XXVII
В темном лесу

Мы оставили графа де Монтестрюка на пути в Лотарингию со свитой, состоящей из Коклико, Кадура и Угренка. Он уже почти подъезжал к Мецу, как вдруг услышал за собой целый поток страшных ругательств и среди них свое имя. Он обернулся на седле. Целое облако пыли неслось вслед за ним по дороге; наконец из этого облака показалось красное лицо маркиза де Сент-Эллиса.

— Тысяча чертей! — крикнул маркиз неистовым голосом. — Ты разве не мог сказать, что уезжаешь? Ты мне дашь ответ за такое предательство, животное!.. Да, я не выходил от очаровательной принцессы и когда не был у ее ног, то бродил под ее окнами, сочиняя в ее честь сонеты… Да, я нигде не показывался, знаю, но разве из этого следует, что обо мне можно было совсем забыть?.. Я взбесился не на шутку, когда узнал совершенно случайно, что ты ускользнул из Парижа. Я бросился вслед за тобой, дав клятву распороть тебе живот, если ты приедешь в армию раньше меня… Вот-таки и догнал! Теперь я тебе прощаю, потому что в Мец ты без меня уже не въедешь.

Когда маленький отряд вступил в древний город, отразивший все приступы императора Карла V, Мец представлял собой самое необыкновенное зрелище. В нем собрался небольшой корпус войск из четырех пехотных полков. Гарнизон крепости встретил эти войска звуками труб и принялся угощать их на славу. Все кабаки были битком набиты, повсюду плясали, пели и пировали.

Солдатам давали вволю повеселиться перед походом, из которого многие из них могли и не вернуться, и Колиньи, поддерживая только дисциплину, без которой нельзя было пройти через всю Германию, смотрел сквозь пальцы на разные мелкие грешки.

Играли по-крупному, ели вкусно и пили исправно. Старые городские особняки и все окрестные замки растворили свои двери настежь, и хозяева принимали волонтеров самым роскошным образом. Все эти молодые лица сияли радостью, которая казалась тем живей, что возврат на родину был для всех так неверен. Сколько голов должна была скосить турецкая сабля! Между тем Колиньи, прибывший в Мец еще в конце апреля, готовил все к походу. Праздники и приготовления продолжались еще в начале мая.

В этот-то веселый шум попал в одно майское утро и Монтестрюк. На лугу солдаты в щегольских мундирах заигрывали с девушками, между палатками разъезжали прекрасные дамы с милыми офицерами. Коклико бегал целый день по городу и вечером объявил, что Мец несравненно красивее Парижа.

— Ура войне! — провозгласил он в восторге. — Недаром я никогда не верил философам и книгам: они просто оклеветали ее самым бесстыдным образом. Тут смеются, пляшут, никого не убивают. Война прелестная штука, выдуманная, должно быть, нарочно мужчинами, чтобы дать случай поселянкам выбрать себе возлюбленных.

В это самое время Гуго сидел запершись с графом де Колиньи.

— Мне нужен кто-нибудь, — сказал ему главнокомандующий, — кто будет ехать впереди по Германии, обстоятельно извещая меня обо всем, что там делается. Ты молод, храбр, верен, предприимчив; ты предан мне так же, как я тебе; тебя я и выбрал для этого поручения. Надо поспешить с отъездом.

— Завтра же, если прикажете.

— Хорошо, завтра. Объяви министрам императора Леопольда, что я сам скоро буду. Так я написал и графу де Лувуа. У меня нет верных сведений о численности и качествах императорского войска, с которым я должен соединиться. Главнокомандующего я знаю по его славной репутации: никого нет достойнее такой чести, чем граф Монтекукулли. Но что может сделать генерал, если у него мало солдат или плохие солдаты? Узнай — надо непременно узнать, — какие позиции он занимает, на какие крепости опирается, на какие вспомогательные войска рассчитывает; думает ли он наступать или только обороняться.

— Будьте спокойны.

— Еще лучше узнать все и о турецкой армии. Она разлилась по Венгрии, как буйный поток, снесла все, забрала города и рассеяла войска, пробовавшие сопротивляться. Командует ею человек ужасный, Ахмет Кьюперли, из простого носильщика сделавшийся великим визирем. Таким врагом пренебрегать не следует. Узнавай все, что можно. Часто простой случай решает судьбу сражения.

Колиньи подошел к Гуго, обнял его и продолжил:

— Помни, что, отправляясь в подобную экспедицию, нам надо вернуться победителями или не вернуться вовсе… Спасем честь, а в остальном положимся на Провидение!

На следующий день Гуго убедился, что если и похвально полагаться в остальном на Провидение, то и случай не мешает тоже принимать иногда в расчет. В ту минуту как он выходил из дома главнокомандующего, к нему подошел на площади человек и сразу обнял его, так что он с трудом отделался от этих объятий. Незнакомец улыбнулся и, не выпуская его рук, сказал:

— Я вижу, вы меня не узнаете! Так давно мы с вами не виделись, и вы были тогда еще так молоды! Но я, я не забыл вас; у меня сердце благодарное! Я был бы чудовищем, если бы забыл оказанное мне вами гостеприимство и славный ужин в Тестере!

— В Тестере? — спросил Гуго.

— Да! В этом уютном замке, который пользовался такой славой во всем Арманьяке и где вам давал уроки старик Агриппа. Ах! Что за человек! И умный, и храбрый!.. До сих пор помню залу, увешанную оружием, куда он зазывал всех проходящих мимо военных!..

Без сомнения, незнакомец бывал в Тестере. Перед Гуго стоял высокий статный солдат. Его загорелое лицо носило следы долгих походов, щеки и лоб были покрыты морщинами, борода и усы поседели, на висках оставалось мало волос, но глаза блестели, как у сокола. Коклико так и впился в него глазами.

— Черт возьми! — продолжал неизвестный, обнимая снова Гуго. — Вы и тогда уже порядочно владели шпагой! Старые рубаки, воевавшие с Врангелем и с Тилли, исходившие много земель в своих походах, встречали в вас достойного противника! Расскажите мне, пожалуйста, что поделывает Агриппа.

— Увы! Он очень стар и готовится отдать душу Богу! Но я надеюсь, что он не закроет глаза, пока мне не удастся обнять его еще хоть раз.

Незнакомец, казалось, был сильно тронут; он снял шляпу и сказал взволнованным голосом:

— Вот этого-то счастья мне и не достанется испытать… а между тем сам Бог видит, как сильно я этого желал бы! Он не скупился на добрые советы и на хорошие примеры, этот славный, почтенный Агриппа, и душа его молитвами святых угодников пойдет прямо в рай.

Он утер слезы и, пригладив усы, продолжил:

— Когда-то я командовал кавалерийским эскадроном у знаменитого Бернгарда Веймарского… Я только вылечился от страшной раны, когда судьба привела меня случайно в Тестеру. Как славно я заснул после сытного ужина! И какого вина поднес мне господин Агриппа, когда я уезжал!.. Любому монаху не стыдно было бы выпить такого вина, а предки мои никогда такого и не пивали! Боевого коня моего вволю накормили овсом. Да! Проживи хоть сто лет дон Манрико и Кампурго, ваш покорнейший слуга, никогда он не забудет этого блаженного дня.

С этими словами дон Манрико согнул свою длинную спину до самой земли.

— А все-таки, однако же, очень странно, — сказал Гуго, кланяясь ему тоже, — что вы с первого взгляда меня узнали! Неужели я так мало изменился?

— Напротив… изменились необычайно! Но и тогда у вас был какой-то особенный вид, посадка головы, походка, ловкость в движениях, что-то такое, одним словом, что, увидев вас среди тысячи людей где бы то ни было, на пиру или в схватке, я бы тотчас сказал: это он, это граф де Шаржполь!

— Так вы знали и мое имя? Его, однако же, никогда не произносили в Тестере!

— Да, — возразил с живостью испанец, — но я был так тронут вашим ласковым приемом, что в тот же день навел справки, чтобы узнать, кому именно я обязан, и один кавалер, знавший когда-то вашего храброго отца, графа Гедеона, выдал мне тайну вашего происхождения. — Шагая рядом с Гуго, дон Манрико продолжал: — Я не хочу мешать вам… позвольте мне только немножко пройтись с вами. Я просто молодею, когда вас вижу и слушаю! Ах! Славное было тогда время! Вы тоже участвуете, должно быть, в Венгерском походе, судя по вашему мундиру?

— Да, вы не ошиблись…

— Узнаю сына благородных графов де Шаржполей! И у меня тоже при первом известии об этой священной войне закипела старая кровь! Я снова облекся в старые доспехи! Большой честью для меня будет пойти в поход с вами и быть свидетелем ваших первых подвигов. Если есть хоть сотня дворян вашего закала в армии его величества короля французского, то я готов поклясться, что туркам пришел конец… Я же сам, испанец и добрый католик, в свои лета живу теперь одной надеждой: умереть за такое славное дело…

— Да сколько же вам лет? Вы еще так свежи!

— Это только от радости, что вас встретил, я кажусь моложе… мне семьдесят лет.

— Черт побери! — заметил Коклико.

— Потому-то именно, — продолжал дон Манрико, — я и позволяю себе говорить с вами, как старый дядя с племянником… У меня водятся деньги… Если вам встретится нужда, мой кошелек к вашим услугам. Я буду счастливейшим из людей, если вы доставите мне случай доказать вам мою благодарность.

Монтестрюк отказался, к большому сожалению испанца. Дон Манрико расстался с Гуго только у дверей его квартиры и опять обнял его так искренно, что доверчивый гасконец был глубоко тронут.

— Честный человек! Как благодарен за простую постель и за простой обед!

— Слишком уж благодарен, граф… Что-то мне подозрительно!

— Так, значит, неблагодарность показалась бы тебе надежней?

— Она была бы, по крайней мере, в порядке вещей и нисколько бы меня не удивила.

Гуго только пожал плечами.

— Так ты станешь подозревать кавалера, отдающего свой кошелек в мое распоряжение?

— Именно, граф: это так редко встречается в настоящее время!

— В каких горячих выражениях он говорил о приеме в Тестере… Тебя не удивляет, что через столько лет он еще не забыл моего лица?

— Слишком хорошая память, граф, слишком хорошая память, — проворчал упрямый философ.

— Сам святой Фома, патрон неверующих, показался бы очень простодушным в сравнении с тобой, Коклико!

— Граф! Поверьте мне, всегда успеете сказать: я сдаюсь! Но иногда поздно бывает сказать: если бы я знал!

Если бы Коклико вместо того, чтобы пойти на конюшню взглянуть, все ли есть у Овсяной Соломинки и у трех его товарищей, отправился вслед за испанцем, то его недоверчивость пустила бы еще более глубокие корни.

Побродив несколько минут вокруг дома, где остановился Монтестрюк, как будто что-то высматривая, человек, назвавший себя доном Манрико, вошел в низкую дверь и, заметив слугу, зевавшего в уголке, принялся расспрашивать его, кто здесь есть с графом де Шаржполем.

— Граф де Шаржполь приехал вчера ночью с тремя людьми, двумя большими и одним маленьким, вроде пажа; все вооружены с головы до ног, и с ними еще приехал кавалер, который тоже, кажется, шутить не любит. Его зовут маркиз де Сент-Эллис.

— Четверо, а я один!.. Гром и молния! — проворчал испанец.

Вырвавшееся у дона Манрико восклицание поразило бы Коклико; но и сам Монтестрюк тоже сильно бы удивился, если бы после этого короткого разговора испанца со слугой гостиницы он встретил своего собеседника, идущего смелым шагом по улицам Меца.

Дон Манрико направлялся к ближайшим от лагеря городским воротам; он уже не притворялся смирным и безобидным человеком и ступал твердо. Большой рост, гибкий стан, широкие плечи, рука на тяжелом эфесе шпаги, надменный вид — все это тотчас же напомнило бы Гуго о недавнем приключении и, взглянув на этого рубаку, не притворявшегося больше, он бы наверняка вскричал: «Бриктайль!»

Это и в самом деле был он. Бриктайль, или капитан д’Арпальер, опять переменил имя, но теперь, когда миновала надобность притворяться, он сам невольно выдавал себя. Ястребиные глаза зорко следили за всем вокруг; время от времени он смешивался с толпой солдат, то оравших песни во все горло, то нырявших в двери кабаков.

Подойдя к Парижским воротам, он заметил среди разношерстной толпы какого-то лакея с честной физиономией, справлявшегося у военных о квартире офицера, к которому у него было, как он говорил, весьма важное письмо. Дону Манрико показалось, что лакей, говоривший по-французски плохо, с сильным итальянским акцентом, произнес имя графа де Монтестрюка. Он смело подошел.

— Мой друг, — сказал он лакею на чистейшем языке Рима и Флоренции, — вы ищете Гуго де Монтестрюка, графа де Шаржполя?

Услышав родную речь, посланный улыбнулся с восхищением и сам заговорил по-итальянски:

— Ах, господин иностранец, как бы я вам был благодарен, если бы вы указали мне, где я могу найти графа де Монтестрюка! Меня зовут Паскалино, и я служу у принцессы Мамиани, которая привезла меня с собой из Италии.

При имени принцессы Мамиани молния сверкнула в глазах дона Манрико, но он продолжил вкрадчивым голосом:

— Само Провидение навело меня на вас, друг Паскалино. Я многим обязан принцессе Мамиани; я тоже итальянец, как и вы… На ваше счастье, я очень хорошо знаком с графом Гуго де Монтестрюком, к которому у вас есть, кажется, очень важное письмо?

— О! Такое письмо, что принцесса приказала доставить его как можно скорее. Мне велено отдать его графу в руки…

— Пойдемте со мной, и я отведу вас прямо к графу де Монтестрюку, а с Бартоломео Малатестой вам нечего бояться.

Сказав это, испанец дон Манрико, внезапно превратившийся в итальянца Бартоломео Малатесту, прошел под длинным сводом Парижских ворот и оказался в поле.

— Так граф де Монтестрюк живет не в городе? — спросил Паскалино, идя за ним следом.

— Кто вам сказал это, тот просто обманул вас: граф де Монтестрюк поселился у одного здешнего приятеля, живущего за городом, и довольно далеко; но я знаю проселочную дорожку и скоро приведу вас прямо к нему.

Скоро оба путника вышли через поля к большому лесу. Этот лес рос у подножия холма и на его склонах. Дорожка делалась все уже и углублялась в самую чащу деревьев.

— Если бы я знал, что граф де Монтестрюк живет так далеко от города, я бы лучше поехал верхом на той лошади, на которой приехал в Мец.

— Лошадь, должно быть, сильно устала, а дорога за лесом так заросла кустарником, что ей трудно было бы оттуда выбраться.

Дорожка в самом деле привела их в такую чащу, где не было и следа ноги человеческой. Дон Манрико покручивал острые кончики своих длинных усов и искоса поглядывал на попутчика. Вдруг он остановился и, оглядевшись вокруг, сказал:

— Мы дошли до места: дом, где живет мой друг граф де Шаржполь, вот там, за этими большими деревьями. Отдайте мне письмо… и подождите меня здесь.

— Подождать вас здесь, мне?

— Да, можете посидеть или полежать на этой мягкой травке… Мне потребуется где-то час, и вы успеете отдохнуть…

Паскалино покачал головой:

— Я, кажется, вам говорил, что обещал не выпускать письма из рук… я должен отдать его не иначе, как лично графу де Монтестрюку.

Дон Манрико надеялся в два слова сладить с добряком Паскалино; он нахмурил брови.

— Ваше упрямство дает мне повод думать, что вы мне не верите. Это обидно!

— У меня и в мыслях не было вас обижать.

— Докажите же это и отдайте мне письмо.

Паскалино опять покачал головой.

— Если так, то вините себя сами, а я требую от вас удовлетворения за обиду.

— Какую же обиду я вам наношу? Я только исполняю свой долг!

Но дон Манрико уже выхватил шпагу.

— Становитесь! — крикнул он.

— Я начинаю думать, что вы завели меня нарочно в западню! — сказал Паскалино, тоже обнажая шпагу.

Удар посыпался за ударом. Хотя храбрый и решительный, Паскалино не мог, однако же, бороться с таким противником. Первый удар пришелся ему в горло, и он зашатался, второй прямо в грудь, и он упал. Он вздрогнул в последний раз и вытянулся. Испанец уже запустил жадную руку к нему в карман и шарил на теплой еще груди бедного малого. Он вынул бумагу, свернутую вчетверо.

— Да, да, герб принцессы! — сказал он, взглянув на красную восковую печать.

Недолго думая, он вскрыл письмо. В нем было всего несколько слов:

Если бы кто-нибудь, спрятавшись в кустах, был свидетелем этой сцены, ему показалось бы, что веки Паскалино, растянувшегося во весь рот на траве, приподнимаются в ту минуту, когда противник на него не смотрит. Но, лишь только испанец поворачивается в его сторону, веки покойника опять закрываются.

Между тем дон Манрико размышлял о письме принцессы Мамиани. Раз оно попало ему в руки, надо было попробовать извлечь из него пользу. Но как именно выгоднее им воспользоваться? Он переводил взгляд с письма на тело Паскалино. Вид мертвеца ничуть не мешал его размышлениям, однако же он отошел в сторону и стал ходить взад-вперед, чтобы освежить немного свои мысли. Нежное чувство принцессы к графу де Монтестрюку, явное и очевидное, окончательно настроило его против Гуго. Он жаждал страшной мести. «Я не смогу умереть спокойно, — сказал он себе, — пока не вырву сердце у него из груди!»