Летом 1850 года я приехал в Англию из-за границы с одним политическим поручением деликатного свойства. Я был полуофициально связан с доверенными лицами. Мне было поручено руководить ими, в их числе были мадам и месье Рюбель. У меня было несколько недель свободного времени, а затем я должен был приступить к своим обязанностям, устроившись на жительство в пригороде Лондона. Любопытство тех, кто желал бы пояснений по поводу моих обязанностей, мне придется пресечь сразу и навсегда. Я полностью сочувствую их любопытству. Я искренне скорблю, что дипломатическая сдержанность не разрешает мне удовлетворить его.

Я договорился провести свой отдых, о котором я упомянул выше, в роскошной усадьбе моего покойного, горячо оплакиваемого друга, сэра Персиваля Глайда. Он прибыл с континента в сопровождении своей жены. Я прибыл с континента в сопровождении моей. Англия – страна домашнего очага. Как трогательно, что оба мы прибыли сюда таким подобающе-супружеским образом!

Узы дружбы, связывающие меня с Персивалем, в те дни были еще теснее благодаря трогательному сходству нашего материального положения. Мы оба нуждались в деньгах. Непререкаемая необходимость! Всемирная потребность! Есть ли на свете хоть один цивилизованный человек, который бы нам не сочувствовал? Если есть, то каким черствым он должен быть! Или каким богатым!

Я не буду входить в низменные подробности этой прискорбной темы. Мысль моя с отвращением отшатывается от нее. Со стойкостью древнего римлянина я показываю свой пустой кошелек и пустой кошелек Персиваля потрясенному общественному взору. Позволим этому факту считаться раз и навсегда установленным и проследуем дальше.

В усадьбе нас встретило изумительное, великолепное существо, имя которого, вписанное в мое сердце, – «Мэриан», имя которого, известное в холодной атмосфере светского общества, – мисс Голкомб.

Боги небесные! С какой неописуемой стремительностью я стал обожать эту женщину! В свои шестьдесят лет я боготворил ее с вулканическим пылом восемнадцатилетнего. Все золотые россыпи моей богатой натуры были безнадежно брошены к ее ногам. Моей жене – бедному ангелу, моей жене, которая обожает меня, доставались всего только жалкие шиллинги и пенсы. Таков Мир, таков Человек, такова Любовь!

Я спрашиваю: кто мы, как не марионетки в пантомиме кукольного театра? О всесильная Судьба, дергай бережно наши веревочки! Будь милосердна к нам, пока мы пляшем на нашей жалкой, маленькой сцене!

Предыдущие строки, правильно понятые, выражают целую философскую систему. Мою.

Я продолжаю.

Положение наших домашних дел в начале нашего пребывания в Блекуотер-Парке было обрисовано с чудодейственной точностью, с глубокой проникновенностью рукой самой Мэриан. (Прошу прощения за то, что позволяю себе упоительную вольность называть это божественное существо по имени.) Близкое знакомство с ее дневником, до которого я добрался тайными путями, невыразимо драгоценными мне по воспоминаниям, дает возможность моему неутомимому перу не касаться темы, которую эта исключительно доскональная женщина уже сделала своей.

Дела – дела потрясающие, грандиозные! – к которым я причастен, начинаются с прискорбной болезни Мэриан.

В это время наше положение было крайне серьезным. К определенному сроку значительные денежные суммы были необходимы Персивалю (я не говорю о малой крохе, в равной степени необходимой мне). Единственным источником, из которого мы могли почерпнуть, было состояние его супруги, но ни одна копейка не принадлежала ему – до ее смерти. Скверно! Но еще хуже стало в дальнейшем. У моего горячо оплакиваемого друга были свои частные неприятности, о которых деликатность моей бескорыстной привязанности к нему запрещала мне спрашивать его с неуместным любопытством. Я знал только, что какая-то женщина, по имени Анна Катерик, скрывалась где-то в наших местах и общалась с леди Глайд. Результатом этого общения могло быть раскрытие некоей тайны, что, в свою очередь, могло бесславно погубить Персиваля. Он сам сказал мне, что он – погибший человек, если не сумеет заставить молчать свою жену и не разыщет Анну Катерик. Если он погибнет, что станется с нашими денежными перспективами? Я смелый человек, но я содрогался при этой мысли!

Вся мощь моего интеллекта была направлена теперь на розыски Анны Катерик. Как бы ни были серьезны наши материальные затруднения, они давали нам время для передышки. Необходимость разыскать эту женщину была безотлагательной. По описаниям я знал о необыкновенном ее сходстве с леди Глайд. Благодаря этому любопытному факту, сообщенному мне только для того, чтобы я мог опознать ту, которую мы искали, и дополнительному сообщению о побеге Анны Катерик из сумасшедшего дома, в моей голове зародилась грандиозная идея, приведшая в дальнейшем к потрясающим результатам! Идея моя заключалась в полном отождествлении двух отдельных личностей. Леди Глайд и Анне Катерик предстояло поменяться друг с другом именами и судьбами. Чудесным следствием этого обмена был барыш в тридцать тысяч фунтов и вечная нерушимость тайны Персиваля.

Когда я поразмыслил над обстоятельствами, мой инстинкт (почти всегда безошибочный) подсказал мне, что наша невидимая Анна рано или поздно вернется в старую беседку на озеро. Там я и обосновался с раннего утра, предварительно упомянув при домоправительнице миссис Майклсон, что, если я понадоблюсь, я буду погружен в занятия в этом уединенном месте. У меня незыблемое правило – никогда не делать ненужных секретов и не вызывать ненужных подозрений, если их можно предотвратить некоторой дозой своевременной прямоты. Миссис Майклсон с начала и до конца безгранично верила в меня, верила мне. Доверчивость этой почтенной матроны (вдовы протестантского священника) переливала через край. Тронутый таким избытком простодушного доверия в женщине столь почтенного возраста, я открыл просторные вместилища моей широкой натуры и поглотил это доверие все целиком.

За то, что я самоотверженно стоял на сторожевом посту, я был вознагражден появлением, правда, не самой Анны, но особы, которая ей покровительствовала. Эта личность тоже была преисполнена наивной доверчивостью, которую я поглотил, как и в предыдущем случае. Я предоставляю ей самой описать обстоятельства, при которых мы встретились (что, по всей вероятности, она уже сделала) и во время которых она познакомила меня заочно с объектом своих материнских забот. Когда я впервые увидел Анну Катерик, она спала. Сходство этой несчастной женщины с леди Глайд воодушевило меня. При виде лица спящей в моем мозгу стали вырисовываться детали и искусные комбинационные ходы того грандиозного плана, который до этого был мне ясен только в общих контурах. В то же самое время сердце мое, всегда подверженное влиянию нежности, изошло в слезах при виде страданий этой бедняжки. Я сейчас же взялся облегчить эти страдания. Иными словами, я позаботился о необходимых возбуждающих средствах для того, чтобы у Анны Катерик достало сил совершить поездку в Лондон.

Тут я вынужден заявить необходимый протест и исправить возмутительное недоразумение.

Лучшие годы моей жизни были посвящены ревностному изучению медицинских и химических наук. Химия в особенности всегда имела для меня неотразимую привлекательность благодаря огромной, безграничной власти, которую она дарует тем, кто ее познает. Химики – я утверждаю это с полной ответственностью – могут, если захотят, изменить судьбы человечества. Разрешите мне объясниться, прежде чем я проследую дальше.

Говорят, разум управляет вселенной. Но что правит разумом? Тело (следите пристально за ходом моей мысли) находится во власти самого всесильного из всех властителей – химии. Дайте мне, Фоско, химию – и, когда Шекспир задумает Гамлета и сядет за стол, чтобы воспроизвести задуманное, несколькими крупинками, оброненными в его пищу, я доведу его разум посредством воздействия на его тело до такого состояния, что его перо начнет плести самый несообразный вздор, который когда-либо осквернял бумагу. При подобных же обстоятельствах воскресите мне славного Ньютона. Я гарантирую, что, когда он увидит падающее яблоко, он съест его, вместо того чтобы открыть закон притяжения. Обед Нерона, прежде чем он его переварит, превратит Нерона в кротчайшего из людей, а утренний завтрак Александра Македонского заставит его днем удирать во все лопатки при первом же появлении врага. Клянусь своей священной честью, человечеству повезло: современные химики по большей части волею непостижимого счастливого случая – безобиднейшие из смертных. В массе своей – это достойные отцы семейств, мирно торгующие в аптеках. В редких случаях – это философы, одуревшие от чтения лекций, мечтатели, тратящие жизнь на фантастические бесполезности, или шарлатаны, чье честолюбие не поднимается выше исцеления наших мозолей. Таким образом, человечество спасено, и безграничная власть химии остается рабски подчинена самым поверхностным и незначительным задачам.

Что за взрыв? Почему и к чему это бурное словоизвержение?

Ибо поведение мое представлено в искаженном свете. Ибо побуждения мои неправильно истолкованы. Мне приписывают, будто я употребил мои обширнейшие химические познания против Анны Катерик и будто бы готов был применить их даже против самой божественной Мэриан! Гнусная ложь! Глубокое заблуждение! Все мои мысли были сосредоточены на том, как сохранить жизнь Анны Катерик. Все мои заботы были направлены на то, чтобы вырвать Мэриан из рук патентованного болвана, лечившего ее, который убедился в дальнейшем, что советы мои с самого начала были правильными (как подтвердил это и врач из Лондона). Только в двух случаях, одинаково безобидно-безвредных для тех, чьи страдания они облегчили, прибегнул я к помощи своих химических познаний. В первом случае, сопроводив Мэриан до деревенской гостиницы близ Блекуотера (изучая под защитой фургона поэзию движений, воплощенную в ее походке), я воспользовался услугами моей неоценимой жены, чтобы снять копию с первого и перехватить второе из двух писем, которые мой обожаемый, восхитительный враг вверил уволенной горничной. Письма эти были у девушки за пазухой, и мадам Фоско могла вскрыть эти письма, прочитать их, выполнить свое задание, запечатать и положить обратно только с помощью науки – в виде маленького пузыречка, – которую я ей предоставил. Второй случай (о котором дальше я пишу подробнее) – случай, когда понадобилось прибегнуть к той же научной помощи, имел место по приезде леди Глайд в Лондон. Никогда ни в каком другом случае не опирался я на свое могучее искусство – но лишь на Самого Себя. Во всех других затруднениях моя органическая способность сражаться врукопашную, один на один, с обстоятельствами была неизменно на высоте. Я провозглашаю всеобъемлющее превосходство этой органической способности! В противовес химику я прославляю человека!

Отнеситесь с должным уважением к этому взрыву благородного негодования. Он неописуемо облегчил меня.

В путь! Продолжим.

Намекнув миссис Клеменс (или Клемент – я не уверен), что Анну лучше всего увезти в Лондон, где она не сможет попасть в лапы Персиваля, убедившись, что миссис Клеменс с жадностью ухватилась за мое предложение, и условившись встретиться со спутницами на станции, дабы своими глазами удостовериться, что они действительно уехали, я мог теперь вернуться в Блекуотер и вступить в единоборство с теми затруднениями, которые мне оставалось осилить. Прежде всего я решил использовать заслуживающую величайшего восхищения преданность превосходной жены моей. Я условился с миссис Клеменс, что в интересах Анны она сообщит леди Глайд свой лондонский адрес. Но одного этого было недостаточно. Злонамеренные личности в мое отсутствие могли поколебать добросердечную доверчивость миссис Клеменс, и в конце концов она могла бы не сообщить своего адреса. Кого найти, кто поехал бы в Лондон тем же поездом, что и она, и незаметно проводил бы ее и Анну до их квартиры? Я задал себе этот вопрос. Мое супружеское "я" немедленно ответило: мадам Фоско.

Приняв решение о миссии моей жены, я условился, что эта поездка будет служить двум целям. Нашей страдалице Мэриан необходима была сиделка, взаимно преданная как пациентке, так и мне. По счастливой случайности, одна из самых положительных и талантливых из всех женщин на свете была в моем распоряжении. Я имею в виду достойнейшую миссис Рюбель. Я вручил моей жене письмо к миссис Рюбель в Лондон.

В условленный день миссис Клеменс и Анна Катерик встретили меня на станции. Я вежливо проводил их до купе. Я вежливо проводил мадам Фоско до другого купе в том же поезде. Поздно вечером моя жена вернулась в Блекуотер, исполнив все мои поручения с неукоснительной точностью. Ее сопровождала миссис Рюбель, и моя жена привезла мне адрес миссис Клеменс. Последующие события показали, что эта последняя мера предосторожности была излишней. Миссис Клеменс известила леди Глайд о своем местопребывании. Из осмотрительности я сохранил при себе ее письмо для будущих надобностей.

В тот же день у меня произошло небольшое разногласие с доктором. Из человеколюбия я запротестовал против его методов лечения. Он вел себя дерзко, как это бывает со всеми невежественными людьми. Я не высказал никакой обиды. Я отложил ссору, пока она не станет необходимой в связи с моим планом.

Затем я сам уехал из Блекуотера. Мне надо было нанять для себя резиденцию в Лондоне – вскоре таковая могла мне понадобиться. Так же необходимо было мне провести одно небольшое дело семейного характера с мистером Фэрли. Я снял загородный дом в Сент-Джонз-Вуде. Я повидал мистера Фэрли в Лиммеридже, Кумберленд.

Из письма Мэриан я узнал, что она предложила мистеру Фэрли пригласить леди Глайд на некоторое время в Лиммеридж, дабы тем самым облегчить супружеские неприятности четы Глайд. Это побудило меня поехать в Лиммеридж. Перед этим я мудро предоставил письму дойти по назначению, чувствуя, что вреда оно не принесет, а, наоборот, может пригодиться. Представ перед мистером Фэрли, я поддержал предложение Мэриан с некоторыми исправлениями, неизбежными в силу ее болезни, которые, по счастливому совпадению, могли способствовать успеху моего проекта. Необходимо было, чтобы леди Глайд, получив приглашение от своего дядюшки, уехала из Блекуотер-Парка одна и чтобы она по его совету остановилась отдохнуть на ночь в доме своей тетушки, то есть моей жены. К мистеру Фэрли я поехал именно за таким пригласительным письмом. Скажу только, что сей джентльмен был одинаково немощен и умственно и физически. Мне пришлось дать волю всей силе своего темперамента, чтобы заставить его поступить так, как мне было нужно. Я пришел, увидел и победил Фэрли.

По возвращении в Блекуотер-Парк (с приглашением дядюшки в кармане) я узнал, что глупейшее лечение невежды-доктора привело к весьма плачевным результатам в ходе болезни Мэриан. Горячка оказалась тифом. В день моего приезда леди Глайд пыталась проникнуть в комнату больной, чтобы ухаживать за ней. Мы с ней не питали друг к другу взаимной симпатии – она нанесла непростительную рану моей чувствительности, назвав меня шпионом, она была камнем преткновения на пути Персиваля и моем, – и, несмотря на все это, мое великодушие не позволяло мне намеренно подвергнуть ее опасности заразиться тифом. Если бы это произошло, то сложный гордиев узел, над завязыванием которого я так тщательно и терпеливо трудился, был бы, возможно, разрублен благодаря превратностям судьбы. Но доктор воспрепятствовал тому, чтобы она вошла в комнату больной.

Еще до этого я советовал послать за лондонским врачом. Теперь наконец так и сделали. По приезде врач из Лондона подтвердил, что мой диагноз был правильным. Болезнь Мэриан была весьма серьезной. Но на пятый день, после кризиса, мы могли уже надеяться на выздоровление нашей обаятельнейшей пациентки. За это время я съездил в Лондон: сделал окончательные распоряжения относительно моего дома в Сент-Джонз-Вуде, убедился путем частных расспросов, что миссис Клеменс никуда не переехала, и условился о кое-каких мелочах с супругом мадам Рюбель. К ночи я вернулся. По прошествии пяти дней доктор из Лондона объявил, что наша восхитительная Мэриан вне опасности, ей не нужны больше никакие лекарства, нужен только тщательный уход. Вот когда наступила минута, которой я так долго ждал! Теперь уже можно было обойтись без медицинской помощи, и я сделал первый ход в игре, поссорившись с доктором. Он был одним из многочисленных свидетелей, от которых необходимо было избавиться. Оживленный спор между нами – Персиваль заранее был мною предупрежден и отказался вмешиваться – привел к желаемым результатам. Я обрушился на этого жалкого человека непреодолимой лавиной благородного гнева и одним махом вымел его из Блекуотер-Парка.

Затем следовало избавиться от слуг. Я снова дал соответствующие указания Персивалю, чьи нравственные силы нуждались в постоянных возбуждающих средствах, и в один прекрасный день миссис Майклсон с удивлением выслушала приказ рассчитать всех слуг. Мы оставили в доме только одну служанку, такую непроходимо глупую, что могли вполне положиться на ее полную неспособность что-либо заподозрить. Когда вся прислуга уехала, оставалось отделаться и от миссис Майклсон. Мы отослали эту приятную женщину снять дачу на морском побережье для ее госпожи.

Теперь обстоятельства были именно такими, как это требовалось. Леди Глайд лежала больная, толстая служанка (не помню ее имени) оставалась на ночь в комнате своей госпожи. Мэриан, хотя и чувствовала себя с каждым днем все лучше и лучше, с постели еще не вставала, за ней ухаживала мадам Рюбель. В доме, кроме моей жены, Персиваля и меня, не было никого. Все благоприятствовало нам. Тогда я сделал второй ход в игре.

Второй ход заключался в том, что надо было принудить леди Глайд уехать из Блекуотера одну, без ее сестры. Если бы мы не сумели уверить ее, что Мэриан уже уехала в Кумберленд, мы не смогли бы заставить ее добровольно покинуть дом. Поэтому мы спрятали нашу прелестную больную в одной из нежилых комнат Блекуотер-Парка. Под покровом ночной темноты мадам Фоско, мадам Рюбель и я сам – Персиваль не был настолько хладнокровен, чтобы на него можно было положиться, – проделали эту операцию. Зрелище было чрезвычайно живописным, таинственным, драматичным. По моему приказанию постель была вделана в раму из досок, наподобие паланкина. Нам оставалось только поднять кровать у изголовья и в ногах и перенести больную, куда нам угодно, не потревожив ее. В данном случае вмешательства химии не требовалось, и ее помощь не применялась. Наша божественная Мэриан спала глубоким, крепким сном выздоравливающего человека. Предварительно мы распахнули все двери, через которые должны были пройти, и зажгли свечи. По праву самого сильного я взялся за изголовье, моя жена и мадам Рюбель держали кровать в ногах. Я нес эту неизмеримо драгоценную ношу с материнской нежностью, с отеческой заботливостью. Где тот современный Рембрандт, который смог бы передать на полотне нашу полунощную процессию? Увы, искусство! Увы, живописнейшее зрелище! Современного Рембрандта нет...

На следующее утро я и моя жена уехали в Лондон, оставив Мэриан в спокойном уединении необитаемой части дома на попечении мадам Рюбель, которая любезно согласилась разделить темницу своей пациентки на два-три дня. Перед отъездом я передал в руки Персиваля письмо мистера Фэрли, в котором он приглашал к себе свою племянницу Лору (рекомендуя ей на пути переночевать в доме ее тетушки), с тем чтобы Персиваль показал его леди Глайд, когда получит от меня соответствующие указания. Кроме того, я взял от Персиваля адрес лечебницы, где содержалась в прошлом Анна Катерик, и письмо от него же к директору лечебницы. Сэр Персиваль уведомлял этого джентльмена о возвращении убежавшей пациентки под его медицинское крыло.

Во время последней моей поездки в столицу я договорился о том, что наша скромная резиденция будет готова ко дню нашего приезда. В связи с этой мудрой предусмотрительностью мы смогли в тот же день сделать третий ход в игре – добыть Анну Катерик.

Даты играют здесь очень важную роль. Я олицетворяю собой две противоположности: я человек чувства и человек дела. Нужные мне даты я всегда знаю наизусть.

В среду 24 июля 1850 года я послал мою жену в кебе к миссис Клеменс, чтобы убрать эту последнюю с дороги. Для этого моей жене было достаточно объявить ей, что леди Глайд находится в Лондоне. Миссис Клеменс села в кеб, где и осталась, а моя жена под предлогом, что ей необходимо сделать кое-какие покупки, спокойно вернулась в Сент-Джонз-Вуд – ждать свою гостью. Надо ли упоминать о том, что прислугу предупредили о скором прибытии леди Глайд?

В это время я поехал к Анне Катерик с запиской, в которой говорилось, что леди Глайд, оставив у себя миссис Клеменс, просит Анну немедленно приехать к ней в сопровождении доброго джентльмена – он ждет ее внизу; он тот самый человек, который спас ее от сэра Персиваля в Хемпшире. Добрый джентльмен отослал эту записку с мальчиком-рассыльным и подождал внизу. В ту же минуту, как Анна вышла из дому, этот превосходный человек открыл перед ней дверцы кареты, усадил ее туда и увез.

(Разрешите мне заметить здесь мимоходом, как все это интересно!)

По дороге в Сент-Джонз-Вуд моя спутница не обнаруживала никаких признаков тревоги. При желании я могу быть заботливым, как отец, – на этот раз я был усиленно заботлив. Кроме того, у меня было чем завоевать ее полное доверие. Разве не я сделал лекарство, облегчившее ее страдания, разве не я предупредил ее об опасности, грозившей ей со стороны сэра Персиваля? Возможно, я немного перестарался, возможно, недооценил общеизвестной проницательности и природного чутья людей умственно отсталых, но, к сожалению, мне не удалось в достаточной мере подготовить Анну к разочарованию, ожидавшему ее в моем доме. Когда я ввел ее в гостиную и она увидела, что там никого нет, кроме мадам Фоско, с которой она была незнакома, она проявила сильнейшие признаки нервного возбуждения. Она почуяла в воздухе опасность, как собака чует нюхом присутствие невидимого человека. Испуг ее был беспричинным и внезапным. Мои уговоры были напрасными. Может быть, я сумел бы рассеять ее страхи, но серьезная болезнь сердца, от которой она давно страдала, была мне не подвластна. К моему невыразимому ужасу, у нее начались конвульсии, что могло привести к мгновенной смерти!

Послали за ближайшим врачом. Ему сказали, что помощь его требовалась неожиданно занемогшей леди Глайд. Я с бесконечным облегчением увидел, что доктор – знающий человек. Описав ему мою больную гостью как особу со слабым интеллектом, подверженную бредовым идеям, я условился, что ухаживать за ней будет только моя жена. Бедняжка Анна, однако, была настолько больна, что можно было не опасаться излишней разговорчивости с ее стороны. Одного я теперь боялся: самозванная леди Глайд могла умереть раньше, чем настоящая леди Глайд прибудет в Лондон.

Наутро я написал мадам Рюбель, чтобы она встретилась со мной в Лондоне в пятницу 26 июля в доме своего мужа. Я написал также Персивалю. Он должен был передать своей жене приглашение ее дядюшки; уверить ее, что Мэриан уже уехала в Лондон, и отправить леди Глайд в город с дневным поездом, – обязательно 26-го числа. После некоторого раздумья я почувствовал необходимость ввиду состояния здоровья Анны Катерик ускорить события и иметь леди Глайд под рукой раньше, чем я предполагал вначале. Какие еще шаги мог я предпринять? В моем до ужаса шатком положении мне оставалось только возложить надежды на счастливый случай и доктора. Мое волнение выразилось в трогательных восклицаниях – у меня хватило самообладания сочетать их с именем «леди Глайд». Но во всех других отношениях слава Фоско в этот памятный день померкла.

Анна провела неспокойную ночь, проснулась сильно ослабевшая, но позднее, днем, почувствовала себя гораздо лучше. Мое безотказное присутствие духа воскресло вместе с нею. Ответы Персиваля и мадам Рюбель я мог получить только завтра, то есть утром 26 июля. Уверенный, что они в точности выполнят мои указания, – если, конечно, им не помешает какая-нибудь непредвиденная случайность, – я пошел заказать экипаж, чтобы на следующий день встретить леди Глайд на вокзале, и приказал послать за мной карету 26 июля в два часа дня. После того как я своими глазами убедился, что заказ внесен в книгу, я пошел условиться о некоторых деталях с месье Рюбелем. Я обеспечил также услуги двух джентльменов, которые могли дать нужные медицинские свидетельства об умопомешательстве. Одного из них знал лично я, другого знал месье Рюбель. Оба эти джентльмена были людьми умными, оба стояли выше узких предрассудков, оба временно нуждались в презренном металле, оба верили в меня.

Был шестой час, когда я наконец отправился домой, подготовив все необходимое для завтрашней встречи. Когда я вернулся, Анна Катерик уже была мертва. Умерла 25-го, а леди Глайд должна была приехать только завтра – 26-го!

Я был потрясен. Задумайтесь над этим – Фоско был потрясен!

Отступать было поздно. Еще до моего возвращения домой доктор заботливо постарался избавить меня от хлопот и собственноручно зарегистрировал смерть Анны Катерик, проставив именно то число, когда это произошло. В моем грандиозном плане, до сих пор безупречном, было теперь уязвимое место. Никакие меры не могли изменить роковое происшествие 25 июля. Но я с непоколебимым мужеством смотрел в лицо будущему. Дело касалось интересов Персиваля (и моих), игра стоила свеч, игру надо было довести до конца. Призвав на помощь свое нерушимое самообладание, я ее доиграл.

Утром 26-го я получил письмо Персиваля, извещавшее меня о приезде его жены с дневным поездом. Мадам Рюбель написала, что приедет вечером. В три часа я поехал на вокзал встречать живую леди Глайд, в то время как мертвая леди Глайд лежала в моем доме. Под сиденьем кареты находилась одежда Анны Катерик, в которой она прибыла в мой дом. Сия одежда предназначалась для того, чтобы помочь воскресить ту, которая умерла, в лице той, которая здравствовала. Вот драматическое положение! Я предлагаю его подрастающим писателям Англии! Я предлагаю его, как до сих пор не использованное, вконец исписавшимся драматургам Франции!

Леди Глайд приехала. На вокзале была масса народу, обычная вокзальная сутолока грозила промедлением, крайне нежелательным, – среди пассажиров могли встретиться знакомые. Когда мы сели в карету, первый вопрос леди Глайд относился к состоянию здоровья ее сестры. Я выдумал самые успокоительные новости и уверил ее, что она увидит свою сестру в моем доме. На этот раз «мой дом» находился близ Лестер-Сквера, в нем жил месье Рюбель, который и встретил нас в холле.

Я провел мою гостью наверх, в комнату, которая выходила во двор; внизу уже ждали два джентльмена, чтобы осмотреть пациентку и выдать необходимое медицинское свидетельство. Успокоив леди Глайд по поводу ее сестры, я представил ей поочередно моих медицинских друзей. Они выполнили необходимые формальности быстро, разумно, добросовестно. Как только они удалились, я вошел в комнату и сразу же ускорил события, известив бедняжку о плохом состоянии здоровья мисс Голкомб.

Это дало желаемые результаты. Леди Глайд разволновалась, ей стало дурно. Во второй, и в последний, раз я призвал в помощь себе науку. Лекарственная вода и лекарственная нюхательная соль избавили ее от всех дальнейших волнений и хлопот. Последующая доза вечером обеспечила ей умиротворяющее блаженство хорошего, крепкого сна. Мадам Рюбель приехала вовремя, чтобы уложить леди Глайд в постель. Ее собственную одежду сняли и утром заменили одеждой Анны Катерик, с соблюдением всех правил приличия, высоконравственными руками самой мадам Рюбель. В продолжение всего дня я поддерживал в нашей пациентке полубессознательное состояние, пока умелая помощь моих медицинских друзей не помогла мне раньше, чем я ожидал, получить ордер, необходимый для ее водворения в лечебницу. Вечером 27 июля мадам Рюбель и я отвезли нашу воскресшую Анну Катерик в сумасшедший дом. Ее встретили с изумлением, но без всяких подозрений благодаря свидетельству двух врачей, письму Персиваля, удивительному сходству, одежде и временному помрачению ее умственных способностей.

Я сразу же вернулся оттуда домой, чтобы помочь мадам Фоско с приготовлениями к похоронам мнимой леди Глайд. Одежда и вещи подлинной леди Глайд оставались у меня. Они были отправлены в Кумберленд при перевозке тела на лиммериджское кладбище. Облаченный в глубокий траур, я с присущим мне достоинством присутствовал при погребении.

Мой отчет об этих достопримечательных событиях, написанный мною при столь достопримечательных обстоятельствах, на этом заканчивается. Небольшие меры предосторожности, предпринятые мною в сношениях с Лиммериджем, уже известны, так же как потрясающий успех моего замысла и весьма веские материальные результаты, увенчавшие этот успех. Мне остается только с полной убежденностью добавить, что единственное слабое место в моей затее никогда не было бы обнаружено, если б в сердце моем не было единственной моей слабости... Только мое роковое преклонение перед Мэриан побудило меня не вмешаться, когда она устроила побег своей сестры. Я пошел на этот риск, зная, что личность леди Глайд никогда не сможет быть установлена. Если бы Мэриан или Хартрайт попытались добиться этого официальным путем, их заподозрили бы в отъявленном мошенничестве с корыстными целями, им никогда не поверили бы, они были бы бессильны нанести удар моим интересам и публично разоблачить тайну Персиваля. Я слепо рискнул – и не вмешался. Это было моей первой ошибкой. После того как Персиваль пал жертвой собственного упрямства и горячности, вторая моя ошибка заключалась в том, что я, к глубокому моему прискорбию, позволил леди Глайд вторично избежать сумасшедшего дома, а мистеру Хартрайту – уйти от меня. В эту критическую минуту Фоско изменил самому себе. Прискорбная и столь нехарактерная для него ошибка! Причина этой ошибки, погребенная на самом дне моего сердца, кроется в Мэриан Голкомб – первой и последней слабости в жизни Фоско!

В зрелом, шестидесятилетнем возрасте я громогласно делаю это беспримерное признание. Юноши, я взываю к вашему сочувствию! Девушки, я надеюсь на ваши слезы!

Еще одно слово, и я перестану приковывать к себе внимание читателя (напряженно сосредоточенное на мне).

Моим безошибочным инстинктом я угадываю, что у людей с пытливым умом должны возникнуть три неизбежных вопроса. Задавайте их мне – я отвечу!

Первый вопрос. В чем секрет самоотверженной преданности мадам Фоско, неустанно радевшей об исполнении моих самых дерзких желаний, постоянно способствующей осуществлению моих глубочайших замыслов? Ответ прост: отнесите это за счет моего собственного характера. В свою очередь, я спрашиваю: был ли во всей мировой истории человек, подобный мне, за спиной у которого не стояла бы женщина, бестрепетно заклавшая себя на его жизненном алтаре? Но, памятуя, что пишу сейчас в Англии, памятуя, что сочетался браком в Англии, я спрашиваю: разве по законам этой страны замужняя женщина имеет право на собственные принципы, отличные от принципов своего мужа? Нет! По законам этой страны она обязана любить и почитать его, а также повиноваться ему беспрекословно! Моя жена именно так и делала. Я говорю об этом с точки зрения высокой морали, я торжественно провозглашаю, что она неукоснительно исполняла свой супружеский долг. Умолкни, клевета! Жены Англии, склоните головы перед мадам Фоско!

Вопрос второй. Как бы я поступил, если бы Анна Катерик не умерла? Тогда я помог бы обессиленной и обездоленной Природе найти вечное успокоение. Я открыл бы двери темницы, в которой томилась ее жизнь, и предоставил бы узнице, неизлечимой как умственно, так и физически, найти радостное избавление.

Вопрос третий. Если нелицеприятно и хладнокровно разобраться во всех вышеописанных обстоятельствах, заслуживает ли мое поведение серьезного порицания? Тысячу раз нет! Разве я не старался тщательно избежать гнусною позора бесполезного преступления? С моими широкими познаниями в химии я мог бы помочь леди Глайд перейти в лучший мир. Не посчитавшись с собственными чрезвычайными неудобствами, я следовал по пути, подсказанному мне моей изобретательностью, моей гуманностью, моей осторожностью: вместо того чтобы отнять у нее жизнь, я отнял у нее имя. Судите меня, приняв во внимание, что я мог бы совершить. Каким сравнительно невинным, каким почти что добродетельным я оказался в действительности!

Я известил всех вначале, что этот рассказ будет представлять собою неповторимый документ. Он полностью оправдал мои ожидания. Примите эти пылкие строки – мой последний дар стране, которую я покидаю навеки. Они достойны этой минуты, они достойны

Фоско.