Убийство с третьей попытки

Ален откатился под куст можжевельника и закрыл глаза — они невыносимо болели. «Бредовая затея», — обречённо подумал он, коснувшись пальцами воспалённых и опухших век.

Каким-то чудом ему удалось продвинуться к побережью, к Ла-Маншу, и от лагеря его теперь отделяли три дня пути, в течение которых ему дважды повезло: первый раз, когда он забрался на товарный поезд, а второй — когда спрятался под брезентом в кузове грузовика, заполненном большими мешками с чем-то мягким, на ощупь схожим с овечьей шерстью; он проковырял в одном мешке дырочку и засунул туда палец, движимый надеждой отыскать что-нибудь съедобное. Надежда не оправдалась, зато лежать среди этих мешков было удобно и тепло. Когда впереди показалось скопление огней, он на повороте соскочил с грузовика, решив, что оставаться в машине слишком опасно, и остаток ночи брёл туда, где, по его представлениям, было море.

Да, два раза ему повезло, но похоже, что это и всё. Конец. Что он, полуслепой и едва держащийся на ногах от слабости, может сделать? Даже если б он и добрался до побережья, итог один: его или поймают и водворят обратно в лагерь, или он умрёт. «Глупо умирать в конце войны, — подумал он, лёжа на спине и закрыв рукой глаза, — так, как он, особенно глупо». Такую историю хорошо рассказывать через много лет в кругу друзей в качестве забавного анекдота. Все бы смеялись и спрашивали: «Неужели это и в самом деле было? Нет, скажи, ты нас не разыгрываешь? Неужели ты и впрямь влип в такую историю?»

Однако сейчас ему совсем не смешно. И вряд ли доведётся когда-нибудь потом посмеяться над этим, потому что никакого «потом» для него уже не будет. Одна нелепость за другой — и вот он лежит здесь, на зелёном холме Англии, беглец из лагеря для немецких военнопленных, лежит и знает, что для него всё кончено. «Не надо было бежать, — вяло подумал он, — может быть всё-таки удалось бы доказать, что произошла ошибка».

Ален перебрался из тени на солнце (его знобило от незажившей раны в плече) и плотнее закрыл глаза… Всё началось с этих проклятых картин. Сидеть бы ему на месте и не дёргаться: если они сгорели, так уж сгорели, всё равно ничего не поправишь, так нет, понесло его проверять, правда ли принесённое Анри известие, что дом, где хранилась коллекция отца, сгорел. Конечно, эти картины, — всё, что у него есть, а вернее, было, однако помчаться из Парижа в район, где вот-вот начнутся бои (англо-американские войска уже открыли в Северной Франции второй фронт), было настоящим безумием. Если там ещё что-то можно было спасти, старый Поль сделал бы это без него. На старика можно положиться… если он жив, разумеется.

Он узнал, что дом сгорел дотла, раньше, чем добрался до места. До места-то он вообще не добрался. Ночная темнота, разорванная вспышками взрывов, стрельба, крики, бегущие по улицам немецкие солдаты, грохот над головой, огонь… Огонь преследовал его по пятам, он метался по тёмному незнакомому дому, натыкаясь на мебель и стены, в поисках выхода и под конец был вынужден совершить отчаянный прыжок с рушившейся под ногами лестницы. Падение его оглушило, но в общем прошло благополучно. Очнувшись, он побрёл назад к дому в надежде отыскать какую-нибудь одежду: пожар застал его спящим, и он был почти совсем раздет. И надо же ему было наткнуться на тот чемодан! Чемодан лежал перед ним совершенно целый, неповреждённый, будто кто-то специально положил его здесь, в двух шагах от рухнувшей стены; пыль и битый кирпич оседали на его чёрной глянцевитой поверхности.

Ален, не раздумывая, поднял ближайший камень и сбил замки: не оставаться же на улице голым. Идиотский поступок — надеть на себя неизвестно что. Правда тогда, в спешке, под обстрелом, когда шальная очередь каждую минуту могла задеть его, было не до того, чтобы разглядывать подвернувшуюся находку; к тому же у него слезились и болели глаза (он слишком долго пробыл в дыму, вблизи огня). Но всё же какое безрассудство! Немецкая форма — нелепость номер один. Нелепость номер два — стрельба. В сущности, он даже и стрелять-то из автомата не умел, видел, как это делается, но сам раньше ни разу не держал его в руках. В поисках укрытия он забежал во двор, наткнулся на бегущих впереди немцев, шарахнулся обратно, увидел, что сзади тоже бегут, почувствовал себя в ловушке, бросился к ближайшей двери, но она оказалась запертой, споткнулся обо что-то, упал и, обнаружив под рукой кем-то брошенный автомат, схватил его и дал очередь по нагонявшим его немцам. Хорошо хоть промазал… Он почему-то и мысли не допускал, что это не немцы.

После этого все его заявления выглядели смехотворно. А ещё бумаги, которые при обыске нашли в его карманах. Поди докажи, что он о них понятия не имеет…

Ален осторожно потрогал раненое плечо. Да, не повезло ему. Одно за одним… В том городишке он никого не знал; хорошее владение немецким и плохое английским — тоже очко не в его пользу. Объясняться поначалу пришлось на немецком, ранившие и взявшие его в плен солдаты — англичане — по-французски не понимали. Одно, другое, третье, а в результате — лагерь для военнопленных. К решению бежать его подтолкнули глаза. Он чувствовал, что слепнет: после пожара что-то случилось с глазами, они с каждым днём болели всё сильнее, и видел он всё хуже. Его охватывало отчаяние при мысли, что пока с ним разберутся, он совсем ослепнет. Рану на плече ему перевязали, однако он больше нуждался в хорошем окулисте, а окулиста то ли не было, то ли для него не сочли нужным искать. Бессмысленный побег — он знал это с самого начала. Удивительно лишь, как далеко ему удалось уйти… Но до Франции не добраться. По крайней мере, теперь нечего расстраиваться из-за картин, оттого, что они сгорели и у него нет ни гроша, хуже ему уже не станет. Куда уж хуже…

До его слуха донёсся какой-то новый звук. Посмотреть или нет? Смотреть было больно, особенно при таком ярком свете, как сейчас, но, с другой стороны, беречься уже нет смысла. Ален открыл глаза.

На соседний холм поднимался, чуть прихрамывая, высокий мужчина, вокруг него носилась крупная чёрная собака, а следом шла оседланная рыжая лошадь, поджарая и тонконогая; она то вскидывала голову, то опускала её вниз, к траве. Всё это Ален видел как бы сквозь пелену, окружающее расплывалось и было подёрнуто дымкой. Собака замерла, принюхалась и с громким лаем помчалась в его сторону. «Сейчас вцепится» — подумал Ален, увидев прямо перед собой оскаленную морду.

— Тимми, ко мне! — раздался возглас, морда исчезла, но лай слышался совсем рядом; пёс вёл к своей находке хозяина.

Через пару минут мужчина остановился возле него и удивлённо спросил:

— Кто вы? Что вы здесь делаете?

Судя по голосу (полагаться приходилось больше на слух, чем на зрение), англичанин был молод, ровесник Алена или чуть постарше.

— Гуляю, — не без лёгкого вызова ответил Ален. — Вышел прогуляться — погода хорошая.

Разумеется, с его внешним видом любые объяснения были бесполезны.

— И откуда же вы вышли, позвольте спросить? — оценив его юмор, иронически осведомился молодой человек.

— Издалека, — кратко ответил Ален, а про себя подумал: «Какого чёрта он пристаёт ко мне со своими дурацкими вопросами? Всё равно ведь сдаст в полицию».

Прислушавшись к голосу хозяина, пёс потянулся и лёг, не спуская, однако, настороженных глаз с Алена. Англичанин сел на старый кривой пенёк. Его тёмно-голубые глаза смотрели заинтересованно, без враждебности.

— Прогулка не пошла вам на пользу, — слегка усмехнулся он, оглядев Алена. — Откуда вы здесь взялись? Вид у вас такой, словно вы удрали из тюрьмы.

— Из лагеря, — ответил Ален, решив, что врать нет смысла.

— Любопытно… Вы немец?

— Француз.

Скверное знание английского не позволяло Алену выдавать себя за англичанина: понимал он почти всё, особенно если говорили не быстро, но сам изъяснялся плоховато и с заметным акцентом; не будь этого, он ещё попытался б что-нибудь изобрести и выкрутиться, но при создавшемся положении любая выдумка была бессмысленна.

— А в лагерь как попали?

— Это длинная история. Не смогу рассказать по-английски.

— Говорите по-французски.

— Вы всё равно позовёте полицию, — с горечью сказал Ален, морщась от рези в глазах. — Идите, я не убегу.

— Это-то я вижу. — Англичанин продолжал внимательно смотреть на Алена. — Что у вас со зрением? Вы ранены?

— Долго пробыл в дыму, в горящем доме.

Вопреки первоначальному нежеланию снова рассказывать свою историю (Ален делал это уже много раз и всегда с одним результатом), он всё-таки изложил прошедшие события. Реакция слушателя была не такой, как прежде: в его глазах вместо недоверия, к которому Ален уже привык, появилось сочувствие.

— А убежали вы зачем? Неужели вы всерьёз рассчитывали добраться до Франции? Без документов и без денег, да ещё в таком состоянии…

— Глупо, я и сам знаю, — Ален пожал плечами. — Впрочем, это не первая глупость, которую я сделал. Не всегда удаётся поступать разумно.

— Вы парижанин? У вас парижский выговор.

Ален обратил внимание, что его собеседник тоже перешёл на французский и говорит очень хорошо.

— Я родился в Париже.

В пристальном взгляде англичанина отражалось напряжённое усилие.

— У меня хорошая память на лица, и по-моему, я вас где-то уже видел… Давно, до войны. Чем вы тогда занимались?

— Изучал живопись.

— Хотели стать художником?

— Нет, сам я не рисую. Мой отец и дед перепродавали картины. Это наша семейная профессия.

— Вы почему-то сразу ассоциировались у меня со старинными картинами… А, вспомнил! Это было на распродаже коллекции Хеткота. Вы купили миниатюры Верхнерейнской школы, которыми я тогда заинтересовался, но, увы! с опозданием.

— Да, верно, я покупал такие миниатюры.

— Что же с вами делать? — задумался англичанин. — Вам нужен врач… На лошадь сесть можете?

Хорошим наездником Ален никогда не был, но в седле удержаться сумел бы и сейчас.

— Могу. Куда вы собираетесь меня отвезти? — встревожился он; ответ англичанина решал его судьбу.

— К себе домой. Вернее, к леснику. Дома у меня народу много, прислуга начнёт болтать… Лучше вам побыть у лесника. А глаза надо завязать, по-моему, яркий свет в таких случаях вреден.

Он достал платок, сложил его наискось и наклонился к Алену:

— Так не туго?

У Алена мелькнула мысль, не завязывают ли ему глаза, чтобы он не видел, куда его везут. Но потом он решил, что если б англичанин намеревался сдать его полиции, то спокойно сделал бы это в открытую, ведь оказать сопротивление он не мог.

— Но так мне будет трудно сесть на лошадь, — растерянно сказал Ален, когда повязка закрыла ему глаза.

Ничего не видя, он сразу почувствовал себя совершенно беспомощным.

— Я вам помогу. Дайте мне руку.

Англичанин заставил лошадь лечь, и Ален с его помощью сел в седло. Конь недовольно фыркал, но терпел чужого седока, поскольку хозяин держал поводья и шёл впереди. Мягкое покачивание убаюкивало. Ален ничего не ел уже третий день, голова у него кружилась и болела, временами резкая, пульсирующая боль появлялась и в плече; рана ещё не зажила, и ночёвки под открытым небом давали себя знать. Дорога, однако, оказалась недолгой.

— Приехали, — вскоре услышал он. — Слезайте, тут ровно. — Твёрдая рука англичанина поддержала его. — Идёмте. — Он пошёл первым, продолжая держать Алена за руку и приноравливаясь к его неуверенным, медленным шагам. — Здесь три ступеньки, осторожнее. Теперь порог. Всё, пришли. Садитесь, вернее ложитесь. — Он мягко подтолкнул его к кровати. — Я пойду поищу Джона.

Вскоре Ален услышал, как он с кем-то разговаривает. Сначала слов было не разобрать, потом говорившие приблизились.

— …приведу вечером. И покормите его, только смотрите, чтобы ему плохо не стало.

— Да, сэр.

Второй голос был очень низкий, и его обладателю было явно за пятьдесят.

— Надеюсь, никто сюда не сунется. На всякий случай поищите какую-нибудь одежду, а я вечером прихвачу что-нибудь подходящее. Лучше, чтобы никто его здесь не видел.

— Я всё понял, сэр.

— Разговаривайте с ним помедленнее, он английский знает не очень хорошо.

Звонко заржала лошадь, и Ален понял, что его новый знакомый уехал. Оставшийся, лесник Джон, накормил его, закрыл толстым одеялом, и Ален тотчас куда-то провалился. Сон был беспокойным, мешала резь в глазах. Когда его разбудили и сняли повязку, он увидел, что в комнате, кроме него, находятся трое: возле двери стоял высокий и широкоплечий пожилой мужчина, лесник, у стола сидел тот, кто привёз его сюда, а повязку снимал третий, лет шестидесяти, с точными и быстрыми движениями. Чутьё сразу подсказало Алену, что это врач. Обследовал он его глаза очень долго.

— Почему вы не обратились ко мне раньше? — ворчливо спросил он сидящего у стола молодого человека. — Запущенный случай, вот что мы теперь имеем, очень запущенный случай.

— Но что-нибудь можно сделать?

— А иначе зачем я здесь нахожусь? — по-прежнему ворчливо сказал доктор. — Если вы, сэр Этвуд, считаете, что я не в состоянии ничего сделать, то зачем, спрашивается, меня сюда привезли?

— Я вас сюда привёз, потому что вы прекрасный врач, — сказал тот, кого назвали сэром Этвудом, — хотя и ворчите по любому поводу.

Доктор фыркнул и вновь занялся своим пациентом, а потом спросил:

— Кому мне объяснять, что надо делать?

— Объясните мне, а я запишу для Джона.

— Во-первых, никакого света, свет его погубит. Во-вторых, точно соблюдать все мои инструкции. Я вам оставляю пять баночек, смотрите, — он достал из чемоданчика картонную коробку. — Хорошо, что вы заранее сказали, в чём дело, я захватил почти всё необходимое. Дайте, я сам напишу, чего и сколько, — он отобрал у Этвуда лист, на котором тот собирался писать, и заполнил его мелкими, ровными строчками. — Прочитайте. Понятно? — Этвуд внимательно прочитал и кивнул. — Дня через два надо будет его ещё раз посмотреть. А завтра пришлите кого-нибудь за лекарством, одного у меня с собой нет.

— В какое время вам удобнее?

— Утром, от десяти до одиннадцати.

К самому Алену доктор не обращался вовсе, очевидно считая, что тот вообще не понимает по-английски. Когда он собрал свой чемоданчик, Этвуд сказал:

— Джон отвезёт вас на станцию, я пока останусь здесь.

Все вышли, и Ален остался один, потом шум мотора возвестил, что лесник с доктором уехали. Этвуд вернулся в комнату.

— Вы поняли, что вам ни в коем случае нельзя снимать повязку? — спросил он по-французски, чтобы внести полную ясность.

— Понял, — подавленно подтвердил Ален; поведение врача придало его мыслям мрачное направление.

— Не переживайте раньше времени, — мягко сказал Этвуд. — Доктор Браун сказал, что слепота вам не грозит. Только теперь уж не делайте глупостей, помните, что свет вам очень вреден. Джон повесит здесь тёмные шторы, но всё равно сами повязку не снимайте.

— Что вы сказали про меня врачу?

— Не волнуйтесь, на него можно положиться. Он не будет задавать лишних вопросов, даже если кое-что показалось ему странным.

— Я вам очень благодарен, — смущённо сказал Ален; было непривычно говорить, не видя собеседника. — Когда мы встретились, я не сомневался, что вы сдадите меня в полицию.

— Со временем с вами разобрались бы, но ваши глаза… Здесь вы в безопасности, посторонних тут не бывает. По утрам я буду заходить к вам.

— Я причиняю вам слишком много хлопот.

— Ничуть. Мне рекомендованы пешие прогулки, чтобы скорее прошла хромота, и я каждое утро гуляю по два часа, а в какую сторону идти, мне всё равно.

Ален вспомнил его прихрамывающую походку, очевидно, лошадь он брал на тот случай, если разболится нога.

— Вы были ранены?

— Да. Ерунда в общем-то, но в первый раз прооперировали неудачно, и лечение затянулось. Между прочим, я до сих пор не знаю, как вас зовут.

— Извините. Ален Клеман.

— Филип Этвуд, — в свою очередь представился англичанин. — Сейчас займёмся вашим плечом. Доктору Брауну я всей правды не сказал, поэтому придётся обойтись собственными силами. Скоро придёт Джудит, она работала в госпитале и умеет делать перевязки.

— А она знает, что я бежал из лагеря?

Да, но вам нечего беспокоиться. Это моя невеста, и она будет молчать.

«Если меня здесь найдут, у него будут неприятности, — подумал Ален, — поэтому будем надеяться, что он знает, кому что можно говорить. А всё-таки плохо, что это женщина, женщины любят поболтать, просто так, без злого умысла».

Этвуд больше с ним не заговаривал, и по шелесту страниц Ален догадался, что тот читает. Резь в глазах немного утихла, зато усилилась боль в плече. Стремясь от неё отвлечься, Ален заставил себя вспоминать, о чём была последняя прочитанная им книга, но оказалось, что это была какая-то ерунда. Тогда он стал думать о том, как выглядит невеста Этвуда, а для этого в качестве отправного пункта понадобилось вспомнить, как выглядит сам Этвуд. Насколько тогда удалось разглядеть, у него были светло-каштановые волосы, красивое продолговатое лицо, безупречно правильное, пожалуй, слишком красивое для мужчины, такие лица нравятся женщинам, но зачастую вызывают пренебрежительное отношение со стороны мужчин, полагающих, что подобная внешность неизбежно сочетается с определённым, не заслуживающим уважения складом характера. Однако всякому, кто встречался с твёрдым и внимательным взглядом его тёмно-голубых глаз, становилось ясно, что эти глаза принадлежат человеку умному и решительному. Впрочем, Ален не был уверен, что Этвуд на самом деле выглядит так, как ему кажется сейчас. А его невеста представилась ему полной блондинкой маленького роста с улыбчивым лицом и ямочками на щеках.

Снаружи послышались шаги, и дверь открылась.

— Добрый вечер, — произнёс женский голос.

Ален сразу понял, что так говорить женщина, которую нарисовало его воображение, не может, однако вскоре ему стало не до этих размышлений: старые бинты присохли к ране, и перевязка оказалась очень болезненной.

— Следующий раз будет легче, — сказала Джудит, заканчивая. — Филип, подай мне ещё бинт. Придержи вот здесь. Теперь ложитесь и примите таблетки. Пусть Джон на ночь даст ему ещё две и утром тоже две. Я их кладу на полку. Ты дождёшься Джона?

— Да, — лаконично ответил Этвуд.

— Тогда я пойду, бабушка ждёт. До свидания, месье.

После её ухода Ален вновь от нечего делать стал думать, как она выглядит. Руки у неё были сухие и твёрдые, а пальцы очень чуткие, с тонкой, нежной кожей; роста она была большего, чем он воображал вначале, и лицо, скорей всего, тоже было иным, без всяких ямочек, её голос совершенно не соответствовал этим ямочкам.

На следующей неделе Алена дважды осмотрел доктор Браун и во второй раз сказал, что дела обстоят очень даже неплохо, хотя полного восстановления зрения он пока гарантировать не может. Ален воспрянул духом.

Следующим утром на это обратил внимание и Этвуд:

— Вы, я вижу, повеселели. А то Джон жаловался, что из вас слова не вытянешь. Не верил, что вы француз, говорит, французы — народ разговорчивый.

Ален пообещал, что больше не будет давать оснований для подобных сомнений.

Этвуд навещал его каждое утро, и, хотя между ними установились тёплые отношения, Алену казалось, что по натуре это человек сдержанный и замкнутый, почти такой же показалась и Джудит. От лесника он знал, что она гостит в доме Этвуда вместе со своей бабушкой, миссис Рэтленд. Женщина крутого нрава, так охарактеризовал её Джон, в его тоне слышались недоброжелательные нотки, однако больше он ничего не добавил, а Ален счёл неудобным выспрашивать. Впрочем, миссис Рэтленд была ему малоинтересна, гораздо охотнее он поговорил бы о Джудит Рэтленд, занимавшей его воображение хотя бы потому, что он каждый день говорил с ней, но не видел её. Какое-то смутное чувство, однако, удерживало его от того, чтобы напрямик спросить о ней. Ему нравилась эта затеянная с самим собой игра: вслушиваться в её голос и примерять к его интонациям ту или иную внешность и характер. Джудит приходила в одно и то же время (у Джона были часы с кукушкой), из чего он сделал вывод о её пунктуальности. Она всегда одинаково быстро и аккуратно меняла ему повязку и сразу после этого уходила. Пока шла перевязка, они обменивались парой-другой фраз, но длительный разговор не завязывался. Ален решил, что она вообще неразговорчива и почему-то вечно спешит к своей властной бабке. Постепенно облик Джудит из полной весёлой блондинки трансформировался в высокую, худую женщину с блеклыми красками и правильным, но невыразительным лицом, всецело подчиняющуюся бабушке, под влиянием которой она утратила свою индивидуальность. Этот новый облик прочно укоренился в его сознании; порой ему казалось, что в её голосе отражается какая-то внутренняя подавленность (возможно, гнёт миссис Рэтленд был чересчур суровым?), но всё это было так зыбко, что вполне могло оказаться лишь плодом его фантазии. Во всяком случае, ему ни разу не удалось добиться того, чтобы она рассмеялась, хотя на второй неделе он прилагал к этому все усилия. Пришлось сделать заключение, что она начисто лишена чувства юмора и вообще человек крайне скучный, непонятно только, зачем Филип Этвуд собирается жениться на такой особе. Два раза они приходили вместе; Ален вслушивался в их разговоры и потом думал, что так люди общаются после унылого десятилетнего супружества. Потом, правда, он сделал себе строгий выговор и мысленно приказал выбросить всё это из головы, однако выполнить решение оказалось очень трудно в основном из-за того, что ему было нечем занять себя.

В конце второй недели доктор Браун привёз тёмные очки и сказал, что ими можно заменить повязку. Её сняли вечером, когда солнце уже зашло. Алену показалось, что теперь он видит хуже, чем раньше, однако доктор немного успокоил его, заверив, что восстановление зрения ещё продолжается, и можно рассчитывать на дальнейшее улучшение.

Когда Джон, как обычно, повёз доктора на станцию, Этвуд сказал Алену, что собирается переправить его к себе домой.

— Из армии возвращается брат Джона, он живёт на ферме неподалёку и, конечно, сразу явится сюда. Ваше присутствие покажется ему странным, вам нельзя здесь оставаться. Дома я выдам вас за своего знакомого, которого пригласил в гости на недельку-другую. Думаю, в конце месяца появится возможность переправить вас во Францию. А насчёт очков скажете, что у вас с детства болезнь зрения и вы носите их в период обострения. Правду о вас знает одна Джудит. Поскольку выдать вас за англичанина невозможно, будете, как есть, французом. Перед войной вы приехали в Англию к родственникам и так тут и остались.

Хотя поведение Этвуда не давало для этого явных оснований, у Алена возникло ощущение, что Этвуд не очень-то доволен таким оборотом, однако элементарная порядочность не позволяет ему бросить на произвол судьбы человека, которому он начал оказывать помощь.

Следующие полчаса были посвящены деталям переезда и его дальнейшего поведения. Этвуд всё уже обдумал, и роль Алена сводилась к запоминанию получаемых указаний. Потенциальную опасность представляли лица, которые могли втянуть его в какой-нибудь неожиданный разговор. Таких было трое: миссис Рэтленд, Дорис Этвуд — мачеха Филипа, вдова — и мистер Хилтон, её родственник, приехавший с ней повидаться. Отец Этвуда погиб во время бомбёжки Лондона, сам он с начала войны находился в армии, а сейчас второй месяц после ранения жил дома. Переезд было решено обставить так, будто Этвуд на машине встретит его на станции с вечернего лондонского поезда. Потом Ален сообразил, что ему необходим хоть какой-то багаж, однако в этом оставалось лишь положиться на Этвуда. На следующий день он убедился, что предусмотрен и этот момент: в машине лежал довольно объёмистый чемодан.

— Надеюсь, вещи вам подойдут, — сказад Этвуд. — Кстати, я положил туда деньги на случай, если вам придётся спешно исчезнуть. Не думаю, чтобы возникла такая необходимость, но мало ли что… Из дома вам лучше не выходить, а в доме вряд ли кто-нибудь станет донимать вас расспросами. Вот только мистер Хилтон — я его впервые вижу и пока плохо представляю, что он за человек. Будьте с ним осторожнее.

Вдали послышался шум поезда, на котором якобы прибыл Ален. Этвуд выехал на дорогу, и машина, подпрыгивая на ухабах, двинулась вперёд.

— Я вам очень обязан, — не удержался Ален.

— А-а, бросьте, — Этвуд махнул рукой. — Война и так жестокая штука, и если можно что-то сделать…

Он не закончил, машина резко вильнула влево (Алена тряхнуло, словно они съехали в яму), а затем остановилась. Этвуд что-то пробормотал сквозь зубы, и Ален, несмотря на слабое знание английского, понял, что это ругательство. Этвуд открыл дверцу и вылез из машины.

— Опять эта проклятая тварь! — сердито сказал он, глядя на что-то сбоку от машины. — Специально она под колёса лезет, что ли? Рано или поздно её задавят.

Выглянув, Ален заметил маленькую и удивительно белую козу, которая стояла точно посередине дороги и потряхивала головой.

— Чего это она?

— Сумасшедшая, — серьёзно ответил Этвуд. — По-моему, она специально караулит возле дороги.

— А почему её не привязывают?

— Откуда я знаю… Она из деревни приходит, должно быть. Пошла вон! — Коза ответила «ме-е-е» и затрусила по обочине. Этвуд сел обратно, и машина тронулась. — Однажды я из-за неё съехал в канаву и потом целый час выбирался.

Ален рассмеялся.

— Что смешного? — спросил Этвуд, но сам тоже улыбнулся. — Первый раз, когда было темновато, я принял её за собаку.

— Интересно, встретить козу — счастливая примета или нет?

— Гм… По-моему, невелико счастье. А вы верите в приметы?

— Я нет, а вот моя мать обожала всякие приметы. Не то чтобы она верила им на самом деле, но знала множество, самых разных, таких, что кажется, и специально не придумаешь.

— И как там насчёт козы?

— Не помню. Может, что и было, только я уже забыл.

— Если вы хоть что-то помните, у вас найдётся вполне безобидная тема для беседы с миссис Рэтленд. Она большой знаток всяких примет и относится к ним вполне серьёзно, вам следует иметь это в виду.

Дорога пошла под уклон, и видимость резко ухудшилась. Из низины наползал туман, заволакивая всё вокруг рыхлой сероватой пеленой, вбирающей в себя контуры и звуки и растворяющей их в себе, превращая в смутные, размытые пятна и невнятные шорохи. Изредка раздавалось приглушённое шуршание задеваемых машиной веток растущего кое-где вдоль дороги кустарника. Эти высовывающиеся из тумана ветки походили на щупальца неведомого хищника, затаившегося в тумане в ожидании добычи.

— Далеко ещё? — спросил Ален.

— Уже почти приехали.

Дорога свернула вправо, открыв взору большой пологий холм. Клубы тумана медленно ползли от подножия вверх, но ветер, которого не чувствовалось в низине, относил его вбок, вытягивая длинным шлейфом. Вершина холма, казалось, надменно возвышалась над захваченными туманом окрестностями. На самой вершине стоял замок.

«Шли они, шли, и вдруг вырос перед ними из тумана замок, увитый плющом и со множеством башен, полный удивительных загадок и страшных тайн», — вспомнились Алену строки из много раз слышанной в детстве сказки, которую нараспев читала ему мать.

Он посмотрел на Этвуда.

— Через пять минут будем дома, — сказал тот.

Вскоре машина вынырнула из тумана и подъехала к воротам.