я бы сделала это, не задумываясь ни на минуту! На этот раз мой несчастный характер выручил меня. Гнев выжег мои слезы, а то я бы, наверно, упала и разрыдалась. Я ворвалась к мистеру Фэрли, сердито крикнула ему: «Лора согласна на двадцать второе!» – и ринулась обратно, не дожидаясь ответа. Убегая, я так хлопнула дверью, что, надеюсь, его нервная система разбита сегодня на целый день.

28-е

Утром я перечла письмо бедного Хартрайта. Со вчерашнего дня меня мучат сомнения, правильно ли я поступила, скрыв от Лоры его отъезд.

Поразмыслив, я решила, что я права. Судя по его письму, подготовка к этой экспедиции в Центральную Америку говорит о том, что начальники экспедиции понимают, насколько она опасна. Это тревожит меня, а что было бы с ней, если бы она об этом узнала? И так уже грустно – его отъезд лишил нас верного друга, на преданность которого в нужную минуту мы могли полностью рассчитывать, если бы эта минута настала и мы сами были беспомощны. Но еще печальнее сознавать, что он уехал, рискуя погибнуть в страшном климате, в совершенно дикой стране, среди диких племен. Говорить об этом Лоре, когда в этом нет крайней необходимости, было бы, конечно, жестоко.

Я даже думаю, не пойти ли еще дальше – не сжечь ли его письмо из опасения, что оно может когда-нибудь попасть в чужие руки? В нем не только говорится о Лоре в таких выражениях, которые должны навсегда остаться между нами, но и о его подозрениях – упрямых, необоснованных, но очень тревожных, – что за ним постоянно следят с тех пор, как он уехал отсюда. Он утверждает, что на пристани в Ливерпуле среди толпы, наблюдавшей за отплытием корабля, он видел тех самых незнакомцев, которые ходили за ним по пятам по лондонским улицам. Он заявляет, что слышал имя Анны Катерик за своей спиной, когда всходил на корабль. Вот его собственные слова: «В этих событиях есть скрытый смысл, они должны привести к какому-то результату. Тайна Анны Катерик еще не раскрыта. Возможно, что я никогда больше с ней не встречусь, но, если когда-нибудь вам придется увидеть ее, мисс Голкомб, приложите все усилия, чтобы воспользоваться этим лучше, чем сделал я. Я глубоко верю, что это необходимо, и молю вас помнить мои слова». Вот что он написал! Нет, я ни в коем случае не позабуду его слов, я слишком часто вспоминаю все, что Хартрайт говорил об Анне Катерик. Но хранить его письмо опасно. Малейшая случайность – и оно может попасть в чужие руки. Я могу заболеть, могу умереть – лучше сжечь письмо сразу, пусть одной заботой будет меньше.

Оно сожжено.

Кучка серого пепла лежит в камине – все, что осталось от его прощального письма, может быть, его последнего в жизни письма ко мне. Неужели таков печальный конец этой печальной истории? О нет, только не это! Конечно, конечно, это еще не конец!

29-е

Приготовления к свадьбе начались. Приехала портниха. Лора совершенно безучастна, совершенно равнодушна к вопросам, волнующим каждую женщину. Она предоставила все мне и портнихе. Если бы бедный Хартрайт был баронетом и ее суженым по выбору ее отца, она, конечно, вела бы себя совершенно иначе! Как она капризничала бы и волновалась и как трудно было бы самой отличной портнихе угодить ей!

30-е

Каждый день мы получаем вести от сэра Персиваля. Вот последняя новость: ремонт и отделка его дома займут около полугода. Если бы художники, обойщики и обивщики могли не только соорудить роскошные хоромы для Лоры, но и сделать ее счастливой, я бы весьма интересовалась устройством ее будущего дома. Но при данных обстоятельствах единственное, к чему я не осталась полностью равнодушной, – это та часть его письма, которая относится к свадебному путешествию. Есть предположение, что зима будет необычайно суровой, и потому ввиду хрупкого здоровья Лоры он предлагает повезти ее на зиму в Рим и остаться там до лета. Если его план не встретит одобрения, он готов провести зиму в Лондоне, сняв для этого наиболее подходящий дом.

Не принимая во внимание моих собственных чувств (это мой долг, и я это делаю), лично я считаю, что надо согласиться на первое предложение. В обоих случаях наша разлука с Лорой неизбежна. Если они поедут за границу, разлука эта будет более длительной, чем если они останутся на зиму в Лондоне. Но Лоре полезен мягкий климат, а главное – путешествие по интереснейшей в мире стране, первое в ее жизни путешествие. Все его радости и удовольствия помогут Лоре примириться с новой жизнью, рассеют ее печальное настроение.

С ее характером она не нашла бы утешения в беззаботных удовольствиях лондонского света. Она только еще тяжелее переносила бы гнет своего несчастного замужества. Я не могу передать, как мне страшно за начало ее новой жизни. Если она поедет путешествовать, я еще смогу на что-то надеяться, если останется – я утрачу последнюю надежду.

Так странно перечитывать эту последнюю запись в моем дневнике, – я пишу о Лорином замужестве и о предстоящей разлуке с нею, как пишут о решенных вопросах. Какими холодными и бесчувственными кажутся эти спокойные рассуждения о будущем! Но что еще остается мне, когда день свадьбы все приближается? Не пройдет и месяца, как она станет его Лорой, уже не моей. Его Лорой! Эти два слова кажутся мне такими же непонятными, я так же ошеломлена и убита ими, как если бы вместо замужества я писала о ее смерти.

1 декабря

Грустный, грустный день! День, о котором мне не хочется подробно писать. Отложив вчера разговор об этом, я была вынуждена сегодня утром сказать ей о свадебном путешествии, предложенном сэром Персивалем.

Глубоко убежденная, что я буду с ней, куда бы она ни поехала, бедное дитя, – ведь она еще дитя во многих отношениях, – она почти обрадовалась возможности повидать воочию красоты Рима и Неаполя. У меня сердце чуть не разорвалось от боли, когда мне пришлось рассеять ее заблуждение и поставить ее перед лицом действительности. Мне пришлось сказать ей, что ни один мужчина не потерпит, чтобы соперник – или соперница – оспаривали у него привязанность его жены в первые месяцы женитьбы, что бы ни случилось потом. Мне пришлось предостеречь ее, что наше совместное будущее зависит от того, сумею ли я не возбудить ревность и недоверие сэра Персиваля, встав между ними в начале их брака в качестве ближайшей наперсницы его жены. Капля по капле я вливала в это чистое сердце и неопытный ум горечь житейской мудрости, чувствуя в глубине души, как все лучшее и высшее во мне восстает против этой грустной задачи. Теперь это уже позади. Она знает теперь свой горький, но неизбежный урок. У нее больше не осталось чистых, девических иллюзий. Моя рука разрушила их. Лучше моя, чем его рука, – это мое единственное утешение. Лучше моя рука, чем его.

Первое предложение принято. Они едут в Италию. А я – если сэр Персиваль согласится – встречу их и останусь жить с ними, когда они вернутся с континента. Другими словами, впервые за всю мою жизнь я должна просить о личном одолжении человека, которому я меньше всего хотела бы быть обязанной! Что ж! Мне кажется, что для Лоры я отважилась бы и на большее.

2-е

Перечитывая свои записи, я вижу, что всегда отзываюсь о сэре Персивале в самых неодобрительных выражениях. Но дела приняли такой оборот, что мне необходимо искоренить мое предубеждение против него. Когда оно возникло – я не знаю. Его безусловно раньше не было.

Возможно, нежелание Лоры выходить за него замуж восстановило меня против него. Возможно, что, сама того не понимая, я заразилась совершенно необоснованным предубеждением Хартрайта. А может быть, в моем сознании все еще тлеет неосознанное подозрение в связи с письмом Анны Катерик, несмотря на объяснения сэра Персиваля и доказательство его правоты, которое находится в моих собственных руках. Мне трудно разобраться во всем этом. Я знаю одно: я обязана, особенно теперь, перестать относиться к сэру Персивалю с неоправданной подозрительностью. Писать о нем неизменно в неодобрительных выражениях стало для меня привычным, но я должна перестать это делать. Даже если ради этого мне придется не вести моего дневника, пока они не поженятся! Я серьезно недовольна собой сегодня, писать больше не буду.

16-е

Прошло целых две недели, и я ни разу не открыла этих страниц. Я достаточно долго не прикасалась к моему дневнику, чтобы прийти в лучшее, более благоприятное расположение духа – по крайней мере, по отношению к сэру Персивалю.

Эти две недели прошли незаметно. Платья почти все готовы, из Лондона прибыли новые сундуки для свадебного путешествия. Бедняжка Лора в течение целого дня ни на минуту не расстается со мной. Вчера ночью, когда нам обеим не спалось, она пришла в мою спальню и прокралась в мою постель, чтобы поговорить со мной. «Скоро я расстанусь с тобой, Мэриан, – сказала она. – Пока возможно, я хочу побольше быть с тобой».

Они должны обвенчаться в лиммериджской церкви, и, слава богу, никто из наших соседей не приглашен на свадьбу. Единственным гостем будет наш старый друг мистер Арнольде. Он приедет из Послдина, чтобы быть посаженым отцом, ибо дядюшка Лоры слишком изнежен и не осмелится высунуть нос наружу в такую безжалостно холодную погоду, которая сейчас стоит. Если бы я не решила с сегодняшнего дня видеть все только в радужном свете, полнейшее отсутствие родственников-мужчин у Лоры в такую важную для нее минуту могло бы вселить в меня опасение за ее будущее. Но с унынием и подозрительностью покончено, вернее – я не хочу писать о них в моем дневнике.

Завтра должен приехать сэр Персиваль. Он предложил – в случае, если мы хотим, чтобы все происходило согласно строгому этикету, – написать нашему священнику и попросить у него гостеприимства на короткое время, которое он, сэр Персиваль, будет в Лиммеридже до венчания. Но мистер Фэрли и я решили, что затруднять себя всякими мелкими церемониями и ритуалами не стоит. В нашем диком прибрежном захолустье, в нашем большом, пустынном доме мы можем не считаться с предрассудками, которые мешают спокойно жить обитателям городов. Поблагодарив сэра Персиваля за учтивость, я ответила ему просьбой занять его прежние комнаты в Лиммеридже.

17-е

Он приехал сегодня – тревожный и усталый, как мне показалось, хотя продолжал разговаривать и смеяться, как человек, вполне довольный всем происходящим. Он привез Лоре в подарок несколько поистине великолепных драгоценностей. Лора благосклонно приняла их, сохраняя, внешне по крайней мере, полное спокойствие. Единственный признак внутренней борьбы, происходящей в ней, хотя она усиленно старается казаться невозмутимой, – это ее нежелание быть в одиночестве. Вместо того чтобы оставаться, как обычно, в своей комнате, она как будто боится заходить туда. Когда сегодня после завтрака я пошла наверх, чтобы одеться для прогулки, она вызвалась идти со мной. Перед обедом она распахнула дверь из своей комнаты в мою, чтобы разговаривать со мной, пока мы переодевались. «Не давай мне ни одной свободной минуты, – сказала она. – Заставляй меня все время быть на людях. Не давай мне задумываться, вот все, о чем я прошу, Мэриан, – не давай мне думать».

Эта перемена в ней только усиливает ее привлекательность в глазах сэра Персиваля. Ее общительность он истолковал, по-видимому, в свою пользу. На ее щеках лихорадочный румянец, в глазах лихорадочный блеск – он приветствует это, считая, что она похорошела и повеселела. Сегодня за обедом она разговаривала с такой искусственной веселостью и небрежностью, так не вяжущейся с ее характером, что мне втайне хотелось заставить ее замолчать и увести ее. Восторг и удивление сэра Персиваля не поддаются описанию. Тревога, которую я заметила на его лице в первый день его приезда, совершенно рассеялась, и даже, с моей точки зрения, он помолодел лет на десять.

Несомненно – хотя какая-то странная настороженность мешает мне видеть это, – несомненно, будущий муж Лоры очень красивый мужчина. Когда у человека правильные черты лица, это красиво, – у него они правильные. Красиво, когда у мужчины (или у женщины) глаза большие и карие, – у него они большие и карие. Даже лысина идет к нему, так как благодаря этому лоб его кажется еще выше, а лицо еще умнее. Непринужденная элегантность его манер, неустанная оживленность его движений, изысканное остроумие его речи – все это бесспорные достоинства, и он ими безусловно обладает. Разве можно винить мистера Гилмора, если он, не зная тайной любви Лоры, удивляется, что она сожалеет о своей помолвке? Всякий другой человек на его месте разделял бы его удивление. Если бы меня спросили сейчас, какие недостатки я нахожу в сэре Персивале, я могла бы указать только на два. Во-первых, непрестанное беспокойство и возбуждение, причиной которых является, возможно, его незаурядно энергичный характер. Во-вторых, его резкая, раздражительная манера разговаривать с прислугой, которая, вероятно, является просто дурной привычкой. Нет, я не могу отрицать и не буду отрицать – сэр Персиваль Глайд. Очень красивый и очень приятный мужчина! Вот! Я наконец написала это и рада, что с этим покончено.

18-е

Сегодня утром, чувствуя себя усталой и подавленной, я оставила Лору в обществе миссис Вэзи и пошла на одну из моих бодрых, быстрых прогулок, которые я совсем забросила за последнее время. Я свернула через равнину, поросшую вереском, на открытую дорогу, ведущую к ферме Тодда. Полчаса спустя я очень удивилась появлению сэра Персиваля, шедшего мне навстречу от фермы. Он шагал быстро, помахивая тростью, по обыкновению, с высоко поднятой головой, в охотничьей куртке, которая развевалась по ветру. Когда мы встретились, он, не дожидаясь моего вопроса, тут же сказал мне, что ходил на ферму спросить, не получали ли Тодды каких-либо известий об Анне Катерик со времени его последнего визита.

– И вам сказали, конечно, что они по-прежнему ничего не знают?

– Абсолютно ничего, – отвечал он. – Я начинаю серьезно опасаться, что мы не найдем ее. Не слышали ли вы случайно, – продолжал он, пристально глядя на меня, – может быть, этот художник, мистер Хартрайт, знает что-либо о ней?

– Он ничего о ней не слышал и не видел ее с тех пор, как уехал из Кумберленда, – отвечала я.

– Очень жаль, – сказал сэр Персиваль явно разочарованным тоном, но в то же время, как это ни странно, он выглядел как человек, который наконец может вздохнуть свободно. – Трудно предугадать, какие еще беды могут приключиться с этим жалким существом. Я чрезвычайно недоволен, что не могу снова поместить ее в лечебницу, где она находилась под заботливым присмотром, в котором она так нуждается.

При этом он выглядел искренне недовольным. Я выразила ему свое сочувствие, и на обратном пути мы говорили о другом. Разве моя случайная встреча с ним не говорит о хорошей черте его характера? Разве не бескорыстно и не трогательно с его стороны накануне своей свадьбы думать об Анне Катерик – и даже пойти на ферму Тодда, чтобы справиться о ней, когда он мог несравненно приятнее провести время дома, в обществе Лоры? Принимая во внимание, что он поступил так только из чистого сострадания, его поведение в данном случае говорит о его доброте и заслуживает самых высоких похвал. Ну что ж! Я чрезвычайно хвалю его – вот и все.

19-е

Новое открытие в неиссякаемом источнике добродетелей сэра Персиваля.

Сегодня в разговоре с ним я осторожно коснулась моего намерения жить под одной крышей с его женой, когда он привезет ее обратно в Англию. При первом же намеке он с жаром схватил меня за руку и сказал, что сам хотел предложить мне это. Из всех женщин он выбрал бы именно такую подругу для своей жены, как мисс Голкомб. Он просил меня верить, что я делаю ему огромное одолжение, соглашаясь по-прежнему жить с Лорой после ее замужества.

Когда я поблагодарила его от имени нас обеих за его любезное внимание к нам, мы заговорили о свадебном путешествии и о светском обществе, с которым Лоре предстоит познакомиться в Риме. Он перечислил имена нескольких друзей, с которыми предполагает встретиться за границей этой зимой. Все они англичане, насколько я помню, за одним исключением. Это исключение – граф Фоско.

Впервые замужество Лоры предстает в благоприятном свете благодаря известию о том, что молодые супруги, наверно, встретятся на континенте с графом Фоско и его женой. Возможно, эта встреча положит конец длительной семейной распре. До сих пор мадам Фоско предпочитала забывать о своих обязанностях тетки по отношению к племяннице из-за досады на покойного мистера Фэрли за его поступок с завещанием. Но теперь она уже не сможет относиться к Лоре как к чужой. Сэр Персиваль и граф Фоско – старинные друзья, их женам не остается ничего другого, как встретиться по-приятельски. В дни своего девичества мадам Фоско была одной из самых сумасбродных женщин, которых мне доводилось встречать, – капризной, требовательной и тщеславной до глупости. Если ее мужу удалось перевоспитать ее, он заслуживает благодарности со стороны всех ее родственников – начиная с меня.

Мне хочется познакомиться с графом. Он самый близкий друг будущего мужа Лоры и поэтому вызывает во мне живейший интерес. Ни Лора, ни я никогда его не видели. О нем я знаю только, что благодаря его случайному присутствию на ступенях церкви Тринита дель Монте в Риме сэр Персиваль был спасен от ограбления и гибели в ту критическую минуту, когда сэра Персиваля ранили в руку и в следующее мгновение, возможно, всадили бы ему нож в сердце. Я также помню, что во время нелепых возражений покойного мистера Фэрли против замужества его сестры граф написал ему весьма хладнокровное и разумное письмо, которое, должна отметить, осталось без ответа. Вот все, что я знаю о друге сэра Персиваля. Приедет ли он когда-нибудь в Англию? Понравится ли он мне?

Мое перо унеслось в область чистых умозрений. Пора вернуться к трезвым фактам. Бесспорно, сэр Персиваль отнесся более чем любезно – с большой теплотой – к моему предложению жить около его жены. Я уверена, что мужу Лоры не придется жаловаться на меня, если только я смогу относиться к нему, как начала. Я уже провозгласила его красивым, приятным, преисполненным сочувствия ко всем несчастным и искренней теплоты ко мне. Право, я с трудом узнаю самое себя в новом качестве пылкого друга сэра Персиваля.

20-е

Я ненавижу сэра Персиваля! Я начисто отрицаю, что у него хорошая внешность. Я считаю его чрезвычайно злобным, неприятным, совершенно лишенным доброты и мягкости. Вчера вечером нам прислали визитные карточки молодых супругов. Лора распечатала пакет и в первый раз увидела свою будущую фамилию напечатанной. Сэр Персиваль фамильярно смотрел через ее плечо на визитную карточку, которая уже превратила мисс Фэрли в леди Глайд, и, улыбаясь, с гнусным самодовольством что-то шепнул ей на ухо. Я не знаю, что именно, – Лора не захотела сказать мне, – но ее лицо стало вдруг мертвенно бледным. Я испугалась, что с ней будет обморок. Сэр Персиваль не обратил на это ни малейшего внимания, казалось, он и не заметил, что до такой степени огорчил ее. Вся моя старая неприязнь к нему воскресла в одно мгновение, и часы, которые протекли с этого мгновения, не смогли ее рассеять. Я стала еще безрассуднее, еще несправедливее, чем была. В двух словах – как легко мое перо напишет их! – в двух словах: я его ненавижу!

21-е

Волнения этого тревожного времени – не они ли нарушили мое душевное равновесие, мою трезвую рассудительность? Последние несколько дней я писала в легкомысленном тоне, который – видит бог! – так не соответствует моим переживаниям, что мне неприятно перечитывать мой дневник.

Может быть, за последнюю неделю лихорадочное возбуждение Лоры сообщилось мне. Если так, этот припадок у меня уже прошел, оставив меня в каком-то странном состоянии. Неотвязная мысль, что свадьбе не бывать, что ей что-то помешает, преследует меня еще с прошлой ночи. Откуда взялась эта странная фантазия? Не является ли она результатом моего беспокойства за будущее Лоры? Или ее бессознательно подсказывают мне все возрастающие возбужденность и раздражительность, которые я замечаю в сэре Персивале по мере того, как приближается день свадьбы? Не знаю. Я знаю одно: эта фантастическая мысль – при данных обстоятельствах самая дикая из всех, которые могли бы прийти в голову женщине, – не оставляет меня, и как я ни стараюсь, я не могу проследить, откуда она взялась.

Сегодняшний день прошел в беспорядочной, утомительной суматохе. Как описать его? Однако я должна это сделать. Все лучше, чем предаваться мрачным мыслям.

Добрая миссис Вэзи, забытая и заброшенная нами в последнее время, утром очень расстроила нас не по своей вине. В течение нескольких месяцев она украдкой вязала для своей дорогой воспитанницы теплую шотландскую шаль. Удивительно, как женщина в ее возрасте и с ее привычками могла сделать такую прекрасную вещь! Подарок был поднесен сегодня утром, и, когда любящая старая подруга ее сиротливого детства гордо накинула шаль на ее плечи, бедная отзывчивая Лора совсем расстроилась! Не успела я успокоить их обеих и вытереть собственные слезы, как мистер Фэрли прислал за мной, чтобы осчастливить меня длинным перечнем предосторожностей, которые он считает необходимыми предпринять для охраны собственного покоя в день свадьбы.

«Дорогая Лора» получит от него подарок – плохонькое колечко с вправленными в золотой ободок волосами ее любящего дяди (вместо кольца с драгоценным камнем) и с бессмысленной надписью изнутри по-французски о сродстве душ и вечной дружбе. «Дорогая Лора» должна получить из моих рук эту нежную дань немедленно, дабы успеть оправиться от волнения, причиненного ей дядюшкиным подарком прежде, чем предстанет перед самим дядюшкой. «Дорогая Лора» должна нанести ему визит вечером, но, бога ради, не устраивать сцен. «Дорогая Лора» должна прийти к нему вторично на следующее утро, уже в свадебном туалете, но снова, бога ради, не устраивать сцен. «Дорогая Лора» должна в третий раз явиться к нему перед самым отъездом, не надрывая его сердца упоминанием о том, в котором именно часу она уезжает, и, бога ради, не проливая слез! «Из сострадания, дорогая Мэриан, ради всего родственного, восхитительно сдержанного – без слез!» Эта эгоистическая чепуха в такую минуту так возмутила меня, что я, конечно, ошеломила бы мистера Фэрли одной из самых жестоких истин, которые ему когда-либо доводилось слышать, если бы приезд мистера Арнольдса из Послдина не призвал меня немедленно к долгу гостеприимства.

Дальше в продолжение целого дня творилось что-то неописуемое. Думаю, что ни один человек в доме не в силах был бы описать эту сумятицу. Все сбились с ног в беспорядочной суматохе, от нагромождения всяких мелких происшествий, полной неразберихи и всеобщей путаницы. Прибывали платья, о которых забыли; упаковывались сундуки, которые потом приходилось распаковывать и упаковывать снова; присылались подарки от друзей близких и далеких, от людей знатных и простых. Мы все излишне суетились и торопились, с волнением ожидая завтрашнего дня. Особенно сэр Персиваль, которому не сиделось на месте ни минуты. Его отрывистый, сухой кашель непрестанно беспокоил его. Целый день он выбегал из дому и стал вдруг таким пытливым и любознательным, что приставал с вопросами к совершенно посторонним людям, являвшимся с разными поручениями. Прибавьте ко всему этому неотвязную мысль у Лоры и у меня, что завтра нам предстоит расстаться, и грозно преследующий нас страх (о котором мы молчим), что этот плачевный брак может стать роковой ошибкой ее жизни и моим непоправимым горем. Впервые за всю нашу радостную долголетнюю дружбу мы избегали смотреть друг другу в глаза и весь вечер по обоюдному молчаливому согласию удерживались от разговора наедине. Я не в силах писать об этом. Какое бы несчастье ни ожидало меня в будущем, я всегда буду вспоминать двадцать первое декабря – канун ее свадьбы – как самый безотрадный и горестный день в моей жизни.

Я пишу эти строки в одиночестве моей комнаты. Сейчас далеко за полночь. Я только что была у Лоры, чтобы украдкой посмотреть, как она спит в своей прелестной белой кроватке, в которой спала с детства.

Она лежала, не сознавая, что я смотрю на нее, неподвижно и тихо, но не спала. При свете ночника я видела ее полузакрытые веки и следы слез, блестевшие на ее бледных щеках. Мой подарок – всего только маленькая брошь – лежал на ее ночном столике вместе с молитвенником и миниатюрой ее отца, с которой она никогда не расстается. С минуту я глядела на нее, рука ее покоилась на белом одеяле, она дышала так тихо, так ровно, что оборка ее ночной рубашки не колыхалась. Я глядела на нее – на ту Лору, какую я видела столько раз и какой я ее больше никогда не увижу – и потом крадучись вернулась в мою комнату. Моя любимая! Как одинока ты, несмотря на всю твою красоту и богатство! Тот, кто отдал бы жизнь за тебя, далеко; яростное море в эту грозную ночь швыряет его из стороны в сторону по бешеным волнам. Кто еще есть у тебя? Ни отца, ни брата, ни единого друга, кроме беспомощной, слабой женщины, которая пишет эти печальные строки и ждет утра около тебя, в горе, с которым не может совладать, в сомнениях, которые не может побороть. О, сколько упований будет вверено завтра этому человеку! Если он когда-нибудь об этом забудет, если чем-нибудь тебя обидит...

22-е

7 часов

Сумбурное, беспорядочное утро. Она только что встала; она спокойнее и сдержаннее, чем была вчера, – теперь, когда час настал.

10 часов

Она одета. Мы обнялись, мы обещали друг другу быть мужественными. Я забежала к себе в комнату на минуту. В вихре и смятении моих мыслей я различаю одну дикую, фантастическую: что-то еще случится, что помешает этому браку. Не мелькает ли эта мысль и у него? Через окно мне видно, как он тревожно снует между каретами, которые стоят у дверей. Какое безумие писать это! Свадьба – это несомненный факт. Меньше чем через полчаса мы отправляемся в церковь.

11 часов

Все кончено. Они обвенчаны.

3 часа

Они уехали! Я слепну от слез – я не могу больше писать.

На этом заканчивается первый период этой истории.