Глава 7

Ой как плохо… Напилась она вчера, что ли? И сухость ужасающая.

Маша постаралась сглотнуть – не удалось. Во рту пересохло так, что языком шевелить больно. Она жалобно застонала и повернулась на бок. Еще раз протяжно вздохнула, разлепила глаза и тут же испуганно заморгала. Где это она?

Машка очнулась моментально. От испуга, должно быть. Еще бы не испугаться, когда думаешь, что проснулся дома, а оказываешься неизвестно где.

Вот именно. Где? Под потолком обыкновенная лампочка, хорошо еще – неяркая. Маленькое окно высоко, не дотянуться, бурые стены, каменный пол, кровать железная. В ментовке, что ли? Смутные воспоминания зашевелились в раскалывающейся Машкиной голове. Кажется, она бежала домой, потом столкнулась с какой-то компанией и… потеряла сознание? От страха, что ли? Глупость какая-то. Но в любом случае видно, компашка ее оставила лежать на тротуаре, а полиция подобрала и в отделение отвезла.

Боже! До чего она докатилась! Хорошо хоть мама ничего не узнает, у нее бы инфаркт случился. Машка перевела дух и еще раз не спеша осмотрелась. Ничего, кроме кровати и раковины, в камере не было, соседей, к счастью, тоже. Не хватало еще с какой-нибудь блохастой бомжихой ночь провести.

Интересно, сумочку ее полиция забрала или ее эти развязные девицы прихватили? Полиция, наверное. «Надо бы постучаться, чтобы выпустили и попить воды дали», – с сомнением подумала Маша, не имея понятия, как принято вести себя в подобных учреждениях, чтобы не злить хозяев. А то вдруг рассвирепеют, дело какое-нибудь повесят или побьют. По телику подобные истории регулярно бывают, когда добропорядочных граждан в полицию забирают, а потом над ними там издеваются. Машка мгновенно занервничала, принялась чесать руки – гадкая, недавно приобретенная привычка, такая же гадкая, как и неврозы. А чего, спрашивается, она дергается? Из-за того, что одна-одинешенька в этом мерзком огромном городе и обратиться за помощью не к кому. Отчего-то ей нравилось валить все именно на город. Заговоренное место, не ее, не родное, а потому и несчастливое.

Так, ладно, велела она тут же себе. Не раскисать. Пить очень хочется, так что нечего жидкость на слезы расходовать. Наверное, стоит постучать, только не громко, чтобы не раздражать никого. Может, и выпустят.

А все-таки сволочи эти вчерашние прохожие оказались! Она, можно сказать, к ним под ноги упала, а они переступили и дальше пошли. И мужик этот противный, в очках.

Маша припомнила мужика, в которого чуть не врезалась вчера ночью, лицо его показалось ей смутно знакомым. Она так неожиданно столкнулась с ним нос к носу, что лицо его словно впечаталось в память. Неприятное лицо и глаза тоже. Машка передернула плечами и попыталась вспомнить, где могла его видеть. А девицы были просто жуткие, размалеванные безвкусно, в платьях этих пестрых, как будто из деревни глухой приехали. Юбки в сборку ниже колена, плечики и ткань такая… Хотя, если подумать, наморщила носик Маша, они скорее были винтажные, платья эти, стильные. Машке припомнились бабушка и ее старый шифоньер, в котором она хранила памятные наряды и туфли. В детстве Машка обожала в нем рыться, а бабушка перебирала вешалки и все приговаривала: «Вот какие ткани раньше были, натуральные, теперь таких делать не умеют». Креп-жоржет, креп-сатин, еще какие-то крепы. Точно. И рисунки на бабушкиных платьях похожие. Наверное, девицы с какой-то тематической вечеринки возвращались, потому и прически, и макияж были нелепые, а мужик в очках определенно был во френче! Маша тотчас же сообразила, на кого он был похож, но развить эту тему не успела – в коридоре послышались шаги, и она, обрадовавшись, что о ней, кажется, вспомнили, поспешила пригладить волосы и расправить юбку. Хорошо хоть юбка у нее приличная, пышная, ниже колена, с кармашками по бокам, в такой за проститутку точно не примут. Маша выпрямила спину и придала лицу подходящее для встречи с полицией выражение спокойного достоинства.

За дверью раздался грохот, словно кто-то торопливо вскочил с места, едва не уронив стул.

– Доброе утро, тов… – громко и бодро воскликнул молодой голос и тут же был прерван другим, постарше.

– Доброе. Чего тут у вас? – Голос звучал с акцентом. Щелкнула задвижка, на двери Машкиной камеры открылось окошко, и кто-то, вероятно, заглянул в камеру. Машка по инерции встала и приготовилась к визиту. Но с визитом к ней не торопились.

– Очнулась недавно, – отрапортовал бодрый голос.

– Хорошо. Пусть приведет себя в порядок, и наверх ее, – распорядился тот, что с акцентом, и ушел, а за дверью раздались новые шаги, женские, цокающие.

Дверь распахнулась, и на пороге появилась не полицейская (интересно, можно так сказать – полицейская?), а вполне себе штатская дама и снова в дурацком винтажном платье. «Видно, меня все-таки та компания подобрала и с собой на вечеринку притащила», – рассудила Маша, недовольно глядя на тетку. Хорошо, конечно, что на улице не бросили, но играть в прошлый век она с ними не собирается, ей завтра на работу, так что надо будет достаточно сухо поблагодарить, а то начнут приставать. Знает Машка подобных любителей поразвлечься. Самим делать нечего и других втянуть норовят. Был опыт, сталкивалась.

– Добрый вечер, – поздоровалась Маша вежливо, но достаточно отчужденно, чтобы без иллюзий.

– Пошли, – кивнула в сторону выхода из комнаты крашеная блондинка. На вид ей было лет сорок, и платье у нее было не пестрое креповое, а черное строгое, хотя все равно годов 1940–1950-х.

Распоряжение звучало грубовато, но Маша решила не спорить, а то кто их знает – психов этих, до какой степени натурализма они тут заигрываются. Она просто вышла в коридор и, окинув чуть насмешливым взглядом стоявшего за ней на посту красноармейца, двинулась к темноватой бетонной лестнице вслед за своей провожатой.

– Заходи, – велела ей строгая блондинка с уложенными в сложную прическу валиком волосами. – Полотенце, щетка, зубной порошок, мыло. Одежду наденешь свою.

– Спасибо, – холодно поблагодарила Маша, не собираясь заходить в ванную комнату, тоже, надо отдать должное, стилистически выдержанную. Зубной порошок! Где только раздобыли? – Я лучше дома помоюсь. И вообще, мне пора.

– Делай, что говорят, – чуть грубее, сердитым голосом велела блондинка, но в глазах ее злости не было. Смотрели они устало и как-то вымученно.

Утомилась, наверное, дело-то, может, уже к утру идет, сколько Машка без сознания могла пролежать?

– Спасибо, нет, мне действительно пора, – твердо отказалась Маша, разворачиваясь в поисках выхода.

Тут блондинка совершенно неожиданно и без всяких шуток вцепилась ей в предплечье, резко развернула Машу к себе и тихо, но грозно прошипела:

– Делай, что говорят. Тебе же лучше будет, – и сверкнула глазами так, что Машка сразу присмирела.

А может, и правда лучше не спорить? Мало ли какие у них тут правила. Может, они и правда психи? Почищу зубы, с меня не убудет, а им радость. Маша шагнула в ванную. Блондинка двинулась за ней.

– А вы зачем? Я и сама справлюсь.

– Раздевайся и болтай поменьше, – тем же грозным голосом велела блондинка, наступая на Машу.

– Вот что, – рассердилась наконец Машка. – С меня довольно! Я не собираюсь ни мыться, ни раздеваться! Если вы меня немедленно отсюда не выпустите…

Блондинка не дослушала ее гневную отповедь, а высунулась в коридор и крикнула:

– Семенцов!

Это еще что такое? Машка напряглась и огляделась в поисках тяжелого предмета. Самым подходящим выглядел кусок мыла.

На пороге нарисовался какой-то хмырь в синей с погонами форме с закатанными рукавами, приземистый, с мерзкой рожей и прилизанными рыжеватыми волосами.

– Помоги, – коротко распорядилась блондинка, и они оба двинулись к Маше.

Дальнейшее было похоже на страшный сон. Они схватили Машу, она кричала, вырывалась, обещала сообщить в полицию, мужу, на телевидение, еще куда-то, а они сдирали с нее одежду, молча и сосредоточенно. Потом засунули в ванную под горячую воду и мыли, как какую-то скотину бессловесную. Ей было стыдно, унизительно, страшно, больно, противно, она орала, ревела, билась в истерике, нахлебалась воды, несколько раз едва не упала, поцарапалась о кафель. Кончилось все тем, что ее завернули в простыню и, совершенно обессиленную, затолкали назад в камеру.

Сил не было ни на что. Она просто лежала поверх шерстяного одеяла, все еще замотанная в простыню, и ревела, ревела, ревела. Без всяких мыслей, отчаянно, пронзительно, как никогда раньше. А потом уснула.

Проснулась в той же камере, под одеялом. Голой. И почти сразу пришел он. Машка даже подумать не успела, во что ввязалась, как ей отсюда выбираться и что с ней может быть, когда дверь распахнулась и на пороге появился он. Приземистый, лысый, в круглых очках, во френче.

Берия. Она это еще раньше вспомнила. А акцент у него был вчера именно такой, как в фильмах. Это он у красноармейца спрашивал: «Что тут у вас?» – с каким-то поразительным бесчувствием отметила Маша.

А потом он ее изнасиловал. Просто подошел к кровати, сдернул одеяло, а она, как дура, ручками стыдливо прикрывалась и испуганно глаза таращила. Он разглядывал ее, как кусок мяса на витрине. Потом расстегнул штаны, демонстративно достал свое хозяйство и навалился на нее всей тушей. Она брыкалась, визжала, он дал ей хлесткую пощечину и еще одну и улыбался с наслаждением, и визг Машкин ему тоже нравился. Это было очень страшно, мерзко, еще страшнее и омерзительнее, чем в фильмах показывают. Когда он это делал, Машке вдруг показалось, что она сходит с ума. Потому что наяву в жизни такого не бывает. Это болезненный бред, кошмарный сон, чудовищное наваждение. И чем больше Машке хотелось так думать, тем очевиднее ей становилось, что все происходящее с ней – ужасная, невозможная явь. Она не знала, как это случилось, но все это правда: и запахи, и звуки, и этот человек, который давно уже умер и проклят, и сама память о нем проклята. И еще она видела, как через щелочку в окошке двери за ними подглядывает красноармеец, видела его мерзкие, похотливые, гадко посверкивающие глазки. В них не было жалости, а только скабрезность, любопытство и похоть. Хотелось удавиться. И когда он с нее слез, потный, жирный и отвратительный, Машка думала об одном – выскочить из собственного поруганного тела и никогда в него больше не возвращаться, потому что жить в нем после случившегося больше невозможно.